В их глазах

Разумовская была беременна: и это выражалось не только в физических признаках вроде живота, полноты щек и груди, но и в мерзотном характере. Точнее, мерзотность возросла до неизмеримых масштабов. Волкова терпела абсолютно дичайшие истерики по поводу неприятия себя, ненависти к витилиго по всему телу, крики я-ненавижу-этот-мир-почему-они-просто-не-могут-договориться на одном дыхании. Далее она пыталась вместе с Сергией вернуть это самое дыхание: последняя краснела от нехватки кислорода после таких тирад, дышала через раз, врачи пророчили ребенку все болезни мира. Это приводило к новым виткам истерик. Волкова могла с точностью утверждать, что все 9 месяцев она не спала, потому что страх за то, что в нужный момент её не будет рядом, подстёгивал как кнут. Кнут проходился по сердцу, напоминал, что Ольга уже потеряла своего ребенка, и что в случае с Сергией такого быть не должно. Ну просто не может быть. Ну потому что это Разумовская с её спиной и носом в веснушках, хрупкими запястьями с выступающими косточками, да и вся она словно из косточек. Нет, у Волковой выбора не было с того момента, когда после визитов к врачу, 2 года спустя, тест наконец показал положительный результат. Сергия улыбалась так отчаянно, держала в руках тест и у неё тряслись узкие губы. Ольга хотела этот момент отпечатать на тысячах листовок, раскидать их по всему Питеру, скинуть с башни, чтобы видели все, и при этом - никто. Никто не видел, потому что они к этому шли долго. И впереди их ожидала поездка в Плёс, где должны были строить новый детский дом, где может они построят свой. Свой дом. *** Своего ребёнка Волкова потеряла в Сирии. Она поехала по контракту, и хотя изначально "бабам здесь не место, слышишь, блядь, вперёд к своему хахалю ноги раздвигать", она поехала. Перед этим был ад подготовки, но настоящий ад Ольга прошла именно в Сирии. Там её изнасиловали, 5 дней держали в яме, на 6 день в аул пришел вспомогательный отряд. На 6 день Волкова ещё дышала, между ног все ещё кровоточило, корка неприятно натирала, когда она пыталась встать, чтобы испражниться в другом конце ямы. На 6 день её достали, приговаривая "баба, она и есть баба". Ей хотелось выть от жалости к себе, но она задавила это, закопала, как и воспоминания о Питере с Сергией. Закопала, извинилась перед отрядом. Работа - это работа. Работу нужно заканчивать. Подводить товарищей нельзя. Не. Смей. Опускать. Руки. Весь следующий месяц она лезла в пекло. И оттуда же вытаскивала своих товарищей. Заслужила доверие отряда. Ну в конце концов, все новобранцы зелёные, хлебнула своего, жива осталась, вот и наука будет. (а что 13 человек были в ней за 8 часов, это не так важно, это пройдет.) Ошибку в расчетах обнаружили через месяц: начался адский токсикоз, она не могла встать с переносной койки в маленьком грузовичке. Вставала даже когда оглушило снарядом, а полуха просто оторвало пулей, а сейчас встать не могла. Аборт делали в полевых условиях: у врача от выпитого самогона тряслись руки - у дяди психика после пережитого сдала конкретно, помогал только спирт. Вычистил Волкову он хорошо: на следующий день поднялась температура, она лежала в бреду неделю, небывалый рекорд для тех времён. Инфекцию предотвратили - вырезали яичники. Ольга радовалась: никаких блядских месячных, воистину, вот, что раздражает во время вылазок. Радовалась и курила, курила, курила, пока в пачке вновь не заканчивались папиросы. В конце концов, зачем все это им с Сергией? Её девочка в Питере покоряла новые технологические высоты, судя по редким новостям, которые ей удавалось поймать между операциями: месяц был насыщенный, дважды базу чуть не подрывали шахиды. Одного Волкова прирезала лично: он один в её руках, нож в горле, крови много, на руках и грязных парусиновых штанах, на армейских ботинках; он - один, в его глазах - те 13. *** В ночь перед днём N не спит никто: Волкова держит Разумовскую за холодные руки, пытаясь отогреть их своим дыханием. У Сергии всегда так: волнение - нос и руки холодные, ноги можно спасти носками, но пока не успокоится, озноб не пройдет. - Хочешь я почитаю тебе Гофмана? - Ольга смотрит в глаза заискивающе, мол, давай, соглашайся, не каждый день перед тобой пляшет Цахес, да и золотой горшок тоже можно навестить. У Сергии в глазах змейки профессора Анселя, злые, перламутровые, настороженные. - Сама прекрасно знаешь, что меня это не успокоит. - Я хотя бы пытаюсь придумать, как нам с тобой выйти из сложившейся ситуации: у тебя ноги ледяные, я волнуюсь. Разумовская раздражённо хмыкает, вырывает руки из тёплой клетки. - Ты раздражаешь меня своим кудахтаньем! У меня не золотое яйцо в животе! И в конце концов, пузо не делает из меня инвалида! Волкова ухмыляется в ответ, пытается поцеловать Сергию в уголок поджатых губ: та вырывается, отворачивается. Наглая кошка, которая гуляет сама по себе. Ольга все равно гладит узкие плечи, целует в затылок. Рыжая крепость не падает, но определенно начинает таять. - А как там было? - у Ольги дыхание перехватывает, в глазах - кровавые мальчики. Мушки, пятна, "Сосна" Синьяка в багровых тонах, этюдно. ПТСР длиною в вечность. Где, "там", объяснять не стоит, просто не надо, потому что так как "там", больше не было нигде. И никогда, наверное, не будет. Это как Страна Чудес, только для взрослых: ты её не перепутаешь ни с чем, вместо чаепитий - барханы и разрушенные села, скрипящий УАЗик, пересохшие губы. *** - Вставай, сука, вставай, блядь, сама виновата, сколько раз предупреждал, - бьёт с оттяжкой, в живот, а Волковой что, Волковой - похуй, яичников нет, что ей будет. Пускай хоть сейчас двенадцатиперстная разорвется, и внутренности зальёт горячий малиновый сок из воспоминаний о питерской рыжей девочке, которая так ярко улыбалась, рисуя новое будущее в альбоме. - Тварь паскудная, - подполковник сплевывает ей прямо на лицо, половина оседает на лице прозрачной слизью, вторая исчезает в песке. У Ольги нет сил, чтобы подняться, её утаскивают в медпункт. Там её опять щупает, переворачивает, шьёт (Оля - кукла) врач - алконавт, другого не привезли. И странно: вроде элитная база, а врач - алкоголик. Потом Волкова узнает, что сюда он приехал с семьёй, но потом семьи не стало, как пропало двое мальчишек, (жена исчезла ещё до мальчишек) не уточняют. - Утонули, - сплевывает Сава из её отряда. - Как в песке можно утонуть? Ты чё, ебнутый? - уточняет Волкова, а потом её прошивает холодной волной по затылку. Сава смотрит на неё, не отрываясь. У него вообще странное лицо: половину закрывает ожог, красный как солнце, вторая половина - чёрная от загара. - Утонули, хуле непонятного, блять? - в голубых глазах искринки. Он смотрел на Ольгу с полуулыбкой - Волкова больше вопросов не задавала. Утонули и утонули. Кто не тонул в песке. "Вы все мясо! Наёмники не офицеры! Твари вшивые," - на костях 14 кеголем, а лучше кириллицей, чтобы крест, когда машину подрывают, остался на груди. Ольга делает вдох. Врач шьёт её, а медсестра рядом вычитывает за то, что Волкова пыталась вывести сирийских детей из дома, который надо было взорвать. - Это их выблядки, а у тебя приказ! - Сука, что же это за приказ, когда надо детей убивать? - Наш приказ, - врач внезапно смотрит осмысленно, не через мутную поволоку (как катаракта). Он смотрит на Волкову, у него в глазах - два утонувших мальчика, её вырезанные дети, взорванный дом, бессилие и отчаяние перед огромным государственным Молохом, пожирающем саму жизнь. - Наш приказ, и ты будешь выполнять, потому что иначе ты такая же, как они, грязное, мерзкое животное, - к концу фразы он срывается на визг, его оттаскивает медсестра. (Он практически воет). Волкова закрывает глаза. У Савы на футболке "хуй войне". Сава на войне.