Светлое завтра

— Завтра будет лучше, — повторяет Чонгук выученную фразу изо дня в день, размазывая едкие слезы по щекам и сдабривая синяки огромными порциями заживляющей мази, от которой вся одежда и простыни потом неприятно пахнут травами горькими, — лучше. В шестнадцать омега влюбился, так сильно, что, кажется, дышать не мог рядом с высоким альфой баскетболистом — звездой школы и мечтой каждого несчастного, что встречал его на своем пути, пропадая в широкой блистающей улыбке. В восемнадцать Чонгук выходит замуж за мужчину из снов. Хосок прекрасный и перспективный, старше омеги всего на два года, но уже способный снимать просторную квартиру и отплатить медовый месяц в Греции, где Чонгук забывается в обожаемой им истории античности. В восемнадцать Чонгука на руках носят и завтраки, состоящие из обожаемых им тостов с лоснящимися жиром ломтиками лосося и сладкого кофе, в постель ему готовят. Тогда он счастлив и радостен, не знает, что в один момент его жизнь обернется прахом. В двадцать два Чонгук впервые переживает настоящее жизненное потрясение, оставляющее после себя выжженное поле в ранее цветущем саду. Омега теряет ребенка, запланированного, долгожданно и, пусть нерожденного, но уже горячо любимого, которому комнатка детская готовая стояла, в ней стены пестрели цветными рисунками, а над кроваткой висели милые звезды, мерцающие неоном в темноте, ждала его появления на свет вместе с родителями. — Все будет хорошо, — говорил тогда Хосок, целуя холодные пальцы и ставший плоским живот. Чонгуку на ребенка даже взглянуть не дали и маленькое тельце в закрытом гробике похоронили. В двадцать три Чонгука добивал холодный взгляд мужчины, что раньше заботлив был и внимателен. Хосок презрением его обливал одним коротким приветствием, а по ночам, трахая и не жалея, напоминает обязательно, какой омега ничтожный, насколько его тело грязное и мерзкое, раз и ребенка выносить не может. — Родишь, — усмехается он, кончая и наполняя Чонгука горячей спермой, — только попробуй не доносить. И если Хосока потеря надломила, заставив пережить страшные метаморфозы в монстра, который в омеге не видит ничего, кроме инкубатора, то Чонгука она уничтожила, растоптала. Он не хочет больше пережить кошмар снова, родов боится сильнее, чем собственной смерти, а во снах видит стеклянные глаза умершего в его утробе младенца. Чонгук моется старательно после каждого изматывающего тело и разум секса, надеясь никогда больше не забеременеть, противозачаточные пьет и прячет их на дальней полке шкафа, чтобы потом получить от Хосока сильной рукой по лицу несколько раз, замазывать разбитую в мясо губу и кровоподтек, цветущий под глазом, толстым слоем тонального крема. И вот сидит он, покрытый синяками, истерзанный и рыдающий, сжимающий в пальцах, дрожащих, тест, и проклинает весь свет, одного конкретного альфу, что через считанные часы вернется домой и снова будет душить само желание существовать в зачатке, и самого себя. Снова. Это происходит снова. — Нет, — сипит Чонгук и бьет кулаком по кафельной плитке холодного пола, который пристанищем стал для трясущегося тела, — нет, нет, нет. Все повторится. Хосок будет следить за каждым его шагом, питанием и отводить в больницу за ручку, а Чонгук возненавидит растущее внутри себя существо, которому и жизни нормальной после рождения дать не сможет. Слезы скапливаются на ресницах огромными бусинами, а из горла рвется отчаянный всхлип. — Я не кукла, — шепчет Чонгук, будто в бреду. Он и секунды в этой квартире не вынесет, — не кукла! Он достает большую сумку, сваливая туда вещи без разбора, скрывая на ее дне свой смертный приговор, и на ходу звонит в клинику, первую попавшуюся в поисковике. Ему не нужна будет неделя тишины. Он вырвется.