О тебе поют дожди

Дожди в августе идут почти каждый день. Полуденный зной под вечер сменяется прохладой, порывистый ветер беспокоит сакуру в саду. Жаль, что из-за бродящих туч плохо видны звезды. В конце лета они всегда самые яркие. Итачи плохо спит в пустом доме, но его успокаивает шум дождя и холодный ветер, врывающийся в комнату через раскрытые настежь адамо. И еще журчание воды по водостоку, запах на утро — приторно сладкий, свежий, пробирающий до самого желудка. Итачи все не может им надышаться. Он проводит все рассветы на веранде, пропитываясь влагой туманов и дымком от пиалы с зеленым чаем. Он всегда заваривает гекуро или кукича на двоих — Саске из путешествий может вернуться в любой момент. Уставший, с сухими губами, он присядет, выпьет горячего чаю и наконец-то отдохнет. Итачи постоянно думает о нем. Вспоминает, представляет. Хочет забрать себе в постель его подушку, чтобы ощущать запах, но думает, что это будет неприлично. В этом Итачи весь — безмерно любить брата, но не позволять себе приступов настолько откровенной сентиментальности. Блеклое утро проскальзывает через прорядившиеся облака. Солнечный свет прозрачен и тонок, осторожно, будто смущаясь, проходится по веранде и достигает голых стоп Итачи. Кругом пока тихо, но вскоре придет Акимичи-сан, домоправительница. Приберется, наготовит еды, оставит сладостей (сложно признаться, что трубочки со сгущенкой — бесподобны). Она — женщина средних лет и очень аккуратна в общении. Когда-то она уже работала у Учих и почему-то согласилась снова. Говорит, что это — честь для нее, снова прислуживать великому клану, настоящим героям. Герои. Великий клан. Прислуживать. Слышал бы это отец — сразу бы возгордился. Итачи прикрывает глаза. Иногда его окутывает ужасная усталость, с которой он не может совладать. К тому же влажность, свежесть, сладость только-только начинающегося утра располагает к зыбкому сну. Итачи прислоняется спиной к тонкой стене, пиала остается в его ладонях. ...и через белый свет он видит Саске. Его бесстрастное, спокойное лицо, которое вдруг озаряется улыбкой, и в черных глазах теперь столько нежности. Таким он становится лишь дома. Будто еще на пороге он снимает с себя вместе с плащом всю игольчатую броню и смотрит на брата, как в детстве, с восторгом и любовью. Итачи открывает глаза, и еще с минуту его душит разочарование. Сны — такая глупая иллюзия, насмешка. Ему тошно от них, ведь он только сильнее начинает скучать по брату. Но есть один ритуал, от которого ему становится легче. Итачи подходит к краю веранды и поднимает взгляд к небу. То облачно, безмятежно, и под ним где-то идет Саске. Он вряд ли сейчас спит, наверняка тренируется или завтракает. Или принимает очередной заказ, или сопровождает высокопоставленного лорда из одной деревни в другую. Но главное — это все под одним небом с Итачи. Улыбка на миг проходится по его губам. Итачи скрывается в доме, чтобы привести себя в порядок и переодеться. Когда он выходит на улицу, солнце совсем уже прогрело воздух, разогнав остатки ночной прохлады и промозглости. Но вряд ли это надолго — сегодня к вечеру снова пойдет дождь. — Итачи-сан, доброе утро. — Доброе утро, Итачи. — Это Итачи Учиха, сынок. Поздоровайся. Звучит почти со всех сторон. И улыбки, сколько же улыбок. Итачи долго не мог к этому привыкнуть и избегал любых диалогов. Но мирная жизнь пропитала его со временем, сгладила настороженность и недоверие. Его не ненавидели и не презирали, наоборот — относились с уважением. “Реабилитирован”. “Награда за мужество”. “Имя на доске почета”. “Предотвратил гражданскую войну”. “Старший брат Саске Учиха. Да, того самого, что вместе с Узумаки Наруто остановил Четвертую войну”. Итачи в ответ всегда кивает, отвечает вежливым приветствием, но до сих пор ни с кем не вязнет в долгих встречах и беседах. Привычка быть одиноким и не-одиноким в обществе брата никогда не исчезнет. Итачи не нуждается в друзьях, не нуждается в близости с кем-то, кроме Саске. Он по старой памяти отдан долгу и служит Конохе до сих пор. Саске был резко против, Какаши настаивал на том, чтобы Итачи оставался в статусе ветерана и не обременял себя работой. Для Итачи это было жутким оскорблением — с Саске он не разговаривал целый вечер, а Какаши лишь холодно сказал: “Мой путь как шиноби заключается в сохранении мира. Не лишайте меня этого, господин хокаге”. С того дня он служит в ранге бунтайчо и регулирует разведывательные операции Анбу. Сам на миссии выходит редко — здоровье не позволяет. Со всем остальным он справляется идеально, как было всегда. Итачи не может жить без ощущения нужности и причастности к чему-то важному. Когда он встраивается в миссию, принимает задачи и курирует группы, когда понимает, что у его существования есть цель — ему спится ночами лучше обычного. Итачи цельный и умиротворенный только на служении, или, когда растворяется в заботе о брате. Вот из чего он состоит: долг перед страной и долг перед Саске. Если отобрать одну из двух деталей, Итачи переломится, как сухое дерево. Поэтому ему так важно приходить в штаб, возиться с бумагами, разрабатывать планы миссий. Поэтому ему так важно возвращаться домой, заваривать чай на двоих и всегда держать адамо и седзи в свою комнату распахнутыми. Он не должен подвести шиноби. Он хочет всегда встречать брата в их доме. Время летит быстро. За окном кабинета растекается закат. Он брезжит красным и синим на крыши приземистых домов; дети вдали шумят, кричат, смеются; доносятся чужие разговоры. Трудно поверить, но Итачи нравится вести такую жизнь. Из полного мрака, ужаса, замкнутости и молчаливой скорби по утраченному счастью он вырвался не без труда, буквально заставляя себя быть обычным гражданином и принимать рутину за благо. Ему никогда не починиться до конца, но он старается пропустить в темную комнату своего сознания как можно больше света. Разобранные бумаги Итачи складывает в красную папку и закрывает в сейфе. Завтра предстоит прочитать отчеты с последних миссий и передать их хокаге. И еще что-то… ах, да, переговорить с Ионо о переформировании команды А. Ей это не понравится, но другого выхода нет. Золотыми, закатными улицами Итачи возвращается домой. В спину бьется ветер — предвестник скорого дождя. Им уже пахнет — так душно, звонко, с привкусом реки и трав. — Итачи-сан, суймоно и удон в холодильной камере, ваши вещи погладила и разложила по полкам, — отчитывается Акимичи, пока Итачи снимает обувь. Всегда она такая — сразу спешит сказать о делах, будто боится, что её обвинят в безделье. — В саду надо бы кусты подстричь. Позвать Дженке снова? — Спасибо, Акимичи-сама, — Итачи с вежливостью склоняется перед ней, и та в очередной раз тает в смущении. На самом деле, она заслуживает гораздо большего, чем ежемесячную оплату за свою работу и благодарственный поклон. — Позовите Дженке на следующей неделе, а сами приходите через три дня. — Надеюсь, Саске-сан вернется к этому времени. У Итачи дергает под сердцем так резко и больно, что ему хочется сжать жилет и майку на собственной груди, оттянуть ткань и глубоко продышаться ночным воздухом. Но лицо его остается мертвенно спокойным; безэмоциональность, отрешенность уже давно застыли в его облике. — Он точно скоро вернется, — тихо отвечает Итачи. Акимичи быстро кивает и спешно собирается, чтобы не помешать чужому уединению. Попрощавшись, она растворяется в сумерках, Итачи слышит щелчок замка на воротах. Дом наполняется синью заканчивающегося дня, томным одиночеством и глубокими тенями. Итачи резко распахивает дверные створки из собственной комнаты в сад. Небо затягивается серостью туч, а через час уже моросит. Дождь усиливается и всю ночь истошно бьет по крыше, переполняя источник в саду, заливая веранду и стоки. Итачи лежит под мороком полусна и теплых одеял, а под утро снова — глиняный чайник и две пиалы на подносе. Чай пахнет густо, терпко, перебивает свежесть росы и туманов. Голые стопы касаются влажных после затяжного ночного дождя досок веранды. Звенящая тишина сада, тепло пиалы в холодной ладони. Итачи поднимает глаза. *** Саске путешествует налегке. Он идет из деревни в деревню, кому-то помогает отстроить сгоревшие дома, кому-то избавиться от шайки бандитов, кому-то — собрать рис. Каждый платит тем, чем может — едой, кровом, монетами. Саске никогда не возмущается, наоборот — принимает с благодарностью. После Четвертой войны минуло два года, но до сих пор многие поселения не восстановились — не хватает рук, ведь погибших было великое множество, гораздо больше, чем в любую другую из войн. Тысячи погибших шиноби, тысячи тех, кто не пережил Цукиеми, сотни, кто сошел после него с ума. Но люди, удивительно стойкие, терпеливые, продолжают жить. Носят цветы на могилы своих близких, отстраивают заново хозяйство, снова женятся, рожают детей. Неумолимый ход времени, попытки вернуть стабильность и покой — это очаровывает Саске, он в этом растворяется. Когда он помогает жителям очередной деревни обрести крышу над головой, когда избавляет от оброка обезумевшему главе преступной группировки, когда вязнет по колено в рисовых полях — только тогда ему становится менее гадко от себя. Он почти не думает о том, что сделал в прошлом. Труд облагораживает. Труд приближает к земному и лечит. Дышится полной грудью и спится слаще. Часто Саске перед тем, как заснуть, проходится пальцами по ожерелью Итачи на своей шее, и сразу же вспыхивают воспоминания. Грезы наполняют его, свертываются теплым комом за ребрами. — Как тебя зовут? — спрашивает староста деревни. Саске всегда называется разными именами. Ему не хочется, чтобы о нем ходили слухи, он не заслуживает доброй молвы и облика путешествующего героя. Ему не нужно, чтобы его запоминали. Теперь все чаще идут дожди. Они, как и ожерелье на шее, прямое напоминание об Итачи. Тот любит августовский дождь, затяжной, гулкий, но еще по-летнему теплый. Саске понимает — пора возвращаться домой. Он никогда не приходит в Коноху днем. Избегает встреч со знакомыми и ненужных ему взглядов. Его страшно утомляет чужое желание заговорить, ему претит внимание и интерес. Он не возвращается в родную деревню, он всегда приходит домой к Итачи. Рассвет белизной растекается за тонкой дымкой облаков. Деревня спит, но в редких окнах виднеется желтоватые свет ламп — столь ранний подъем, или кто-то еще даже не ложился? Саске сворачивает к улице, где домов становится все меньше. Они тянутся к подножию горы и рассеиваются в начинающейся черте леса. Здесь всегда особенно тихо и свежо; туманы густы из-за влажности и неспешности солнца добраться до этого куска земли. Редкий ветер срывает с ветвей осевшие капли дождя. Одна падает Саске на щеку. Он открывает ворота. Итачи сидит на веранде. Ему идут рассветы — и блеклый, призрачный свет на лице, такой тонко-болезненный, как и он сам. И сколько бы Саске не видел его таким — каждый раз его пронизывает опустошающей болью и тоской, его всего вытряхивает. Это никогда не пройдет и не переживется. Он навсегда останется с гладкой раной внутри, раскрывающейся при виде брата. С той раной, которая затянется от прикосновений опять же — к брату. Она всегда будет болеть и заживляться — и все только из-за Итачи. Он поднимает черный, глубокий взгляд. У него бледные, как сегодняшнее солнце, губы, и тени под глазами, какие лежат в глубинах стылых комнат, дожидаясь полуденного зноя. Саске забирает пиалу из его прохладных пальцев, уперто разводит его ноги и становится между ними на колени. Еще немного, и рана перестанет сочиться тоской. Итачи подтягивается вперед, он неожиданно сильно вонзается в тяжелую ткань черного, походного плаща. А Саске уже обнимает его лицо горячими ладонями, губами примыкает к губам, к щекам, к тонкой линии челюсти и дальше — под ухо, на шею, и чтобы кончик носа коснулся пахнущих горькими травами волос. Крапива, полынь — и смешиваются с дыханием зеленого чая. Внутри у Саске все сжимается и скручивается. Он уже обхватывает Итачи объятиями, позволяя тому стянуть плащ окончательно и под пропахшую потом рубашку запустить руки. Холодные, тонкие пальцы стекают за пояс штанов, сжимают кожу, мышцы. А Саске — точно волна. Он неотвратимо накатывает на Итачи, с истошной жадностью вылизывает шею, забирает у него каждый вздох и стонет сам — стонет все то, что пока еще не сказал. О том, как скучал, как ждал, как желал. Как хочет взять себе и целовать бешено, пока не кончатся силы. Итачи принимает и пылает в ответ. Скомкано и рвано, под созвучье поцелуев и стонов, он стаскивает с себя и с Саске штаны, больно давит ему на поясницу, чтобы не медлил. Электрическая искра, а дальше — чистейшее удовольствие. Саске вплавляется в Итачи, бережливо и с осторожностью берет все, что ему предложено, и не остановится, даже если сейчас ему выдрать сердце. Он не понимает, почему не может надышаться им, насмотреться на него, натрогаться. Совершенно бесконечный, терзающий его голод. Он заглушается лишь тогда, когда Итачи прижимается теснее, тянет за волосы и весь вытягивается, раскрывая рот для нового поцелуя. Он жаден не меньше, и ему всегда плевать, что Саске только-только с дороги, что от него пахнет пылью, грязью и многодневной усталостью. И что на его щеках такая ненавистная, редкая, нелепая щетина. Саске с ним переплетается тесно. Каждый раз это как щелчок. Он, истосковавшийся, не может себя сдерживать, бросается на Итачи, как обезумевший. Но потом ему становится легче, будто то, что в нем надломлено, выравнивается. Итачи рядом: такой худой и жилистый, с красивым лицом, застывшим в спокойствии, с еще больше отросшими волосами, скрученными в хвост, с привычкой облизывать губы после поцелуев и быть сдержанным даже тогда, когда злится. Это его настоящий Итачи, без маски врага народа, без роли убийцы и преступника. Настоящий Итачи любит долгие прогулки, аккуратность и тактичность. Всегда подчеркнутая вежливость и скользящая временами грусть во взгляде. Всегда заваренный зеленый чай, спокойствие и уединение, тяга к природе и к ее тишине. Всегда одно выражение всей позы, когда Саске возвращается — краткая вспышка боли и потом лишь полная открытость. В нем такая глубина, но это не тоже самое, что погружаться на дно водоема и погибать от удушья. Это тоже самое, что бродить по лесу и всегда выходить на нужную тропу навстречу рассвету. Итачи — именно такой. И Саске никому его не отдаст. Он глухо, сдавленно воет, когда Итачи сильнее стискивает колени на его боках и кусает за оголенное плечо, чтобы не завыть так же. На минуту они переливаются, как вода, в одну точку удовольствия, после которой — чистейшее наслаждение, когда дыхание Итачи скользит по щеке, когда в теле расслаблена каждая мышца. И еще Итачи прикрывает глаза, со лба в волосы скользит крохотная капля пота. Двумя пальцами Саске ведет по его профилю вверх, останавливается в центре лба. — Я принес тебе подарок. — Не стоило, — Итачи, наконец, коротко улыбается. Саске спускает два пальца к его щеке, теперь накрывает ладонью и целует в другую щеку. Итачи обнимает его под локоть и подставляет лицо под теплые губы. — Стоило. Саске осторожно приподнимается, но Итачи не выпускает его, держит за спину и плечи и смотрит так пронзительно, будто развеялся всякий туман. — Ляг обратно, — тон его удивительно строгий. — И не уходи, пока не отпущу. Саске сразу же кладет голову ему на грудь, накрывает собой и гладит по голому бедру, пока Итачи обнимает за шею и сжимает рубашку. От него не вырваться, но Саске и не хочет, он только иногда поднимается, чтобы прижаться всем лицом к солнечному сплетению, и тогда Итачи почти задыхается, сильнее притискивая его к себе. Снова начинается дождь.