***
На следующую ночь император не милует, луна ярко светит в окно. Змеи ворочаются внутри, в ушах шумит, тело наливается тяжелым и Тасянь-Цзюнь не намного тяжелее, думает Чу Ваньнин перед тем, свеситься с края кровати, и… И выскользнуть, больно ударившись копчиком, прижать ладонь к груди, там, где змеи шевелятся особенно сильно, дышать на счет. Оперевшись ладонью, медленно подняться, устремив гневный взгляд, злясь на собственную слабость, на змей. На то, что император смотрит недоуменно, словно не понимает. Чу Ваньнину не вздохнуть свободно от темной ци, которой пропитан дворец Ушань. Не вздохнуть свободно, пока все так, как есть. Император не отпускает. Вздергивает с пола, подминает под себя, стискивает стальной ладонью запястья, пережимая меридианы, хотя это невозможно, немыслимо, и вздрагивает вдруг внутри… духовное ядро. Давно расколотое ядро. Предчувствие ворочается холодом, сдавливает виски. Чу Ваньнин запрокидывает голову, устремив на балдахин с золотыми нитями невидящий взгляд, вздрогивает от рычащего «Смотри, смотри на меня, Ваньнин!» Затылок обжигает болью, шелк волос захлестывает чужое запястье. А император вдруг целует его, сминает губы, кусает, кусается как собака. Это доказывает лишь одно — он растерян.***
— Не надо лекаря, — решительно произносит Чу Ваньнин. Хочет произнести, вместо слов с губ срывается хриплый, жалобный стон. Император подносит расписанную золотом пиалу к сухим, обметанным алыми полосами губам. Сделав глоток, Чу Ваньнин не успевает выскочить во двор. Только согнуться с края кровати, вздрагивая плечами, ощущая, как разматывается змеиный клубок. — Это… что такое? — медленно произносит Тасянь-Цзюнь, и Чу Ваньнин вскакивает с постели, как был, в задранных нижних одеждах, с растрепанными мокрыми волосами. Утирает рот рукавом, вскидывая руку и указывая на дверь, вскрикнув, то есть не вскрикнув, а выдохнув бессильно: — Уйди ты, а! В глазах Тасянь-Цзюня мелькает растерянное выражение, будто из той, далекой весны. В спальне на миг ярко, остро пахнет яблоней, блестит ивовым золотом. Пиала рассыпается в чужой руке на мелкое крошево осколков. Тасянь-Цзюнь слушается.***
Слушается, но возвращается под утро, как станет потом приходить в павильон Алого Лотоса. Чу Ваньнин не открывает глаз. Чу Ваньнин уже знает. — Что с тобой, Ваньнин? До того ласково, что больно. В груди обжигает, Чу Ваньнин садится рывком, прижимает ладонь под ребра, где ощущается новое ядро. Новое, сильное духовное ядро. «Благословение небес» случается раз в тысячелетие между заклинателями, истинная милость. Истинная милость, которая никому не… — Не знаешь? Плохо слушал на уроках? — тихо, слишком тихо вопрошает он, императору на миг кажется, под ладонью заблестит золото, хотя Учитель и не заклинатель больше. Но Ваньнин стоит, растерянный, цедит тихо и страшно сквозь зубы, отчего-то не отнимая от ребер ладонь. — Не знаешь, что будет, если ночами по постели кататься? Постель разворошена, разворошено и в голове, мысли вязкие, непонятные, тяжелые. Тасянь-Цзюнь не понимает. Мгновение, два, три. Ваньнин выжидающе смотрит, даром, что выгнувший спину шипящий кот. И тут императора осеняет. Он не верит. Хохочет. — Ты же не девка, чтобы… Был бы девкой — вплепил бы пощечину. Так, чтобы на всю щеку, чтобы не смел… — Я не хочу его. Приведи лекаря. Ладонь все еще под ребрами. Тасянь-Цзюнь скалится — страшно, точно собака, у которой отбирают любимую кость. Тянется вздернуть за грудки, за белый ворот этот, вовремя опомнившись — нельзя, сейчас нельзя, если… — Как это — «не хочу»? — так же тихо, в тон, спрашивает. — Как это — «не хочу»?! — повторяет, смахнув рукой со столика императорский убор, жемчужины стучат друг о друга, точно вторя. Как можно не желать такой милости, сами небеса, или Владыка Ада преподнес им дар, уже не узнать. — Не хочу, — повторяет Чу Ваньнин решительно, убирает руку, и… Перед глазами темнеет, Тасянь-Цзюнь обнаруживает себя во дворе, подле алой, расцветшей вдруг среди осени яблоне. Не красной, белой, края ладоней содраны в кровь. Слышит, как шепчутся слуги, собирая осколки чаш и ваз, вынося обломки инкрустированного камнями столика. Шепчутся: «наложница Чу» просила «Не здесь», просила за императрицу. Есть совесть у наложницы Чу, да знание своего места, а император-то, неужели потерял разум? Император так устал, что не станет наказывать их сейчас. Император остается во дворе, пока слуги не расходятся, а у дверей покоев слышит- Учитель то ли спорит с кем-то, то ли просит. — Ты не помнишь больше, цветок еще этот. Я ничего не могу, ничего не исправлю. Цветок? Тасянь-Цзюнь гневно хмурится. Приказывает в оба смотреть за «наложницей Чу». Как невовремя очередной заклинательский бунт!***
На растущую луну император покидает дворец. Чу Ваньнин в ту же ночь ускользает в библиотеку, в бледном свете листает книги по запрещенным снадобьям. Запрещенным, но это — не единственный ли выход? И тянет тоскливо под ребрами, и иероглифы жгут глаза, будто выведенные кистью на внутренней стороне век. Две луны он готовит снадобье. Две луны смотрит по ночам в окно и не может решиться. Когда снадобье готово, является с визитом, без предупреждения императрица. Рассматривает внимательно, цепко, останавливая взгляд ниже ребер — о, нет, нет, сестра моя, не вставай. Мне сказали, ты больна. Императрица радушна и милостива, когда опускается в плетеное кресло на зимней веранде. Когда прищуренным взглядом обводит лотосовый пруд, стянутый первым льдом. Когда по взмаху ее холеной руки слуги вносят блюдо с пирожными — миндальная крошка на меду. — Попробуй, сестра, — ласково говорит Сюн Цютун. — Попробуй, это славное лекарство от твоего недуга. Славное… лекарство. Она сама подхватывает пирожное, протягивает как высочайшую милость. Крошки миндаля рассыпаются по меду, внутри холодеет. «Славное лекарство». Чу Ваньнин медленно поднимается, приготовившись защищаться — от слуг, что позовут, чтобы заставить принять императорское угощение. Тело помнит старые навыки, тело подбирается и готовится сражаться, пусть из оружия — лишь гуань с тонкой, острой шпилькой. — Вот как, — сладко улыбается императрица. Вновь взмахивает рукой. Покои заполняет стража. Сердце стучит часто, громко, вздрагивает тревожно чужое духовное ядро — будто то, что внутри, тянется помочь. «Нельзя», — качает головой Чу Ваньнин. «Нельзя, иначе ты…» — Император! — громко кричат снаружи, за окнами. — Император возвращается! Императрица поднимается рывком, опрокинув тяжелыми одеяниями плетеное кресло, несколько долгих мгновений меряет взглядом «наложницу Чу». Забирает стражу. Покои опустевают. Чу Ваньнин, вмиг побледнев, сползает по стене, ладонь все еще сжимает гуань.***
Император возвращается и кто-то, желающий выслужиться, докладывает о миндальных пирожных. Императрица являет собой недоумение: «А-Жань, твоя сиятельная супруга желала лишь подбодрить простую наложницу в ее недуге… они хотят опорочить меня, А-Жань!» В голосе прекрасной императрицы дрожат слезы, но Тасянь-Цзюнь смотрит не на нее, взгляд его устремлен в сторону одинокого павильона. — Простую наложницу, — цедит он и роскошное изумрудное ожерелье в пальцах превращается в мелкую пыль.***
Всю растущую луну ко дворцу Ушань съезжаются гости. Ждут у подножия бесконечной лестницы, кому император дозволит подняться и вручить свадебные дары, а кого прогонят с позором. Ему докладывают — императрица отказывается от еды, докладывают — скоро готов будет роскошнейший в мире свадебный наряд. Вокруг «наложницы Чу» снуют портные, измеряют «на глаз» тонкий стан да длину рукавов — чтобы стелились до пола, шелестели царственно при ходьбе, падают один за другим из императорских сундуков расшитые золотыми нитями, отрезы алого шелка. Прекраснейшая выйдет невеста! Вот только на лицо ее никому не взглянуть, тонкая вуаль — прихоть самой «наложницы Чу», да кто осмелится спорить? В день церемонии императрица является без спроса. В простых белых одеждах, простоволосая, становится на колени у императорских покоев и просит не губить. «Дурной знак», — шепчутся слуги. Тасянь-Цзюню нет дела до знаков, сиятельной супруге придется это понять в собственных запертых покоях. «Наложница Чу» ступает осторожно в украшенный цветами зал. «Наложница Чу» пьет из одной чаши с императором сладкий красный гаолян. «Наложница Чу» теперь законная супруга. Ее комнаты- в западном крыле дворца. Но она желает остаться в скромном павильоне.***
Вечерами Император пропадает в павильоне. Слугам запрещено подходить ближе чем на расстояние барьера, не то увидели бы, как супруга Чу и Тасянь-Цзюнь вместе сидят на крыльце, разделяя вечернюю трапезу. Как золотятся в жестких пальцах дольки заморских фруктов, что император подносит к губам супруги. Как сплетаются руки во время прогулки у накрытого алым покрывалом цветов пруда. Как тяжелая ладонь благоговейно ложится на обтянутый шелком живот. Однажды Чу Ваньнин вздрагивает, удивленно прижимает ко рту ладонь, ловит Тасянь-Цзюня за руку — духовное ядро внутри раскрывается и сияет цветком тысячелетнего лотоса. Новая жизнь бесцеремонно ударяет пяткой в живот, заявляя о себе. Чу Ваньнин… улыбается, проясняется императорский взгляд. В эти мгновения, в эти месяцы двое почти счастливы.***
Император возвращается под утро. Отменив совет министров, императрица является к нему завтракать в роскошном наряде. Соблазняет явствами, вином, телом, за которое многие отдали бы не пол-империи, а весь мир. Вот только его мир не здесь. — Почему ты не хочешь наследника от меня, А-Жань? — со слезами вопрошает императрица Сун. Слезы нестерпимо блестят золотом, напоминая о прошлом. О предательстве Учителя. Учитель искупает вину, нося их дитя, убеждает себя Тасянь-Цзюнь. Но ярость раздирает грудь, будто внутри расцветает цветок, впиваясь корнями в сердце. Опасаясь навредить***
— Ты не вернешься к себе. Твое место — здесь, подле меня, — приказывает Тасянь-Цзюнь, устанавливая резную колыбель подле императорской постели. Наблюдает неотрывно, как Ваньнин подхватывает дочь, их дочь на руки, как отодвигает ворот ханьфу, как смягчается строгое красивое лицо, полнится умиротворением взгляд. Наблюдает, как ночью, выбравшись из императорских объятий, запалив свечу, Ваньнин усаживается за низкий столик, шуршит пергаментами. Письма собрался писать?! В груди вскипает ярость, но Тасянь-Цзюнь учится на ошибках. — Что это? — негромко спрашивает он. Негромко, чтобы не разбудить ребенка, маленькие пальчики вцепились в императорский рукав аккурат у морды золотого дракона. Ваньнин вздрагивает плечами. Оборачивается. — То, чего ты не помнишь. — Расскажи. Расскажи мне, чего я не помню. Чу Ваньнин замирает, смотрит странно, а потом… а начинает говорить. Одно за другим, слова проливаются ливнем, капли сплетаются в занавес, в каждой, отражением — история. Бедная циркачка, для развлечения толпы пляшущая над сотней острых ножей. Медные, пыльные монеты в ладонях. Теплые блики, пляшущие по стенам хижины и самая вкусная на свете каша, ведь она делила ее с сыном. Капли шумят, вздрагивает голос — картины меняются, хотя голос, звучащий в императорских покоях, все так же тих. Раздавленная еда, лай собак, плач ребенка. Стиснутые зубы и сжатые кулаки. Стылая земля под пальцами, беззвучные всхлипы. Обещание отомстить, обещание- никогда больше. Мальчик выполнил обещание, он стал самым талантливым учеником пика Сышэн, добрым и самоотверженным. Он заботился обо всех, кто его окружал. О своем… учителе — тоже. — Как звали этого мальчика? — отчего-то шепотом спрашивал каждый раз император. И Чу Ваньнин отвечал. Засыпая, Тасянь-Цзюнь клялся себе не забывать. Ничего не забывать. Но поутру приходила боль, врезаясь в виски, стирая воспоминания. Так не могло продолжаться вечно.***
Так не может продолжаться вечно, головные боли учащаются, вызывая приступы ярости, темноту во взгляде и сердце. Тасянь-Цзюнь гонит супругу Чу обратно в павильон («Тебе лучше быть подальше»), но супруга Чу упрямится, остается, а маленький щенок на ее руках цепляется за ворот императорского ханьфу и тоже не отпускает. Тасянь-Цзюнь запирается в покоях, не впускает слуг, отмахивается от слухов об очередной бунте, не спеша топить земли в крови, будто ждет чего-то. — Расскажи… — сдавленно просит он, накрывает ладонью рот Чу Ваньнина. — Нет, не смей, я снова забуду. Ввечеру в окно стучат коротко, возвращается старый слуга. У Тасянь Цзюня в ладонях выцвевший шелк ученических одежд, у пояса — бутылочка с горьким, но нужным. Заговорщики нападут ночью, но у Тасянь-Цзюня есть для них сюрприз. Он все будут смеяться. Они умрут от досады. Но прежде умрет он. Темно-синяя широкая лента падает на пол. «Заплети мне волосы, Учитель», — хочет попросить ученик пика Сишэн. Но человеческий щенок на руках Учителя плачет и тянет к нему руки. От этого болит под ребрами, там, где давно нечему болеть. — Успокой его, — бросает император. Иначе он не решится. Он не решится и погубит всех, кого… Шелк обращается пеплом. Чу Ваньнин укачивает ребенка, укрывая белоснежным рукавом точно одеялом. Веки тяжелеют, он провел без сна несколько суток. Но упрямо сопротивляется, точно стоит уснуть… — Спи, — резко, отрывисто бросает Тасянь-Цзюнь. Я буду здесь. — Обещаю, — добавляет раздраженно. Чу Ваньнин кивает и с тихим вздохом смеживает веки. «Прости, Учитель, ты переживешь еще одно нарушенное обещание».***
Прихватив со стола кувшин грушевого вина, Тасянь-Цзюнь покидает покои. Выходит на темный двор. Впереди, концом пути, зияет темный могильный зев. Он выдергивает зубами пробку, вино льется в горло и на ворот, опьяняя запахом и воспоминаниями. «Учитель, я купил его в городе! Вам понравится». Он приваливается спиной к земляной стене, пригубляет вино. Горько, горько. Память раздирает грудь и сердце, яд — внутренности, выкручивая и сжигая меридианы. Этот достопочтенный царапает земляной пол. Не кричит. Запрокидывает голову. В подсвеченных вечерним, бледнокровным солнцем облаках, тени прошлого. Добрый мальчик. Смелый ученик. Безжалостный император. Рядом с каждым — Учитель, он всегда… «Ваньнин, Ваньнин, посмотри на меня. Какой ты холодный, не смей умирать!» «Учитель, тебе нравится… так? А так? Ну же, не стесняйся!» «…Не знаешь, что бывает, если ночами по постели кататься?» «Оба, должны остаться оба!» «Яблоня… яблоня цветет…» Тасянь-Цзюнь закрывает глаза.***
Чу Ваньнин просыпается от истошного детского плача. Мо Жаня нигде нет. Чу Ваньнин рывком поднимается с постели, прижав к себе ребенка, бежит во двор, чудом не путаясь в полах длинного одеяния. На месте двора — шипящие угли, все сожжено дотла, у подножия тысячеступенчатой лестницы — шум заклинательской толпы, впереди — надгробие. Пока он спал, Мо Жань… Чу Ваньнин падает на колени, беззвучно кричит, скребет ногтями по черному безмолвному мрамору, затихая лишь, когда наливается голубым горизонт. Им нельзя оставаться, теперь — нельзя. — Я сыграю тебе колыбельную. Вам, — исправляется Чу Ваньнин. На это, последнее, у него достанет сил. Возникает в руках лакированное дерево, детские пальцы случайно цепляют обвитую серебром струну. Гуцинь тихо поет, раздвигая пространство. Чу Ваньнин вздрагивает неверяще. Вот он, шанс. Быть может, они заслужили? Все заслужили. «Я найду тебя. Найду и дождусь тебя». Не оглядываясь, он шагает вперед.***
Тасянь-Цзюнь открывает невидящие глаза, поднимает голову. Яблоня. Пахнет яблоней. Мысли тяжелые и неповоротливые. Мысли складываются в непонятное, но важное. «Я приду к тебе. В следующий раз все получится. Ваньнин, ты слышишь? Все получится и у нас будет хуева туча наших детей».