Скажи: «Я люблю тебя»

      Я понял, что у нас ничего не получится, как только увидел, что в его волосах проблескивает ранее неизвестный мне оттенок зелёного. А затем и серые глаза преобразились в зелёные, преисполненные блеском не хуже, чем от северного сияния, и я ощутил, как стало тяжело дышать. Он был ниже меня, я смерял взглядом сверху вниз и ощущал, как он был шокирован не меньше.       — Фиолетовый, так вот он какой? — Задумчиво произнёс он, ломая меня раз и навсегда своим голосом.       — А чего ты ожидал? — Грубо рыкнул я.       Я не умею по-другому проявлять чувства, извини. Наверное, это и правда было довольно грубо, но до этого я ещё никогда даже не задумывался о своей будущей речи, когда встречу своего соулмейта. Слишком мне было всё равно. Пока на горизонте не появилось это нелепое лицо, эти ужасные веснушки, которых я терпеть не мог, как я думал — на самом же деле, просто пытался взрастить в себе ненависть к нему хоть в каком-нибудь проявлении. И докопался до этой мелочи. Постоянно подшучивал над ними и видел, как надуваются его щёки от злобы, придавая лицу более невинный вид. Я не умел любить нормально.       «Зелёный красивый» — подумал я в тот момент, но вслух этого не сказал, чтобы не видеть его восторженного лица, которое было бы, наверное, таким милым, прелестным. А Деку подумал, что фиолетовый — цвет мудрости и внутреннего спокойствия, потому что моё лицо всегда было невозмутимым.       И не было у нас больше ничего общего. Никогда. Ничего, кроме того, что мы поступили в ЮЭЙ, чтобы стать героями, но моя причуда не подошла для вступительного экзамена, требующего возможности как защищаться, так и атаковать. Только я не сдался и пошёл дальше — доказал сам себе, что эта сила может быть вполне себе атакующей. Я и вступал в атаку: пользовался, манипулировал людьми как мне было удобно, потому что все они этого заслуживали. И я ехидно смеялся в ответ на все их: «с такой причудой тебе дорога в злодеи прописана свыше». Хорошо, чёрт возьми. Прописана, так прописана. Я не претендовал, но всё-таки меня однажды выследили: в тёмной подворотне под угрозой выпустить пулю в мою больную башку заставили вступить к ним. Я долго не соглашался, уже был готов встретить смерть и ждал этого, наверное, больше чем другие люди, которые жили свои нормальные жизни. Ведь я — не жил нормально. Я мучался. Я страдал. В одиночестве, в темноте, в тишине. Я заставлял других людей быть рядом с собой при помощи причуды, чтобы не чувствовать себя самым жалким существом на планете, но когда дело доходило до того, чтобы я посмотрел в их стеклянные, безвольные глаза, я начинал плакать. Я убивался в истериках, не прекращая ломать и сметать всё, что попадалось под руку, пока не выводил своими выходками людей из транса, и пока те с ужасом сбегали. Я драл волосы на своей голове, сильно скрежетал зубами, едва не ломая их под сильнейшим давлением, со зверской яростью от ненависти к своей жизни и самому себе долбил кулаками стены в своей квартире, пока не раздирал костяшки рук до мяса, оставляя синие следы синяков, следы болезненного насилия, которое заставляло хоть ненадолго унять эту адскую тревогу и боль внутри груди.       А без причуды кто я? Я — никто. Ничего не представлял из себя, ничего не хотел... Хотя нет, хотел. Я хотел, чтобы этот зелёный был рядом. Но я видел его разочарование, когда он понял, что такое — фиолетовый цвет. Что такое — его чёртов жуткий соулмейт с этим вечно пронзающим пристальным взглядом и пустым грустным лицом. Наверное, именно такого мнения он и был обо мне. Я видел, что ему не понравилась перспектива, что мы будем вместе до конца жизни, что мы имеем что-то общее, да ещё и предначертанное свыше. Он принял родство душ за шутку и продолжил жить дальше, следовать за своей целью. А я скулил от боли в груди, плача ночью в подушку, когда понимал, насколько жалко я выгляжу сейчас в глазах затейника Бога, любителя играть чужими судьбами и чувствами. Лежал, долго восстанавливая дыхание после стыдного оргазма, со спущенными штанами и бельём, залитым тёплой спермой, после очередной мастурбации, представляя, как Изуку уже не в первый раз отсасывает мне. Красные заплаканные глаза стали моей отличительной меткой, до тех пор, пока я не выплакал все слёзы.       Когда я перестал спускать на тормозах своё желание причинять людям похожую мне боль, я принял приглашение стать злодеем в полной мере. Это случилось тогда — после очередного нервного срыва: я уже снял свою футболку и приставил к груди острый кончик ножа с огромным желанием, но тупым безволием сделать решительный рывок рукой вперёд, чтобы, наконец, заткнуть это вечно-ноющее от такой судьбы сердце, громко-долбящееся от вечного волнения внутри. Слёзы, обжигающие своей солью чувствительную кожу лица, в три ручья стекали по уже давно проложенным слёзным, невидимым дорожкам; я не мог сам этого сделать. Я всё только и думал, что мы оба учились в одной геройской академии: он — герой Номер Один, спасающий людей со своей лучезарной улыбкой на лице, а я — злодей, сидящей в своей тёмной, неубранной ванне, покрывшейся слоем грязи и плесени, приставляя к своей груди нож, уже немного оцарапавший кожу. Вид собственной крови, в отличие от крови чужих людей, был мне омерзителен. Я скорее принялся смывать её со своей раны, неуклюже поднимаясь и кидая орудие, предназначенное для уже не первой попытки самоубийства, куда-то в сторону.       Мы все учились в одной академии, а испытываю весь этот тихий ужас только один я. И грязную работу выполняю только я. И злодеем никто из героического факультета так и не стал. Но я был и не с героического — я сразу просел под давлением этой тупой школьной программы и тупого законодательства, запрещающего пользоваться своими силами. Я клал на них всех и жил так, как иногда хотелось. Временами и правда бывало относительно неплохо, когда окружишь себя очередной марионеткой и прикажешь ей, что нужно делать, чтобы я хоть на секунду улыбнулся (не от нервов), потому что после двадцати я больше не улыбался никогда. Потому что после двадцати, после академии, после института, я больше не улыбался, работая на какой-то мебельной фабрике, целыми днями просиживая за компьютером и занимаясь тем, что ненавидел больше всего в жизни и попутно вспоминал его тупые веснушки. А потом новый шанс — присоединиться к злодейской организации, подарившей второе дыхание.       Сначала я, как и все приличные люди, думал, что убийство — это грань, греховная игра Дьявола. Но всё это оказалось не так. Настоящая игра настоящего Дьявола — это столкнуть нас лицом к лицу после стольких лет, когда я уже отпускал свои навязчивые чувства, отпускал эту боль, вымещая её на других.       Игра Бога или Дьявола — это когда мы оказались ещё дальше от той линии, на которой мы стояли изначально, и увиделись вновь, но уже по разные стороны баррикад.       А пока я выходил из своей затянувшейся депрессии размером с жизнь, ощущая полную беспомощность перед лицом своей неразделённой любви, я отучал себя ненавидеть зелёный цвет, ведь цвет — не ограничивался человеком. Зато я думал, что было бы сейчас со мной, если бы я никогда не видел красный цвет, окроплявший мои руки после очередного убийства. Что было бы тогда? Думал бы я тогда о нём? Воспроизводил бы в своей голове его голосом прочитанные нотации о морали и праве каждого на жизнь, если кровь — не красная, а блекло-светлая, постоянно отдающая шипением от помех? Представленная картина пугала меня. Так было бы гораздо хуже, чем видеть этот зелёный цвет в редких предметах обихода. Так было бы хуже, чем обходить каждую зелёную поляну и не поднимать голову ввысь, не смотреть через склонённые ветки деревьев, усеянных зелёными листьями, на угасающее оранжевое солнце во время очередного заката.       Стал старше, потерял счёт своих преступлений, но не потерял счёт встреч, когда мы гуляли вместе, всё ещё надеясь, что у нас что-нибудь получится. Но его геройский, до жути бесящий пыл стать героем Номером Один, быть далеко от меня, спасать всех без разбору, и даже тех, кто этого не заслуживал — сильно ударили по моим мечтам, в которых я хотел быть рядом, держать крепко его руку, лежать в обнимку, чувствовать его губы на своём теле и быть любимым. Это было всё — чего я хотел. Я отодвинул все свои мечты, чтобы стать ближе, а Изуку не оценил: сказал, что мы слишком разные. И наши единичные встречи, в одну из которых мы позволили себе крепко обняться — закончились. И я помню каждую. Я помню, во что Изуку был одет, что покупал, о чём мы говорили, каким было его настроение, и какой была погода. Я считал его милейшим подарком судьбы, ещё не был сломлен до конца, надеялся и до последнего звал на встречи. Приходил упрямо к учебному 1-А корпусу и ждал, пока он выйдет, и мы вместе уйдём в закат, но получал только вопросительные взгляды на себе от его одноклассников, сообщающих, что Мидория не выйдет.       Дома плакал, пытался собрать своё разбитое на миллиард осколков, стеклянное сердце, но, прикасаясь к этим крупинкам стекла, получал ещё больше боли. И решил не трогать вовсе. Больше никакой любви, больше никакого родства. Никто в этом мире не позволит мне страдать; но я страдал. Не мог забыть Мидорию, его зелёные, полные желания стать героем глаза, не мог терпеть, когда видел последние его посты с фотографиями, на которых он радостно улыбался в кругу компании и своих друзей.       Я кричал в дождь, одиноко гуляя поздними ночами по тёмным тропам парков, чтобы не видеть эту ненавистную зелёную траву. Ходил исключительно по ней, истаптывая в ничто, разводя грязь под ногами, но убеждаясь, что все травинки подо мной были раздавлены. Закрывал лицо руками, размазывая капли дождя по усталому лицу. Лицу, которое устало воспроизводить эмоции после очередной истерики. Поднимал взгляд вверх, к полной Луне, молясь, чтобы он одумался и вернулся, прося прощения; и я бы простил. Всё бы простил, если бы это случилось тогда.

***

      Стеклянный взгляд смотрел сквозь меня, а я прекрасно понимал, что смотрит он в самую глубину — в душу, с порицанием, с отвращением. Я придвинулся ближе и игриво прошёлся языком по чужим губам, а после сильно укусил их, но не настолько сильно, чтобы вывести Деку из транса.       Он стоял и не мог двинуться, потому что я тоже не сидел на месте. Я тоже тренировался и научился контролировать чужое сознание максимально цепко; я знал о людях больше, чем они сами знали о себе. Но Изуку прекрасно понимал, что кроме него мне в этом мире больше не интересен никто другой.       — Я забыл это чувство, — я схватился за грудь, ощущая, как снова заболело сердце. — Ты ведь знаешь, как унять эту боль?       Я говорил спокойно, но едва сдерживался, чтобы не наброситься на него, со злобой начав избивать, а потом долго целовать полученные ранения.       — Я ненавижу тебя.       Я люблю тебя. Так сильно, безмерно. Слёзы ручьём хлынули из глаз, которые уже так давно не плакали. Закрыл свой предательски взывающий от внутренних мучений рот рукой. Мне стыдно, что он видел меня таким.       — Мы ведь соулмейты, почему ты сделал это? Почему ты сделал это со мной?       Голос, мой злодейский голос, такой властный и грозный, ранее натренированный, снова стал ниже. Стал дрожащим, будто я был не победителем, а умирающей жертвой.       — Ты такой крутой, Деку. Герой Номер Один, ты приходишь на помощь всем… А как же я? — Я не мог остановиться, я полез к нему обниматься.       — Я же тоже нуждался в твоей защите, герой Деку, — я шептал ему на ухо, игриво посасывая мочку уха.       Внутри Мидория был зол и разбит. Наверное, он не знал, что натворил. Не знал, что я так страдаю. Только жадно шёл к своей цели стать героем, а я только жадно шёл к цели когда-нибудь близко стоять рядом с ним, как сейчас, и долго трогать. Скользить руками по его повзрослевшему, окрепшему телу, шаловливо водить языком по шее, страстно целовать желанные и мягкие губы. Такие ровные, идеальные, в отличие от моих сухих, потрескавшихся от вечных кусаний, никогда не видевших искренней ласки.       — Деку, скажи: «Я люблю тебя, Шинсо».       — Я люблю тебя, Шинсо, — послушно пролепетал старый знакомый голос.       Трепетная дрожь охватила всё тело.       — Деку, поцелуй меня.       Он стоял на месте, явно сопротивляясь моим силам.       — Даже сейчас ты не хочешь ничего исправить?.. — Я нахмурился.       Его губа закровоточила, я снова оказался ближе, чтобы слизать. Ведь в чужой крови нет ничего мерзкого, даже если это кровь твоей родственный души. Соединил наши губы для продолжительного поцелуя, лаская его язык, но не чувствуя отдачи. Он уже близко — Изуку скоро выйдет из транса, его причуда — очень сильна, не позволит мне повелевать им долго. Закрыл глаза и представил, что мы целуемся в солнечный весенний день, над нами кружатся лепестки цветущей сакуры, а Деку не трогает мой язык только потому что ещё неопытен и стесняется. Перед глазами образ прежнего — младшего Деку, который мне так сильно нравился. Впился в него, сжимая в своих тисках объятий и никак не мог перестать представлять, что нам снова пятнадцать, а мы просто ученики старшей школы героев. Открыл глаза, а реальность другая — в ней идёт проливной дождь, обливая нас своим холодным потоком, дует пронзительный ветер, гоняющий почти чёрные, сгнившие листья — символ уходящей осени. Мидория выглядит сурово и потрёпанно, от прежнего милого образа ничего не осталось. Нам скоро тридцать, за ним множество спасённых жизней, а за мной убитых, за счёт которых я думал отыграться из-за всей боли, причинённой моей родственной душой.       — Всё это закончится только тогда, когда один из нас умрёт, — я разорвал наш поцелуй.       Убей меня, Деку. Я хочу больше ничего не чувствовать. Это тело, эта душа — сгнили. Все видели во мне такой огромный злодейский потенциал, верили, что я могу повлиять на общество с моими силами контроля разума, но они не знали, что сам я уже ничего не хочу.       Если бы он сейчас не пришёл сюда ради своей миссии, если бы его геройский костюм не мелькнул в отражении моих глаз, если бы я не услышал знакомый, такой родной голос, возможно, я бы мог продолжить жить дальше. Но сейчас, когда Мидория снова появился на горизонте, когда возродил всё уничтожаемое мной долгими годами, когда позволил держать себя под контролем настолько долго, что я успел насладиться нашим поцелуем в полной мере — мне больше не нужно было ничего. Крепкое объятие между нами было в один миг разорвано, Деку отпрыгнул от меня и стал сверлить взглядом, полным ненависти, исконно своим сознательным взглядом.       — Шинсо… Опомнись! Что ты делаешь? Ты ведь тоже хотел стать героем!       Я разозлился.       — Я мечтал быть только с тобой!       Обида разошлась по всему телу, снова горячо обжигая давно зажившие участки сердца, которые заныли с новой силой.       — Герой Номер Один, избавь этот мир от такого страшного преступника как я. Убей меня.       На эту просьбу Изуку не отреагировал никак, не считая того, что смерил меня надменным взглядом. Да, он в шоке, он не был готов, что я упаду настолько глубоко, в самую бездну.       — Мне так больно, Изуку, — на глазах снова выступили слёзы, я стал двигаться в его сторону, разведя руки в стороны, будто готовясь принимать чужие объятия.       Но объятий не было. И Мидория молчал. Только пристально смотрел, как я опять впадаю в истерику, как кусаю свои губы в кровь, как сжимаю кулаки и хочу ударить ими его со всей силы, но не делаю этого.       — Ну же! — Закричал я во всё горло. — Разберись со мной! Мидория Изуку!       И я так хотел, чтобы он хотя бы раз в жизни прикоснулся ко мне. Оцепил своими руками шею, со временем став сдавливать всё сильнее, чтобы я закатил глаза от недостатка воздуха, чтобы я смотрел сощуренно в его горящие героизмом глаза, когда он делает это со мной. Чтобы хотя бы раз в жизни он мог прикоснуться ко мне с полной решимостью, и плевать, что эта решимость выражается в желании убить меня. Я бы захрипел больше от удовольствия, чем от боли, но он никогда так не сделает. Он только арестует меня и запихнёт в тюрьму для особо опасных преступников, где я буду и дальше гнить при жизни, уничтожая себя своей неразделённой любовью.       — Я ни за что не сделаю этого, — Изуку сменился с гнева на жалость, и я понял, что он тоже когда-то болел.       Болел от несчастной участи, болел, осознавая, что никогда не будет жить счастливо, потому что будет служить только благу общества, а не самому себе.       Тупица.       Он тоже был несчастлив, он тоже хотел быть любим, только не мной, а кем-то другим. Я достал из внутреннего кармана своего плаща пистолет, снял с предохранителя и направил на Изуку. Сегодня выживет только один. И это буду не я, ведь я больше не собираюсь жить с тем, что несу в себе каждый день.       — Я отдам тебе пистолет и, когда попрошу, ты выстрелишь мне в голову, — я подошёл к нему, чтобы поцеловать напоследок.       Внутри Мидория разрывался в истерике, он был также несчастен, как и я. И теперь настала его очередь почувствовать себя ничтожно, как это делал я всю свою жизнь. Я передал ему пистолет и отошёл в сторону. Я не мог умереть сам от своей же руки, в последний момент я всегда плакал и жалел себя. А доверить такую возможность, хоть и под гипнозом, я могу позволить лишь ему, моей первой, моей болезненной, моей лучшей в мире любви. Дождь промочил нас обоих насквозь. Даже в свой последний момент жизни я испытываю холод, символично.       — Надеюсь, дома ты выпьешь чай с малиной и не простудишься.       Закрыл глаза и представил, что нам снова пятнадцать, мы идём за руки, гуляя по парку с цветущей сакурой в тёплый солнечный день, вокруг нас суетливо бегают люди, а мы идём себе на уме, видя и слыша в этом мире только друг друга. Мы идём, а нам снова пятнадцать, у нас впереди множество возможностей, совместно проведённого времени и море общей любви. Я стою и улыбаюсь, нелепо, криво, как дурак, потому что губы уже забыли, что такое чистая улыбка от сердца. Я стою и улыбаюсь, воспроизводя в своей голове жизнь, которой у нас никогда не было и уже не будет. Я улыбаюсь в последний раз.       — Стреляй, — тихо произношу я, звук дождя заглушает голос ещё больше, но Деку всё равно прекрасно слышит этот приказ.       А я больше, почему-то, не чувствую этого тягостного ощущения болезненной неразделённой любви.       Я больше ничего не чувствую.