Вой

      Объятия красавицы теплы и беззаботны в своей обворожительной открытости. Мягкая нефритовая кожа, покрытая испариной, прижимается к горячей груди Ло Бинхэ, и сердце под ней бьется быстро, как пойманный в клетку воробушек. По комнате разносится легкий аромат жасминовых духов, мускуса и пота. Девушка рядом с ним, нагая и румяная, все еще часто дышит, в ее широко открытых глазах лихорадочный блеск и ошеломленное восхищение. Она жмется к нему, а он гладит ее волосы и смотрит поверх макушки отчасти виновато. Ах, бедняжка, не судьба ей насладиться завтрашним закатом — Ша Хуалин об этом позаботится. Впрочем, бедняжка горевать и не думает, и тут же проваливается в сон с блаженной улыбкой на припухших губах.       А Ло Бинхэ не спится.       Псина под окнами снова завыла. Каждый раз, слыша ее вой, Бессмертный Повелитель Демонов едва сдерживал ярость: и надо же ему горланить именно ночью!       Сначала это казалось ему презабавной идеей — привязать побитого пса под окнами и слушать его тявканье себе на потеху, уже все равно долго не протянет. Упорства псине не занимать: протянул, еще как протянул, да так, что даже знаменитому терпению Ло Бинхэ пришел конец.       За окнами тише не становилось. Протяжный хриплый стон умирающего животного резко обрывается, чтобы вновь набрать силу, а потом срывается на низкий гул. Горло пересохло, голос сломался, пес икает, и вой превращается в противный, жалкий скулеж. Убитые связки содрогаются, скачут вверх-вниз. Ло Бинхэ вспоминает о так же скачущих девицах на своем члене, и его настроение в миг улучшается. Само собой, не надолго.       Кровь кипит в Ло Бинхэ и глаза краснеют от раздражения. Он тяжело поворачивается на спину, сбрасывая с себя руку своей наложницы, и пальцами давит на закрытые веки. Старается не прислушиваться, занять мысли чем-то отвлеченным, но чувствительный слух вновь и вновь обращается к звукам с улицы. По правде говоря, собака лает не так громко: обычный человек вряд ли обратил бы на нее свое внимание, но Ло Бинхэ далеко не обычен, и сейчас собственная уникальность выводила его из себя. Вон, его дражайшая подруга уснула в одно мгновение, а ему совсем не удается расслабиться.       Пес давится собственными стонами, жадно хватает ртом воздух, но не прекращает скулить себе под нос, изредка замолкая от истощения и усталости. Его упорство поражает, но Бинхэ совсем не в настроении, чтобы хвалить его за выдержку. И с чего вдруг он так надрывается? Раньше слуги по вечерам хотя бы палками его били, так и понятно было, от какой боли он с ума сходит, а сейчас его даже пальцем не трогали, ждали, как сам издохнет, — никто не желал силы тратить.       Ночные птицы воркуют друг с другом, разнося по округе сладкие трели. В прохладной, свежей тьме изредка мелькают мотыльки, пытающиеся залететь на огонек. В траве безостановочно стрекочут цикады, и лишь вой нарушает столь мирную картину. Бинхэ рукой небрежно отодвигает полупрозрачную красную ткань балдахина и встает с кровати, быстро накинув на себя черный, расшитый серебряными нитями халат. У изножья ждет верный Синьмо, мерцающий от переполнившей его недавно энергии, и он резко хватает меч за рукоять, быстро покидая уютную спальню.       Во внутреннем дворе не души, — Ло Бинхэ распорядился. Он любил коротать свободные вечера, наслаждаясь раскинувшимся вокруг садом, где розовые кусты никогда не увядали, а тигровые лилии пылали в любое время суток. Где-то там, в глубине, пряталась от любопытных глаз просторная беседка, вымощенная белым нефритом и украшенная мраморными статуями и огромным ложе. Туда Повелитель Демонов наведывался, когда желал побыть один, однако всегда заставал там трех или четырех своих жен. Ему нравились сюрпризы, да и в их компании время пролетало в разы незаметнее и приятнее.       Фасад его дворца украшает множество резных вставок, орнаментов и искусных росписей. Каждая створка, каждая колонна, даже стена — искусство в чистом его воплощении. На землю падает тень от балконов на верхних этажах, а в этой тени он, привязанный к специально вбитому в землю колышку, — его личный медленно умирающий кобель.       На губах Ло Бинхэ появляется ласковая улыбка, а в глазах ярость отступает, плескаясь в глубине его расширенных зрачков. В ноздри бьет запах крови, сырости и едва уловимый аромат бумаги, от которого ему становится немного не по себе. Он подходит ближе, смотрит пристально, жарко, сжимает губы от садистского предвкушения. Собака, конечно, жалкая, но далеко не глупая: чувствует его приближение и замолкает. Ло Бинхэ аккуратно присаживается рядом с ней на корточки и прищелкивает языком.       — Тц, что же ты так шумишь? Ночь уже на дворе, а ты все не успокоишься… Что тебя так разволновало?       Его пес молчит и, — странно — даже не дергается от напряжения. Его искалеченное тело лежит на земле словно полено, а голова слегка приподнята так, чтобы подбородок не бороздил грязь. Бинхэ тянется к нему рукой и убирает закрывающие лицо волосы. Разочарованный выдох срывается с губ: раньше они были такими мягкими, а теперь загрязнились, потускнели, обзавелись колтунами.       Он вглядывался в чужое лицо, пока на его собственном улыбка сползала, превращаясь чуть ли не в оскал. Стеклянный взгляд чужих холодных глаз смотрел куда-то сквозь него, будто совсем не видел человека перед собой. Даже когда расстояние между ними сократилось до минимума, ни единой ресницы не дрогнуло. Тусклая радужка лишь отражала мелькнувший свет, когда Бинхэ схватил его за подбородок и высоко вздернул чужую голову. Голос его, на удивление, все еще звучал предельно нежно:       — Учитель, разве не ты учил этого ученика вежливости? Не игнорируй меня, когда я с тобой говорю.       У пса Ло Бинхе на лице не дергается ни один мускул. Под его пустыми глазами залегли глубокие тени, его сухие губы плотно сомкнулись друг с другом, его бледная кожа стала серой, а на скуле виднелся старый синяк, расползшийся по коже уродливым зеленовато-желтым пятном. Он почти не моргал. Ло Бинхэ пристально смотрел в его глаза, а те не видели его в ответ.       Его гнев разгорелся с новой силой, и он от души пнул изуродованное им же тело. Культи ног слабо дернулись от сокращения мышц, и Учитель перевернулся на бок, извалявшись в грязи. Теперь его отсутствующий взгляд сместился и был направлен за левый бок Ло Бинхэ. Они оба не издавали ни звука. Цикады оглушительно стрекотали, спрятавшись в цветущем жасмине. Бинхэ смотрел, а он — нет.       — Не говори мне, что повредился рассудком. Ты не можешь, блять, я не давал тебе такой милости! Слышишь?!       Гордый бессмертный демон выпрямился во весь рост. Впервые за всю его жизнь ему захотелось закатить истерику, прямо как те избалованные детки, тянущие своих мамаш к прилавкам со сладостями. Он вдоволь насмотрелся на таких, пока мир нещадно глумился над ним. Ну что же, теперь он глумится над миром, но почему-то желаемого так и не получает. Не всё — а аппетиты у него не маленькие.       Он стоит несколько секунд в раздумьях, потом делает широкий шаг — навстречу своему провинившемуся псу. И, о чудо! — пес шевелится. Слегка склоняет голову, сжимается замученной детьми гусеницей и начинает тихо скулить себе под нос. Его худая грудь вздымается, как мехи в руках кузнеца, осипший голос вновь не выдерживает и саднит, но Бинхэ слышит в этом свистящем звуке вопль, такой сильный, наполненный болью и отчаянием, что он чувствует горько-сладкий привкус на языке. Он облизывает губы и усмехается.        — Не волнуйся, учитель, — самодовольно произносит он, опираясь на несущую колонну, — Я знаю, что ты не можешь мне ответить.       Но серые глаза на него и не смотрят. Они смотрят туда, где только что стоял Ло Бинхэ. В них появляется жизнь, но жизнь собачья, паршивая, какой никакому человеку не пожелаешь. Бинхэ скрипит зубами и оборачивается.       На одном из фасадных выступов висят алые ленты. Шелковые, нежно переливающиеся под лунным светом. Ша Хуалин любит такие: она часто повязывает их вокруг лодыжек и выразительно танцует, кокетливо подскакивая, зазывая идти по своим следам. Бинхэ даже не обратил на них внимания — подумаешь, очередная ее прихоть. С ее-то темпераментом надо только радоваться, если она решила сделать что-то такое, безобидное, — в том-то и странность.       Бинхэ приглядывается. Легкий ветерок колышет ленты, и на них что-то покачивается, мерцая под белым светом звезд. Детская игрушка, которую подвешивают над новой колыбелью, чтобы дитя игралось, тянулось к ней руками. Но у дитя, которому она предназначена, нет ни рук, ни ног, ни силы воли, чтобы дотянуться. Есть только полуживое сердце, съедаемое тоской. Ло Бинхэ не нужно подходить ближе — ему и так ясно, что именно его жена приняла за игрушку.        Лезвие Синьмо, быстрое и точное, сметает ленты. Осколки меча звонко бьются о землю разбитым чистым зеркалом, таким же чистым, каким был их владелец. Ло Бинхэ хмуро смотрит на то, как они пачкаются в грязи, а потом грубо давит их сапогом. Снова. Снова. И снова. Искалеченное тело позади него перестает мычать и кричит, надрываясь. Должно быть, больно, когда силы голосовых связок не достаточно, — отчаяние так и сидит в грудной клетке.       Вина, которую он слышит, агония, которую он видит — Бинхэ ненавидит их. Он ненавидит чувства, что разрывают его внутренности, он ненавидит прошлое, что каждый раз бьет его под дых, он ненавидит ликование, которое никогда не наступит, он ненавидит поганый вопрос, который вертится на языке, он ненавидит, ненавидит, ненавидит…       Ло Бинхэ смотрит и смотрит долго. Ло Бинхэ слушает, не пропуская ни звука. Ло Бинхэ скалится, и холод в его сердце замораживает на его губах ухмылку.       «Какая же эта ебливая псина шумная», — думает Ло Бинхэ и наконец отрубает Шэнь Цинцю голову.