— …И я, как страж закона, служитель… — он растерянно замолкает, — Как? Как она называлась? Не могу… — тихий вздох, — блин, я не могу вспомнить. — Кого? — Ну, богиню эту. — Да нет такой, — тотчас же звучит в ответ. — А чёрт.
Он прикрывает зоркие очи непроницаемой атласной лентой. Длинные концы без должной обработки раскупаются по краям. Они легко ложатся в его руки и безвольно повисают в воздухе, ещё на метр протянувшись по мраморному полу. Он туго завязывает их, вернее, сплетает концы ленты витиеватыми узлами и раз за разом пропускает в получившиеся петельки. Да так хитроумно, что развязать собственными силами ни за что не удастся. Но Фемиде сего и не надобно. Она жмётся к мощному стану позади себя доверчиво и улыбается скромно, но радушно. Потому что заместо мрака, покрывающего всё её поле зрения, замечает лишь то, как его руки, поправляя угольную повязку, «бережливо» заправляют прядку её волос за ухо. И это, безусловно, приятно. Столь же приятен Фемиде и горячий шёпот его красивых речей. Он вообще много чего говорит ей. Рассказывает о том, что они вдвоём непременно сумеют одержать верх над злом. Создадут совершенно иную, доселе неизвестную обществу, структуру, в которой каждому будет воздаваться по заслугам. В ней-то уж точно ни одна живая душа не сможет откупиться от своих грехов. Не сможет с такой же лёгкостью, как в нынешнем мире, сунуть пачку денег блюстителям закона и так же просто избежать суда над собой. Поскольку в новом мире Фемида станет главным божеством. «Там — будет царить благозаконие, справедливость и правосудие.» Зачаровывающие зрелища возникают пред её взором. Они, считай, вживую застилают непроглядную мглу яркими красками и выразительными пейзажами. И она, ослеплённая чудными обещаниями, не замечает ничего другого пред собой. Ни загребущих рук, что беззастенчиво тащат из храма её бесчисленные богатства, копившиеся там с начала веков. Ни мельтешащий рядом люд, который приносит какие-то человеческие вещи в её божественную обитель, наполняет каждую комнату грязными, бесполезными безделушками. Все перемены проходят мимо её атласной ленты, и Фемида даже не стремится это исправить. Она лишь цепляется за полы его пиджака своими тонкими пальчиками в безмолвной мольбе не уходить. Не покидать их уже общий дом и не оставлять её наедине со мглой, заменяющей все краски в период его отсутствия. В своём зверином нежелании находиться во мраке она готова на колени перед ним пасть. И она падает, как пала некогда Древняя Греция, величественно и безвозвратно. Правда, он её жертвенным поступком не очарован нисколечко. Ибо нет больше в преклоняющемся божестве чего-то ценного. По крайней мере, ему подобного не разглядеть. Возможно, потому что он тоже слеп. Все они оказываются по-своему слепы. Тем не менее, ему достаёт ума не оставлять её просто так: галантно, будто даме в беде, он подаёт ей руку и поднимает уверенным движением вверх. Для него — это совсем незамысловатый жест, а для неё — новое покоряющее откровение, за которое она цепляется. После этого посетившее её на миг сомнение бесследно растворяется в новом приливе слепой преданности. Она даже отпускает его руки и молчаливо позволяет ему уйти, чем он нахально пользуется. Пропадает на некоторое время, а потом возвращается как ни в чём не бывало, сверкающий не хуже новенького четвертака. Потому что она, как самая послушная девочка, сидит всё это время покорно и незыблемо, будто одна из статуй, восседающих в величественном Пантеоне. И, естественно, это достаточно сильно тешит его самолюбие. Ему ведь даже приучать Фемиду ждать его возвращения с замирающим в радости сердцем не надо. Она и так замечательно угадывает его желания. В конце концов, её покорность вознаграждается. Или, вернее, приносит свои плоды. Он снимает с неё повязку одним из холодных вечеров. Шумно открывает главную дверь, дабы она точно услышала его приближение и вышла лёгкой поступью к нему навстречу. И пока богиня наощупь тянется прильнуть к широкой груди в объятьях, шустро развязывает косу узелков. Она же и вовсе не замечает движений его пальцев, а потому несдержанно охает, когда атласная лента беззвучно соскальзывает с её лица. Свет, яркий и искусственный, зло слепит прекрасные глаза, будто не хочет показывать богине изменившийся мир. Потому что она не смогла бы его признать. Слишком чужая, разросшаяся в высоту, реальность железных птиц и волшебных бумажек, курс которых мониторит вся элита общества. Мир, созданный не для неё. Но как же наивно полагать подобное: разве такие мелочи будут волновать её в первые секунды зрячести? Хоть всё и предстаёт пред ней совершенно иным, её натура от этого точно не переменяется. Именно поэтому взгляд Фемиды не устремлён никуда, кроме как на своего дражайшего человека. Впрочем, неординарная внешность явственно намекает на то, что олицетворением страны его назвать будет куда правильней. И это должно тревожить её, потому что божественным существам нельзя испытывать что-либо к представителям людского рода. А уж тем более, к странам, в отношении коих боги обязаны быть максимально беспристрастными и непредвзятыми. Но она чувствует себя удивительно спокойно. Благосклонно забывает о том, что именно натворил безумец пред ней. О том, как он нагло пробрался в её обитель. Как умело и незаметно своровал всю её жизнь, соединив себя с божеством невидимым поводком манипуляций. Как завязал тугой лентой главное её орудие, самое дорогое в мире сокровище — Фемидовы глаза. Как оплёл не только их, но и всю её незапятнанную душу прелестными обещаниями, ни одно из которых он, естественно, не сдержал. Только вот для неё ничто из этого было не важно. Ведь сколько бы он не нарушал заветов и законов, она готова была простить ему каждый его проступок. Ибо изо всех сил не желала видеть в нём того, кем он являлся на самом деле. Фемида не видела в нём монстра. Он, несмотря на сущность, до сих пор казался ей благодетелем. Потому вместо ненужных метаний она берёт его лицо в свои маленькие ладошки. В ответ его раскосые глаза щурятся почти хищно, но он никак не комментирует робкий порыв нежности. Он лишь крепче прижимается своей щекой к одной из её рук, будто насытившийся вдоволь лис. Наконец, Фемида может разглядеть своего человека: широкие, покатые плечи, длинные паучьи пальцы и дорогое, строгое одеяние — каждая его деталь прекрасна. Да что там, он и сам шикарен, как божество из Пантеона. Она готова собственноручно увековечить его черты в камне и навечно оставить копию своего бога у себя в святилище. Правда, дабы высечь его в её памяти, ей придётся изваять этот образ в нерушимом граните, и возвести его статуи в храмах уже по всему миру. Так Фемида и сделает, когда настанет её время. А пока что Власти приходится довольствоваться её вниманием, не облачённым в материальную форму. Впрочем, его это устраивает. А может быть, он просто не хочет слишком долго оставаться с ней. Ведь чем бы ни было его притяжение к ней, в конце концов он покинет её, и Фемида снова останется один на один со своим бессилием. Так что сейчас он вынужден держать дистанцию между ними. Приучать её не просто ждать его команд, а именно вести себя правильно. Для этого он пользуется её не слишком развитой интуицией — служит как бы посредником, который приводит в движение незримые колеса, ведущие её колесницу к новому миру. Не к тому, который так страстно желала она, но к тому, который полностью устраивает его. И поначалу все его действия даже милы, если не вспоминать изначальных мотив. Он действительно пытается приспособить Фемиду к странной среде глянца и виртуальных реальностей. И потому делает всё, чтобы она ни в чём не нуждалась. Первым он вносит в её изменившуюся обитель мелкие бытовые вещи, словно бы показывая всю безобидность своих намерений. Но с каждым разом его приобретения начинают всё больше и больше касаться непосредственно самой богини. Он с особым удовольствием отбирает у неё белоснежную тунику и наряжает в какое-то до ужаса короткое тряпьё. «Платье», — терпеливо напоминает он ей тогда. Название и убеждение в том, что все человеческие женщины одеваются в подобное, спокойствия не приносят, ибо это одеяние всё равно кажется ей слишком. Слишком коротким, слишком облегающим и аляпистым, слишком вульгарным и неуместным. Однако своего недовольства она не выказывает. Больно уж ей нравятся комплименты, коими он, словно в поддержку, начинает осыпать её. Наверное, он считает, что ей все его новые презенты оказываются по душе. И потому их жильё так скоро наполняют дамские безделушки: горностаи и песцы, колечки, серьги и броши, жемчуга для её декольте. Теперь всё, что он делает дальше — это покупает ей новые платьица, когда старые портятся. И новые каблучки, когда старые износились. Все платья и все каблуки она носит с таким же безучастием, с каким он предаёт законы своей Родины. Он истрачивает на неё деньги, а она носит. В этот момент жизнь Фемиды сводиться к одному — это носить то, что хочет Власть и сколько хочет Власть. Да и какая разница, в каком одеянии она будет править их новым миром? А ему ведь такая податливость нравится. Приучать её к современности хотя бы в плане моды оказывается совсем лёгким делом. Конечно, он примечает её недоумённые, полные омерзения взгляды. Правда, его они не интересуют. Заместо лишних разговоров он приносит ей ошейник. Нарекает его новомодным словом, которое Фемида всё равно не запоминает, щебечет о том, что в последнее время средь смертных девчушек очень многие в таких бегают. А она думать может токмо о зверье. Потому что в кожаные ошейники только зверьё и наряжают. Думает и всё равно покорливо надевает чокер с его именем на внутренней стороне. Фемида скована Властью на собственной шее. Он ведь столь открыто строит её. Медленно и методично стирает черты, присущие божественным существам, словно даже со своими силами она действительно может быть человеком. Это уже и забавным назвать нельзя: из покровительницы правосудия и справедливости Фемида превращается в дешёвую собачонку. Одевается ярко и вызывающе, ведёт себя кротко и покорно, но ничего не меняет. Будто то, как он вертит ею в угоду своих желаний, абсолютно нормально. Будто богиню, несмотря на всю прилежность, нужно страшить и подчинять. Нет, конечно, подобных опрометчивых действий по отношению к ней он не предпринимает, однако во взгляде читаются именно такие мысли. Интуитивная осторожность, наверное. Он же ещё не забыл, какими бывают люди — не всеми можно играть, даже если играешь на их чувствах. Ему нужно намного больше времени, дабы сломать богиню, и это время он тратит с огромной охотой. В ожидании он принимается и за её внутренний мир. Рассказывает о том, какова настоящая человеческая политика; повествует о негласных правилах, которые необходимо соблюдать; а главное — прочно вбивает в светлую головушку понимание того, на чьей стороне сама Фемида. И она окунается в чёрное болото материального мира, где царят пустота и вечная жуть, так легко, что он рассыпается в удовлетворённых улыбках. Правда, от очередного саркастического комментария о её поведении и наивности, старательность совсем не спасает. Впрочем, замечания оправданы. Его речи буквально противоположны верховным Фемидовым постулатам, но она и без повязки ухищряется просто виртуозно закрывать на все несостыковки глаза! Она ведь не верит. Беспристрастность бойко разлагается в углу, и больше глянуть на ситуацию со стороны не удаётся. Поэтому она и представить не в состоянии, что её возлюбленный — одно из воплощений страны — может быть столь порочным и извращённым. Проще переиначить его слова, отыскать хоть толику хорошего, только бы не терзаться душой. Естественно, иногда и у слепой Фемиды наступают моменты просветления. Происходящее поглощает её, и она стенает и бьётся — как совсем не подобает истиной богине — раненной волчицей. Становится больно от того, что он взял её жизнь под контроль, вынудив любить себя, как она сама того изначально не желала. Быть человеческой женщиной подле безнаказанного мерзавца в принципе не входило в её планы. Однако она, хладная и строгая, не сумела удержать свою слабость пред ним. Пред его взором, чем он и воспользовался. И даже если бы он, не сказав ни слова, ушёл из жизни той, коей был милее всех на свете, она бы не отказалась от него. Ибо Фемида зрела во Власти своё продолжение. Причину жить. Для него она и сама — ценный ресурс. Потому он демонстрирует ей, в каких сферах она всё же имеет право играть в свои божественные шалости, а в каких — нет. Когда она усваивает каждый его урок, он разрешает Фемиде, «ради забавы», воротиться к своим прямым обязанностям. Оказывается, что под её суд часто попадают приятели Власти. Он из раза в раз лениво позволяет себе замолвить за них словечко, а она не может отказать своему боготворимому в подобной мелочи. У них появляется рабочая схема. Жизнь её завершается окончательно: устоявшийся образ, устоявшееся поведение и привычки, устоявшееся мировоззрение. Кажется, что, даже если бы возникло желание, менять уже нечего. Однако она всё равно единожды вопрошает, робея трепетно, как скоро же, когда же уже они начнут претворять их совместные планы в реальность. Только вот заместо слов запястья её вдруг сжимают столь сильно, что синяки расцветают на полотняной, выбеленной коже. Больше Фемида вопросы не задаёт. Всё понятно и без слов. Во взгляде. Они живут дальше как ни в чём не бывало. Скорее всего, потому что она уже привыкла любить. У Фемиды любить Власть получается гораздо лучше, чем у его народа — так он думает. Их покой нарушается, предсказуемо, в один из самых обыденных дней. Фемида дожидается своего возлюбленного с работы, когда входная дверь шумно отворяется. Некто врывается к ним. Взор незнакомца горяч и зол. Фемида могла бы подумать, что это кто-то из приятелей Власти: деловой, пошитый наверняка на заказ костюм, ухоженный вид, дорогие запонки с часами, — но в пришедшем мужчине нет хитрости. Он не кажется скользким, не кажется жадным и льстивым, а значит он точно не из окружения её возлюбленного. Хотя ворвавшийся тоже горит злостью. Яркой, пламенной ненавистью, которая обжигает богиню с первых минут чужого появления. И главное: человек перед ней является воплощением. Причём, флаг его ей до боли знаком — у её любимого на лице ровно те же цвета. — Кто вы? — спрашивает Россия, когда она заинтересованно подходит к нему ближе, дабы заглянуть в глаза. Теперь его взгляд выражает насторожённость. Очевидно, не её он ожидал здесь найти. Впрочем, Фемида лишь пожимает плечами, потому что сказать ей нечего. В её понимании она — до сих пор Бог. Но страна пред ней этого не знает, а она не считает нужным рассказывать. Хотя бы потому, что это может быть неуместно. Или опасно. «Молчаливых не трогают», — этому её тоже научил Власть. — Тоже самое могу вопросить у тебя, — она применяет всё, чему учил её возлюбленный, и естественно, использует в качестве защиты нападение. Это работает. Россия находит совести смутиться собственного бесцеремонного поведения и всё же поясняет причину своего прихода: — Я искал одного человека, — говорит он, рассматривая богатую обстановку дома вокруг. — Точнее, не совсем человека. Заканчивает Россия, и его голубые глаза раскрываются в удивлении, после того как он натыкается на старые весы и меч, пылящиеся в углу комнаты. Он вновь окидывает женщину пред собой, однако уже совсем другим взором. Красное короткое платье, вульгарный броский макияж, понавешанные скопом жемчуга и кольца. В обитом бархатом кресле она сидит уверенно и расслабленно, будто восседает на троне. Лишь глаза её выдают любопытство — они насмешливы. И незрячи. Это в некой степени забавно: весь мир ведь так долго искал её, — да что там! — он и сам пытался найти её целую вечность. Только вот слов, дабы бросить все обвинения в лицо давно потерянной для мира Фемиде, не находиться. Так неужели они столько лет надеялись на её светлое имя впустую? Она действительно изменилась так из-за Власти? Что-то окончательно идёт не по тому пути, когда ехидный голос в голове шепчет: «Ну давай, Россия, скажи, что в вечной несправедливости и беззаконии виноват только Единый, и тогда Фемида рассмеётся тебе в лицо. Потому что это будет чистейшим обманом, за подтверждение которого ей никто ещё не заплатил.» После этого и можно будет спросить:Кто же из них двоих по-настоящему слеп?