Dominus muscarum

Сверху, в толще воды, серебрятся ловкие рыбьи брюха. Я вижу, как мелькают белесые пятки, чуть вспенивая мою человечью, ярко-алую, сладкую от гемоглобина, кровь. Я умер. Не первый раз уже, но смерть всегда болезненна, как впервые. Я каждый раз думаю, что это ошибка миропорядка — мне никак не может быть больно. Я стихийный дух, я достаточно всемогущ и продолжителен, чтобы приручить боль. Но так бешено ноет истерзанная шея. Девочка уходит от меня. Я мог бы схватить ледяными, мертвыми пальцами ее тонкую лодыжку и рывком вернуть себе свое. Но когда я чувствую смерть, мне не до фантазий. Я люблю порочных святош, люблю приторный запах лицемерия, исходящий от их нежной белой кожи, от их мутных подозрений, от их стыда... Это очень сладко. Но не сейчас. Сейчас я отпускаю девочку. И я очень зол на мальчика. Я думаю даже отгрызть его больную, гнилую голову. Зубами. Старыми, крепкими желтыми прокуренными костяными отростками, которые достались мне с этим большим, сильным телом. Я долю секунды размышляю, не оставить ли это тело лежать здесь, на дне, вместе с грудой железа. Его съедят рыбы. Это будет символично и изысканно. Рыбы съели рыбака... А я стану кем-нибудь еще. Или вовсе перестану игру в человека. Я еще не бывал болотным туманом, ледяной утренней коркой на стволе старой березы. Я еще не бывал шепотом ветра в камышах. Но я сентиментален. Я привязываюсь к этим скопищам умирающих клеток. Привязываюсь к человечьему. Иногда кажется, что намертво. Иногда это так больно... Я рывком вытаскиваю из машины мальчика. За волосы. Белый, острый подбородок безвольно задирается, в полуприкрытых глазах тускло мерцает пустота. Вижу, как сведенные пальцы выпускают смертельный инструмент и отвертка юркой уклейкой ныряет в темный донный ил. Убийца потерял свое оружие. Я смотрю вверх: сквозь толщу воды слабо пробивается закатное солнце. Мы ушли не слишком глубоко. Мы зависли между черной пропастью болотистого дна, где нет ни света, ни жизни, и мутноватым, но ясным и теплым течением у поверхности. Все вокруг застыло, ожидая моего решения. Мы в вязком временном киселе, висим вдвоем. Я и мой убийца. В прошлый раз это была Она. Она ударила меня ножом в живот. Тоже порывисто. Почти так же нервно и быстро. А еще с наслаждением. Она убивала меня, наслаждаясь. В ее прекрасных серых глазах сияло торжество. Она знала, что умрет, и праздновала свою неизбежность, обливаясь моей живой человечьей кровью. Тогда это была темная, венозная кровь. Тогда тоже было мучительно больно. А еще я остро осознал, что такое предательство. Что значит быть человеком, которого предали. Я стихийный дух, бессмертный и почти всемогущий, заигрался в их человечьи игры и вдруг стал чувствовать, как они. Все и везде. Страх, отчаяние, разочарование, любовь, тоску и гнев человека, которого предали и убили. Это было невероятно интересно. И очень больно. Второй раз ощущения не те. Но я зол на мальчика. Этот разлагающийся дурачок в последней стадии болезни, сожравшей его слабый мозг, вдруг решил проявить характер. Волю. Силу. Свободу. Я отгрызу его поганую голову! Так я зол. И в то же время мне нравится все, что произошло. Над нами переливаются серебром рыбьи брюха, солнце садится. Берега опустели. Мой мир затих в ожидании. Она родила мне сына. Я до сих пор не знаю, почему она осталась, хотя я и отпустил ее. Дал ей жизнь и здоровье, сам отвел за грань. Предлагал денег... Тогда еще старых, красных, с портретом лысого философа. Целую пачку дал. Можно было жизнь прожить в любом месте. Так много я дал ей денег. Она не взяла. И осталась. Сказала, что ей нравится мой голос. «Ты мне не хозяин». Я согласился, я не мог с ней спорить. Как сказал как-то мой дальний родственник: «На свою беду я бессмертен...» Мне не стоило привязываться к человечьему по-человечьи. Но я споткнулся и ухнул со всей дури в этот омут с головой. Я не вернул ее, когда она умерла. Она не могла бы быть одной из моих теней. Она играла по своим правилам. Я не был ей хозяином. Ее страстный самообман, который был залогом нашего существования рядом друг с другом. Она растила моего сына, терпела мои закидоны, ругалась с моей матерью, ненавидела моего отца. «Он похож на извращенца!» Ее злило, что я выбрал себе такую семью, но я был непреклонен. Это была человечья семья. Интересная, странная и больная, как все людское. Мне не приходило в голову улучшать их. Когда она злилась, она называла меня «Виталик». А я ее «Люся», что злило ее еще больше. У нее были черные волосы, по-южному смуглая кожа и тонкое, иконописное лицо. И серые сердитые глаза. Я очень хотел вернуть ее. Однажды она стала сухой и черной, словно сломанная ветка березы. Волосы поредели, обнажая серый череп, глаза запали и провалились в непроглядную темноту глазниц. «Не смотри на меня, я старая!» А я все равно смотрел. Она злилась и жаловалась на меня сыну. А потом сказала что-то вроде: «Что-то мне нехорошо, родной.» И прекратилась, как все эти хрупкие, уродливые создания, оккупировавшие мою землю. Я кричал целый день и целую ночь. Вся рыба в реке издохла от моего крика, птицы упали с неба, облака почернели и остановились. Я так хотел оставить ее себе... Я вытаскиваю мальчика на песок. Он лежит ничком, в уродливой облезлой шубе. Синие пальцы сжимаются в кулаки. Наверное осознает, что не мертв... Предатель. Убийца. Сукин сын! Я пинаю его под ребра носком сапога. Сильно. Я очень зол. Умирать больно. Переживать смерть еще больней. Я похоронил ее за гранью. Я заставил их всех забыть о ней. Особенно, сына. Ему не нужно было знать, что такое смерть. Ее не существовало для моих Топей. Никакой смерти. За гранью смерть была везде. У нее не было могилы. Я не допустил. Если бы могила была, у меня появился бы соблазн вернуть ее. А это было нельзя. Я не мог ее вернуть. Так сильно я ее любил. Я слушаю стоны мальчика. — Больно же! Почему так больно?! Пожалуйста... Не надо! — А мне типа щекотно было, мелкий ты ублюдок?! — я заношу ногу так, чтобы раздавить его тонкое холеное запястье, но передумываю, — ты человека убил, падла! Ты на Хозяина руку поднял. Он ноет что-то матом и сплевывает песок. Темнеет. — Вставай, — говорю я ему, — вставай и пошли. Холодно и жрать охота. — Убейте меня, — ноет он, съеживаясь на песке в позе эмбриона. — Еще чего! Нет. Ты наказан, малыш. Смерть для тебя будет, как сладкая конфета, а награждать тебя не за что. — Что теперь будет? — Теперь будешь моим, — говорю я и резко загребаю ладонью пряди его мокрых волос, — вставай, Титов, а то башку оторву. Смехуечки кончились, начинается реальная жесть. — Да пошли вы... Глотнул свободы, дерзит... Я думаю раздавить его, как жука навозного... Но почему-то мои пальцы слабеют. Я стихия, я сам себя иногда осознать не в силах. — Вставай, поехали домой... Я оставляю его себе. Без меня он все равно трёхнется... А так... Поживем — увидим.