всё ещё дышит

      Прохладный пол сейчас кажется теплее чувств Айзавы — так думает Мидория, вспоминая окоченелый взгляд мужчины. Даже дна его зрачков не видно — вечность утопить можно, и утонуть самим. Они уже давно не обмениваются нежными взглядами, полными трепета, не улыбаются друг другу уголками губ. Это было похоже на медленно угасающий костер; и скоро он окончательно потухнет.       Опустелый взгляд направлен куда-то в окно — кажется, будто радужка его глаз потеряла свой насыщенный зелёный цвет, становясь мутно-тусклым, покрытым молочной плёнкой. Можно подумать, что зрения у него и нет совсем. В каком-то смысле это правда.       Изуку любит Айзаву — до чёртиков любит. Он — до мозга костей и кончиков пальцев — его. Хрупкое сердце, что тот так бережно отдал, подарил Айзаве год назад — сейчас все в ссадинах и порезах, что все еще пока сочатся алой кровью, показывая свою чувственность. В него понатыкали тонких иголок. Он терпит. Потому что любит. Изуку любит Айзаву до безумия. Отдаёт ему всего себя, отчаянно ожидая чего-то в ответ. Чего? Любви? Ласки? Трепета и тепла? Он сам не знает…       Отчаяние и безысходность пожирают все изнутри, не оставляя и клочка живой души. Изуку медленно выгорает, становясь потрепанной тенью себя прежнего. Он давно потерял свой смысл жизни, что некогда грел душу и мотивировал двигаться дальше; не давал сдохнуть от одиночества. Сейчас он лишь влачит жалкое существование. Крылья бабочки сгорают болезненно медленно. Его любовь искалечена обжигающим холодом и горизонтальными шрамами, оставленными тупым ржавым ножом.       Любовь в природе своей изумительна. Она дает то, чего нельзя найти и почувствовать в обычной жизни. Но она порождает и безграничную боль, с которой не всегда получается справиться, снова встать на ноги и исцелить потрепанную душу. Изуку давно понял, что его любовь опасна. Она сжигает его до тла, делает — почти мгновенно — пеплом. Но Мидория не феникс.       Он зависим. Зависим от тех (пусть и холодных) прикосновений, ядовитых поцелуев и горячего дыхания у своего уха. Изуку болеет любовью к Айзаве. И она медленно превращается в комок ужасающей, мёртвой боли. Он давно мертв сам.       Выходя на балкон каждое утро, тот замечает неизменно лежащую пачку сигарет на подоконнике. И каждый раз Мидория прикрывает глаза, под веками пытается сдержать уже надоевшие за столько месяцев слезы. Но получается у него плохо: парень оседает на холодный пол, зарываясь пальцами в жёсткие волосы — и тянет. До боли тянет, чтобы отвлечься от мрачных мыслей и закрыть пеленой сердечные раны. Сжимая зубы, тот пытается подавить застрявший в глотке истошный крик, но все равно тихо скулит. Надоело. Слезы капают на голые, разбитые коленки, попадают в раны, заставляя зажмуриться ещё больше. Больно, но так даже лучше.

***

…Пальцы плавно передвигаются по скользким клавишам, аккуратно нажимая; тревожно звучащие ноты выливаются в забытую, тоскливую мелодию, сплошь наполненную вязким отчаянием и липким страхом. Холодок, прошедший по спине, вызывает толпу мурашек. Тонкие пальцы все скользят по черно-белым клавишам, выигрывая мелодию своей души. Хотя, это нельзя было даже мелодией назвать. Его душа пронзительно кричит, — до мурашек, — бьется в истерике и просит остановить все это.

***

      Тошнотворный запах страха граничит с запахом безысходности — такой же металлически-кислый и мерзкий. Вдыхая его, Изуку чувствует невыразимую — до звёзд в глазах и слепоты — боль. Режет наждаком по столь чувствительной плоти, и та сочится обильно кровью, заполняя до краёв лёгкие. Кипящая медь насквозь прожигает, а он только давится, булькающие звуки издает — большее, ведь и слова сказать не может. Окрашивая белые розы в черный, он в ленивом ужасе понимает всю суть Намерения.

***

      Щелчок в замочной скважине выводит Изуку из мыслей. Тот, медленно вставая, вновь опускается на пол — темнота пятнами встает перед взором. Это результаты его бессонных ночей, проведённых на холодном кафеле ванной. Он пересиливает себя, делая ещё одну попытку встать, на этот раз более успешную. Мидория плетётся на слабых ногах, шатаясь из стороны в сторону, будто не трезвый уже. Когда тот все же доходит до двери и поднимает уставшие глаза, натягивает на лицо слабую, измученную улыбку — на большее не хватает сил, — в ответ он уже не ждёт ничего, знает, что ему не улыбнутся снова, не притянут в объятия со словами «я скучал». И это понимание острой болью отдаётся в груди, заставляя вздрогнуть. Айзава не спеша разувается, не смотря даже на Мидорию, будто его и не существует.       Будь душа материальна, его бы была чёрной, как зрачки Деку сейчас, перекрывающие почти радужку. Прикоснись к ней — темная, липкая и скользкая, настолько потерянная и тревожная, что даже стоять рядом невозможно. Протянешь руку чуть дальше — наткнешься на щемящую, неизмеримую пустоту. Настолько плотную и давящую, настолько угнетающую. Эту пустоту держит лишь склизкая оболочка тревоги — и больше ничего. — Айзава… — Мидория хочет что-то сказать, но замолкает, когда на него смотрят. Руки начинают мелко дрожать, а язык распухает, будто прилипает к небу. От накатившей резко боли, к горлу поднимается комок, из-за чего ему хочется свернуться прямо на полу. Его уже тошнит от боли. Лёд с хрустом ломается под ним, расходится в стороны под ногами, и Изуку затягивает в ледяную воду. Тепло. Его личный дьявол заставляет падать ещё глубже.       Он хочет ослепнуть в этот момент, чтобы не видеть этих чёртовых глаз с бликами металла. Когда-то в них светились пюсового цвета любовь и счастье, сейчас в них все оттенки серого. Мидория хочет перестать слышать стук своего сердца в ушах. Хочет больше не чувствовать.       Глядя в безразличные глаза, он пытается что-то разглядеть в этой беспросветной тьме. Что-то, что заставляло его вставать по утрам; что-то, ради чего он калечил свою душу и сердце раз за разом, так больно; ради чего он готов был умереть. Рыская в полной темноте, он пытается найти тепло, которого уже давно нет — превратилось в холод. — Ты опоздал… — все-таки выдавливает из себя Изуку, опуская глаза в пол. Его голос хриплый после долгого молчания. От пары слов его горло будто разрывают когтями. Он не может держать эту чёртову улыбку на искусанных губах ради того, для кого не имеет больше значения, — устал, — поэтому она похожа больше на болезненный оскал. Он все ещё старается; он все ещё дышит. — Ты опоздал на 14 дней…       Голос подрагивает, а и без того тонкий стержень ломается, осыпается мелкой пылью на дне его сознания. Плечи опускаются все ниже под тяжёлым, холодным взглядом; давит грузом всех кругов Ада. — Это 347 часов, проведённых в одиночестве; 20863¹ минуты разговора с самим собой. Я звонил тебе 18 раз на дню и слышал 258² гудков. И ни на один… — он не выдерживает. Нижняя губа дёргается, и тот её закусывает до отрезвляющей боли, — ни на один ты не ответил… — Слушай, давай не сейчас, — безразлично грубо бросает мужчина, уходя по направлению к балкону.       Кончик сигареты медленно тлеет, пока ещё живая искорка мягко пульсирует, прямо как комок боли в груди Айзавы. Одно лишь отличие в понятии «живой». Ведь мужчина уже не уверен, действительно ли он жив. Пока мозг функционирует, а тело существует, его душа медленно погибает, зарывая себя все глубже в недры самой Преисподней. Демоны там вымрут все до одного с его появлением, ведь его взгляд холоднее зим в Оймяконе, способный загасить весь Ад. И ему самому противно от себя. — Стабильно одна пачка в день, — выцветший шепот сзади. Мысли тонут в пепельнице, уносятся разъедающим дымом.

***

      Айзава вжимает Изуку в себя, целует ядовито в шею, медленно так поднимаясь к приоткрытым в стоне губам. Мидория целует с нежностью и трепетом, целомудренно. Айзава — грубо и пошло. Их отношения насквозь пропитаны керосином; осталось лишь взять зажигалку и поджечь, чтобы дотла.