Прикованные

Гром не мог с начальником не выпить. Генерал Хазин его почему-то очень, по-отечески крепко любил и требовал ответных чувств. Отметить очередное раскрытое Игорем дело — надо. Только вот генерал своего подопечного споил собственного производства выпивкой и в гостиной на кресле оставил, а сам бодрячком отправился дела генеральские решать. Надо было Игорю отмазаться от приглашения в шикарный особняк… Не к добру всё это. Засыпая на вычурном кресле с неудобными подлокотниками, то и дело съезжая с противным писком трения куртки о мебельную кожу, Гром прислушивается. Он пьян крепкой настойкой так, что не помнит, зачем ему прислушиваться, но знает, что надо. Чутьё ментовское борется с опьянением. Проигрывает. В конце концов, он в доме генерала! Что может случиться-то… Петя Хазин может случиться. Едва шестнадцатилетний, гормонально бешеный, возбуждающийся от Игоревых широких плеч, низкого голоса и взгляда из-под бровей уже с полгода, может. И обиженный на абсолютное равнодушие к себе Петя. Генеральский сынуля. Петя знает все пароли от отцовских сейфов. Петя знает, где хранятся наручники — никому не нужные, чисто символически оставленные после очередного повышения. Петя знает, что папина бражка способна любого, даже Грома ушатать, но всё равно передвигается по комнате на цыпочках. На часах — шесть утра, отец уехал, мать на отдыхе, охрана просто так в дом не полезет. Дерзости у Хазина-младшего хоть отбавляй, но это же Гром. Пете немного страшно. Абсолютно не дыша, мальчишка лезет в карман чужой кожанки. Медленно, проверяя, не проснётся ли. Игорь в отключке. Во внутреннем отделении Петя находит старый мобильник и борется с глупым желанием почитать смски или удалить все женские номера. Нет времени. Лезет дальше, пока не натыкается на полоску металла — вторые наручники. То, что надо. Вообще Игорь мог и на диван завалиться, так что Пете повезло. На кресле деревянные подлокотники, узкие, очень легко наручниками цепляемые. Перегородка не позволит соскочить и освободиться. Петя уходит в коридор и там расщёлкивает обе пары. Возвращается, примеривает. Нервно. Проснись сейчас Гром — пизда мелкому, не успеет убежать. Согретый заранее в ладонях металл почти не ощущается пьяным спящим Игорем. Вдохнув поглубже смесь запахов кожи, травяной настойки и мужчины, Петя одновременно щёлкает наручниками. И тут же, отскакивая, убегает за диван. Сердце сейчас разорвётся нахер. Тишина. Хазин тихо сглатывает и медленно выглядывает из укрытия. Тишина, потому что Игорь даже храпеть перестал. Смотрит на руки свои, не понимает. Взгляд впивает в Петины глаза, что из-за дивана сверкают. — Это чё за хуйня… Несмотря на пиздецовую ситуацию и нервы на пределе, у Пети внизу живота выкручивает всё от хриплого голоса. Игорь дёргает руками. Проснулся, понял. — Хазин, это чё такое?! Голос повышает, бесится, а Пете только это и надо — язык прикусывает, чтоб не заскулить от такого вот Грома — поверженного и злого. Сердце стучит сильно-сильно. От власти. От совершённой выходки — и сладости наказания, которое последует за ней. Становится ясно, что пленнику не выбраться, и Петя смелеет. Выходит из укрытия, медленно подбирается ближе. Помнит, что ноги-то свободны. Но не будет же двухметровый дядя пиздить ногами бедное дитё? Глаза у Грома такие здоровые и ахуевшие, что не факт. — Открыл их, живо, — шипит почти, чуть не трясётся от ярости. — А я думал, ты кресло пополам сломаешь, — улыбается Петя криво. Голос не дрогнул даже! — Я тебе щас голову сломаю, сучонок ты малолетний… Едва договорить успевает, как сучонок на него с ногами забирается. Садится на бёдра, обнимает за шею и то ли от нетерпения, то ли от нервов подрагивает, будто вибрирует. — Прекрати, — удивлённо шепчет Гром, вдавливаясь в кресло, насколько наручники позволяют. — Петь, хватит… Голос на панику перебивается, потому что ему тоже страшно — что генерал зайдёт, увидит; расстреляет же, хуй разбираться будет. — Не бойся, Игорь, — Петя губами по солёной коже от ключицы и до самого подбородка проезжается и едва не скулит. — Мне тоже страшно. — Мне не страшно, а противно. Слезь с меня, — чеканит сквозь зубы. Петя на секунду по-подростковому оскорбляется, но лишь на секунду. Потом тихонько смеётся почти в рот чужой. — Я чувствую твой пульс, майор. И пальцами длинными, не детскими уже — отмечает Игорь — ведёт по скрытой кожанкой руке вниз, к металлическому ободку. Оглаживает наручники, затем запястье, задерживается там. Гром вместе с ним считает: ну да, бешеный пульс. Но это ничего не- — И предвещая твои оправдания, стояк я твой тоже чувствую. Проезжается бедром по джинсе и улыбается своей гадкой улыбкой, мерзкой, красивой, сучьей. Игорь с глухим стоном — смесью недовольства и разбитого пьяного возбуждения — откидывается на спинку кресла. Хочет он Петю. Да. Как его не хотеть. Вертлявого, заносчивого, вечно на работу к отцу таскающегося. И ладно бы к отцу — так он в отделе Грома постоянно вис. Придёт в его кабинет, с ногами на стол заберётся и начнёт с Игорем… флиртовать. Это слово он от Юли узнал, когда жаловался ей на сыночка начальского, которого хочется… — Нагнуть? — подсказывает Пчёлкина бесстрастно. — …выпороть, — заканчивает Гром и смотрит на подругу в замешательстве. Потом допёр, что и нагнуть хочется, и выпороть. Всё вместе лучше сразу. Но нельзя ничего. Во-первых, потому что начальский сын. Во-вторых — ребёнок же ещё. — Нельзя нам, Петь… — бессильно шепчет в потолок Игорь. — Тебе лет сколько, помнишь? — Шестнадцать через две недели, — с готовностью отвечает Хазин, — и всё уже будет можно. — Хуёжно, — возражает Гром. — Вот будет восемнадцать, тогда и поговорим. Петя угукает саркастично, глаза закатывает, но не отстраняется ни на миг — наслаждается касаниями, ненадолго ведь. С силой оглаживает чужие плечи, забираясь под куртку. Бёдрами худыми сжимает Игоря колени, еле в кресло впихиваясь. — Потом ты меня пошлёшь из-за отца, а не потому что сто тридцать четвёртая. — Пошлю, — соглашается Гром. Потолок подплывает уже, голова кружится — не то от тела, на нём сидящего, не то от опохмела такого скорого. Так плывёт, что сюрреалистично, как под наркотой какой-то (Игорь не принимал никогда, а вот подросток наверняка травку пробовал), очерчивает красивое хмурое лицо сверху. Петя наклоняется: — Скажи, я тебе нравлюсь? — Не надо, — просит Игорь. Уже не требует. — Пожалуйста. — Скажи. Только хочешь меня? — смотрит глазами большими, невинными, а пальцами сжимает, чертёнок, ширинку. — Или ещё что-то есть? Честно скажи. Игорь молчит. Терпит, фырчит, но не стонет. Нельзя. Ну нельзя, Петь, ну как ты не понимаешь! У Грома очень плавающие рамки морали, но он чётко знает: это хуёвая идея. Хуёвейшая. Не столько из-за отца-генерала-начальника и его разочарования, сколько, ну. У Пети вся жизнь впереди. Шестнадцать лет на носу, а он к взрослому дядьке клеится. Игорь бы никому не пожелал себя в таком отношении. Он нелюдимый, грубый, на своей работе женатый и совершенно не семейный человек. А Петя — хоть и бешеный, избалованный, он достоин большего. Девочки из хорошей семьи, такой же, как его собственная. Генерал уже наверняка присматривает невесту — улыбчивую, уступчивую, светлую и красивую. А не заросшего хмурого майора Грома. Как бы горько ни было это осознавать, Игорь точно знает: он Пете не подходит. Из мыслей Гром выныривает в тишину — Петя молчит, отвернулся, плечи опущены. Майору в голову бьёт: обидел пацана своим молчанием. Может, и к лучшему. Пусть думает, что нет ничего, кроме плотского. В груди возмущённо треплется что-то, но Игорь давит. Нет. Ничего. Так лучше будет всем. Петя лезет за ключами в карман джинсовых шорт и, всё ещё на чужих коленях, отпирает сначала правую, с отцовскими старыми наручниками, потом левую. Игорь чувствует дрожь в его пальцах. Или в своих — неясно. Хазин-младший сползает с бёдер, едва не падая на толстый ковёр; Игорь его ловит. И сам не понимает, почему руки, обхватив тонкую фигуру под выпирающие рёбра, не хотят разниматься. Будто сами, без ведома хозяина. Игорь тянет Петю на себя спиной, тычется лицом под лопаткой, дышит сквозь футболку задранную. Петей дышит. Близостью. А тот сидит прямо, как палка, и дыхание, напротив, задержал. Не реагирует на ласку совершенно. И тишина такая, что страшно. Игорю страшно, что расплачется, рассыпется в его руках, а он не сможет себе этого простить. — Нравишься, — выдыхает Гром, перехватывая напряжённое тело сильнее. — Доволен? Петя не отвечает секунд десять, а потом фыркает. С надрывом так — точно слёзы сдерживал. Спрашивает недовольно-хрипло: — Так хули ты ломаешься, дядь? И получает тычок под рёбра за плохие слова из детского рта, хотя грубость намеренная — защитная реакция, Игорь точно знает. Изучил пацана с его бешеным характером вдоль и поперёк. Петя цокает, пытается вырваться. Теперь уже Гром не пускает, запер в кольце своих больших рук — тоже наручники, живые. — Сам знаешь почему. Петя закатывает глаза. Знает. И бесится. Потому что ну что это? Они взрослые люди. — Я ж тебе не предлагаю за ручку ходить и к отцу за благословением бежать. Игорь носом ведёт по чужому затылку уже — вдыхает, наслаждается, не остановить. Смеётся хрипло, и кожа напротив сплошь мурашками покрывается. — Как же с тобой иначе-то, как не за ручку… — А у меня поинтереснее части тела есть. — Петь. — Да что! — разворачивается в кольце рук, возвращаясь на место, принадлежащее ему, пока Игорь в заложниках сидел. Хотя он и сейчас прикован, чего врать. Всегда был, как только глаза шальные эти увидел в своём кабинете впервые. — Тайно всё будет. Отец не узнает. — Узнает. — Я на две ночи из города сбежал так, что он не заметил даже, — хвалится, убеждает. — Не узнает, я умею в этом доме выживать. Игорь смотрит молча. Надо б найти ещё слова, чтоб хоть попытаться отвертеться, но проблема в том, что уже не хочется. Давно не хочется отвергать это чудо избалованное. — Ну вот и договорились, — шепчет Петя недоверчиво, трясётся. Наклоняется, по уголку губ своими мажет. И всё ещё не верит. Только когда в ответ за ним тянутся — тогда начинает понимать. Игорь Гром. Двухметровая бесчувственная — казалось бы — глыба. Сама невозмутимость с кулаками и в кепке своей любимой. Руками вот его обнимает и… целует. Сам. Мягко прикасается, едва ощутимо — про язык и говорить нечего. Дай бог дождаться от него смелости после скорого дня рождения. Никогда ещё Петя так его не ждал. Самому ему ничего не мешает уже быть смелым — почувствовав карт-бланш, который сам себе и объявил, лезет и губами, и языком, и чуть ли не лицом своим в рот. Мог бы — весь залез. Так ему Игорем хотелось быть поглощённым. Петя стонет в поцелуй и молчит о том, что папа сразу спалил его попытку сбежать на дачу с друзьями — как только он из окна своей комнаты начал вылезать. И влюблённость в Грома для него была очевидна. Игорь недовольно-смиренно выдыхает в чужие красные губы, не подозревая, что товарищ генерал его намеренно споил и уговорил остаться. …Но наручники папины надо на место положить, а то к такой откровенности с отцом Петя всё-таки был не готов.