помогает

Леша не помнит. Не помнит, как сестру за руку держал, совсем крохотную, слабую руку, прохладную уже. Но держал ведь, слезами обливался и держал, не отпускал, думал, что поможет. Не помогает. Макаров время считать перестал (о часах тоже забыть просто, когда днями потолком только и любуешься), больше не хранит в карманах десятки для мороженого (а какой вкус она любила?), комнату детскую обходит стороной (смех за дверью явно стал приглушеннее). Только заставляет себя насильно держать в голове "до" и "после". А чертой этой переходной стали наглые глаза, золотые грилзы в зубах и стук молотка. Оправдан. Оправдан.    Подростка животная ненависть поедает, он сорваться хочет с места, то ли рожу набить Гречкину, то ли просто мышцы от боли моральной пытаются переключиться на боль физическую - не помогает. Остается лишь смотреть подонку вслед, отмахиваясь ресницами от пелены слез. Спину выедать взглядом, пытаясь хоть как-то время назад оттянуть, закричать, как на самом деле было, показать всем, попытаться исправить- А подонок чужой взгляд на себе, оказывается, чувствует. Разворачивается медленно, глаза поднимает - пустые они, - думает Макаров, - неживые совсем, искусственые, - и улыбается. Скалится немного. Спокойно так. Заинтересовал. Понять бы, чем именно - цепляющимися за кафедру пальцами худыми (они потом болеть будут долго) или голосом дрожащим (это заметил даже Гречкин), которым выкрикнуть "ублюдок" не получилось. Прошипелось только. Не помогает. Со своим хмурым не-одиночеством смириться не удавалось ну совсем никак. Первый раз с криками из комнаты полетели дорогие вещи, а следом - Кирилл. Глаза у него горят не по-человечески, оглядывает толпу собравшихся детей, загнанный будто, шмотки хватает и выскальзывает из детского дома. Последнее, что слышит Макаров - свист шин об асфальт. Новостей не было неделю.    Второй раз к нему заходит воспитательница, ласково за плечи держа, выводит на порог, улыбается, смотрит вперед искусственно как-то, и Леша все понимает, видя перед собой красный спорт-кар. Дернуться пытается обратно, но руки из ласковых вдруг превратились в стальные, вцепились намертво. Подросток по силе пальцев определить цену вопроса пытается. Не помогает опять. Она лепечет что-то про "небольшую прогулку", "ты ведь из комнаты своей не выходишь совсем, Лешенька, тебе жалко, что ли?", "проветришься хоть, пока возможность появилась", а у Лешеньки в голове сцена рисуется, где Гречкин щебечет что-то, настойчиво пихает в руки конвертик небольшой и скалится. Точно зверь. В клетку свою заманивает. Дверь ламбы закрывается быстро слишком, а воспитательница испарилась будто, - двор совсем опустел. Гречкин смотрит с нечитаемым интересом на вжавшегося всего в сиденье Макарова, что не знает, куда то ли руки, то ли всего себя деть. Знает же, что все равно не помогает. Кирилл подмечает про себя: видимо, страшится один на один оставаться на чужой территории. Хмыкает, заводит движок. Всю поездку Леша держится, только вот непонятно, от чего - ударить Гречкина рука поднимается, но не дергается совершенно. От этой мысли Макарову плакать хочется, то ли от обиды, то ли от злости на самого себя. Вот он, прямо тут, на водительском сидит, говорит опять о чуши своей небрежно. Кидает иногда свой взгляд резкий на пассажирское, лыбится, зубы обнажая. И ударить ведь просто максимально. Но не получается. Не помогает.    Макаров ступает тяжело на порог детдома, но тяжесть от мыслей своих - в руках только пакетик небольшой. А вот голова, к сожалению, побольше, да и вес каждой мысли с шагом все больше чувствуется.      Все это смутно и непонятно совершенно, только что именно - Гречкин или Макаров, внезапно подумавший, что не-одиночество длинною в месяц - идея хорошая.          Снова звук дверцы ламбы. Снова улыбка Гречкина, только шире, чем обычно - Леша руки смог расцепить и сесть поудобнее. Осанку не держит, поглядывает иногда в ответ, но все еще воровато, все еще страшно ему. Оглядывается через тонированные окна на проносящиеся мимо дома и будто снова сжимается весь. У Кирилла в глазах чертики скачут, ему весело до жути. Подкупил почти. Понять бы, чем именно - брендами дорогими (он почти все выкинул) или небрежным "выйди" вконтакте (не отвечает, но выходит все равно).      В третий раз Макарова дрожь берет сильная, холодком в живот отдающая; ладони вспотели все, в голове ком липкий - рука. Рука. На его колене. А Гречкин по-свойски ведет ею аккуратно, опытно так, лицо - пустая маска. Руль крутит легко свободной левой, но нехотя, будто деть ее некуда больше. У Леши чуть ли не слезы на лице подступают от собственного бессилия - скинь, накричи, ударь, не позволяй. Но позволяет ведь. Позволяет и дальше вести, выше, к бедру, к ремню дорогому, лимитированной версии. Леша выдыхает шумно, чувствуя все тело сейчас лимитированной версией самого себя. Сдался. Машина останавливается резко - приехали. Кирилл хотел было повернуться, но услышал только громкий хлопок дверью и увидел стремительно убегающего подростка. Гречкин в смехе заходится, руками метафорические слезы смахивает - понял, чего не хватает. Угадал, значит.      Макаров в немом крике замирает. Кричать хочется по-настоящему, но получается только рот открывать и дышать тяжело. Понять пытается, это его одиночество сжирает изнутри, что он за каждую соломинку цепляется, или Леша сам выбрал специальную, золотую соломинку из всех ему протянутых? Губы кусает сильно, а мысли давят еще сильнее. Не помогает уже ничего. Попал ведь. А признаться в этом страшно. Самому себе - еще страшнее. Страшнее признаваться, что остатки дорогих вещей аккуратно сложены в шкафу маленьком. Рассортированны. Страшнее признаваться, что Леша все-таки все запомнил. Страшнее признаваться, что к ощущению прохладной, неживой руки сестры присоединяется еще одно, где рука уже другая - горячая и живее всех живых. Гречкин предусмотрительно двери блокирует, поворачивается корпусом - подросток молчит, в пол смотрит, взгляд прячет свой, кусает щеку изнутри - прямо концентрированный страх. Блондин небрежно пытается бросить едкое - "не знал, что ты так реагировать будешь, ну с кем не бывает", а сам снова лезть пытается. Леша хмыкает, думает про себя - за Лизу он не извинялся. Поднимает глаза свои, встречается близко с глазами напротив и не узнает их совсем - смотрят они так по-звериному живо, заигрывают. И не поймешь, чего хочет их обладатель. А обладатель опять воздух сотрясает, говорит невнятное что-то, но Макаров, кажется, не слушает вовсе. Пытается выловить в глазах ответ на все это, осмелел совсем, даже футболку сжимать перестал. А Кирилл тем временем опять рукой водит, но второй уже потянулся к шее, пальцами под ворот футболки залезая. Леша измялся весь, но взгляд не отводит, держится еще, ощущает ладонь горячую выше, но шелохнуться не позволяет. Блондин снова как-то скалится по-недоброму. Чувствует, внимания не хватает подростку совершенно, к каждой протянутой руке прильнет, тыкаться начнет, - только Кирилл руку не тянул. Так, по мелочи. Махнул пальцами в перстнях и дверь открытую придержал. И все это как-то поразительно помогло Леше замяться неловко, улыбнуться слабо, позволить купиться этим вниманием ненадолго. И принципы свои купить этим не-одиночеством, и ту самую лимитированную версию в себя врастить, сжиться с ней и самому потянуться чуть ближе, почувствовать дыхание на своей коже ментоловое, и- Дверь ламбы бесшумно открывается. Леша в немом шоке сидит, слышит легкий смешок рядом; от непонимания вдруг расплакаться хочется сильно: за то, что поверил, и что не помогает ему ничего совершенно; ни это воссоединение со своей быстро подкупившейся личностью, ни вещи, ценник которых явно выше, чем на его голову, ни это не-одиночество, оказавшееся тоже просто очередным подкупом. А он повелся.      Неожиданно возле плеча гудит тихое "бля, да я кнопку задел случайно" и "ты бы видел свое лицо, я хуею". Макаров осознать все пытается, смотрит как-то отрешенно на смеющегося Гречкина, в голове проклиная его всеми бранными словами, ежится от подступившего к спине вечернего холода. Но чувствует внезапно, как рука медленно с шеи на ручку двери перемещается, возится тихо, закрывая. Все-таки помогает.