hell on earth

Эрик Картман — больной психопат. Моральный урод и конченый мудак. Кайл это знает с детства не понаслышке — человека агрессивнее и злее он в жизни своей не встречал. Картману нравится, когда кому-то больно, нравится, когда он плавно оборачивает любую ситуацию в свою пользу. Это как будто шутка вселенной — то, как Эрик, мать его, Картман всегда выходит сухим из воды. Что бы он ни делал, на каких бы мерзостях ни попадался — никто ничего не говорит, а если говорит, то дальше слов дело никогда не заходит. «Простите, сэр, это просто какое-то недоразумение». «Мэм, вы все не так поняли». Каждый раз один и тот же текст. Картману никогда не жаль, он не чувствует вины, элементарно на нее не способен. Другие этого в упор не видят, но, может, всем вокруг просто плевать. Всем, кроме Кайла. Кайл ненавидит его, ненавидит так сильно, что у него пальцы дрожат, когда он встречает его в коридорах школы. Смешно, что они до сих пор пересекаются. Дни их псевдодружбы давно позади. Если бы не Кенни и Баттерс, Кайл никогда больше не взглянул бы в сторону Картмана, ни разу в жизни. Он вообще понятия не имеет, почему Кенни и Баттерс, хорошие парни, до сих пор с Картманом общаются. Как будто им неизвестно, что Картман — ублюдок и подонок. Единственное утешение в том, что хотя бы Стэн все осознает и всегда воюет на стороне Кайла. Но Стэн не знает и половины правды. Они все ее не видят, что странно, потому что они уже давно не дети, они в выпускном классе старшей школы. Пора бы открыть глаза. Да брось, Ка-а-айл, мы же друзья. Кайла передергивает всякий раз, как он слышит свое имя его голосом. Никакие мы не друзья, жирдяй. Это нечестно, несправедливо и просто смешно, потому что Картман больше даже не жирдяй. Мудак отобрал последнюю возможность лишний раз укусить его посильнее. Но Кайлу все равно по-садистски нравится наблюдать за тем, как в разноцветных глазах нарциссичного Картмана вспыхивает ярость, стоит ему услышать это слово в свой адрес. Кайлу хочется причинить Картману боль, хоть единожды, хоть немного, но каждый раз в ответ – просто гнев. Чистейший, черный гнев. Картман не способен чувствовать боль — вот, в чем фишка. Не физически — морально. Он может только имитировать ее, чтобы в очередной раз кем-то манипулировать. Матерью, учителями, друзьями. Все это тоже кажется несправедливым, потому что от его издевательского «Что ты там вякнул, жиденок?» Кайлу всегда обидно и больно. Не потому, что это говорит Картман. И не потому, что это — ксенофобия. А потому, что ответить в той же мере Кайлу попросту нечем. Поэтому Кайл ненавидит его еще сильнее. Будь он религиозен, еще в детстве сжег бы Картмана заживо, потому что лучшего претендента на роль антихриста найти невозможно. Вот уж кто способен устроить ад на Земле. Правда, вместо этого устраивает ад в жизни определенного человека. Но еще, помимо прочего, Кайл ненавидит себя. Все куда сложнее, чем можно представить. Наверное, дело тут в том, что они уже не дети. У взрослых всегда куча проблем, потому что эти проблемы они обожают сами себе создавать. Иногда Кайлу хочется вернуться в четвертый класс, где все было легко и понятно. Но ему почти восемнадцать, и он представления не имеет, что вообще делает со своей жизнью. Кайл ненавидит себя особенно сильно, когда смотрит Картману в глаза. Снизу вверх, с позиции жертвы. Глаза у Картмана пугающе неживые, стеклянные. Один — карий, по цвету как стылая земля. Второй — серый, как лед на поверхности болота. Когда Картман смотрит ему в глаза, нависая над ним, вдавливая его собою в кровать, Кайл хочет выцарапать его глаза ножом и раздавить их в своей ладони. Прямо как сейчас. — Больно, мудак! — вскрикивает Кайл под ним, но все равно старается шептать, потому что за стенкой спит Айк. Картман ухмыляется, как и всегда это делает, и еще раз вгрызается в его шею, прямо на стыке с плечом — так больно, так глубоко, что у Кайла темнеет в глазах. Он представляет, как Картман выгрызает кусок его плоти, как лопается кожа, как из порванной артерии брызжет черная кровь прямо на его мудацкое самодовольное лицо. — Разве тебе не в кайф, жиденок? — спрашивает Картман, шепчет ему на ухо. Это тоже ужасно, потому что Кайлу — в кайф. Не будь у него такого невыносимого стояка, его наверняка вырвало бы прямо сейчас. Но вместо этого он сжимает зубы, чтобы не выдать позорный всхлип. Разве есть что-то более унизительное, чем это? — Если мама увидит… — бурчит Кайл, но Картману плевать — он усмехается и качает головой. — Тогда что? Отшлепает тебя? — Его слова полны яда, как всегда. Кайлу каждый раз кажется, что он физически чувствует, как этот яд бежит по его венам, отравляя весь организм. — Но, знаешь, я вот уверен, ты хотел бы, чтобы она увидела. Разве нет? Или еще лучше — чтобы она сейчас зашла в комнату, пока я тебя трахаю. — Заткнись! — шипит Кайл, но все равно вспыхивает, как спичка. — Не смей приплетать сюда… Картман — больной психопат, а Кайл просто больной. — Твою мамашу? Ой, да брось. Думаю, ей было бы интересно узнать, чем ее солнечный кошерный мальчик занимается за закрытыми дверьми. Кайл хочет врезать ему по яйцам, отпихнуть от себя, сесть сверху и бить его, пока не сломает себе руку об его череп. Но вместо этого он кусает губу и дергается ему навстречу. Кайл чувствует, как чужой член проезжается по ягодице, оставляя за собой дорожку предъэкулята, и ненавидит себя за волну удушающей похоти, которая его всего омывает. Это неправильно и несправедливо. То, как они ненавидят друг друга и то, как безумно друг друга хотят. Кенни иногда шутит, что им пора снять номер — особенно когда они сцепляются в очередной мини-войне на вечном поле боя. Кенни — может, потому что это старый добрый озабоченный Кенни или потому что он всех насквозь видит — называет это «нереализованным сексуальным напряжением», даже не подозревая, как старательно они это напряжение реализуют — почти каждый вечер, на самом деле, когда родители Кайла ложатся спать, а Картман забирается к нему в комнату по старой детской привычке. Только раньше он забирался, чтобы нарисовать Кайлу хуй на лбу, а теперь — чтобы затрахать его до полусмерти. — Закрой свой рот, жирдяй, — стонет Кайл, до боли вдавливая пальцы в его спину. Картман цокает языком. — Совсем неоригинально, — замечает он. Кайл хочет съязвить, мол, а что, «жиденок», по его мнению, оригинально? Но он знает, что Картман ответит. «Жиденок — всегда оригинально». Хочется послать его к черту, Кайл почти делает это, размыкая губы, но в этот момент Картман входит в него, сразу на всю длину, одним безжалостным толчком, и Кайл вскрикивает прямо в его ладонь, так вовремя заткнувшую рот. — Если продолжишь, нас точно услышат, — замечает Картман, тяжело дыша. — Не то чтобы я против. Хотел бы я лицезреть лицо твоей жидовской мамаши, когда она увидит мой член в твоей заднице. Кайл только мычит в его руку, мозг быстро отмирает, превращаясь в бесполезное желе. По телу бегут мурашки. Картман вплетает пальцы в его темно-рыжие кудри — обманчиво нежный жест — после чего с силой сжимает волосы в кулак, так резко и больно, что Кайл вздрагивает. — Ты, наверное, и не заметил бы, если бы она вошла, — продолжает Картман, начиная двигаться — жестко, безжалостно. — А я бы не сказал. Вот была бы умора: ты весь такой стонешь, скулишь на моем члене, как блядь дешевая, а твоя мамаша ловит инфаркт. Думаешь, она бы выгнала тебя из дома? Или просто накатала бы на меня заяву копам? Наверняка подумала бы, что я тут бессердечно насилую ее милого невинного мальчика. Кайл мотает головой, то ли отрицая его слова, то ли стараясь сбросить его руку со своего лица, но это даже выглядит жалко — движение члена внутри отупляет его; это, наверное, больше психологический трюк, чем физическое наслаждение, потому что Картман трахает его так сильно, что вспышки боли временами ярче вспышек удовольствия, но Кайл все равно скулит под ним, теряя способность рационально мыслить. Наверное, Картман прав, как и всегда, манипулятивный кусок дерьма. Кайл — ебанутый мазохист, которому все это нравится. Нравится, что это именно Картман, а не кто-то другой. Смог бы он трахаться так с Такером, например? Вряд ли, потому что Такер хоть и не друг ему, настоящей неприязни между ними нет и не было. Картман — это другое. Они бы убили друг друга годы назад, если бы не были так созависимы в обоюдной ненависти. Это не отношения и не любовь, это какое-то извращенное, неправильное их отражение. Фантасмагоричная интерпретация. Кайл чувствует, как Картман смыкает руки на его шее, как сдавливает ее, перекрывая воздух. Кайл пытается сделать вздох, но не может. Его тело дрожит, пылая изнутри, знакомая эйфория, подаренная асфиксией, напускает туман перед глазами. Он уже не слышит, что стонет, он даже не понимает, что говорит. — Эрик… Эрик, Эрик, пожалуйста, Эрик… Он никогда не называет Картмана по имени — ну, в обычной жизни. Это вроде как негласное табу. Кайл называет по имени Кенни, Стэна, Твика, Клайда, Токена, Джимми — да всех, даже Баттерса иногда, хотя едва ли кто-то, кроме Кенни, думает, что имя Лео ему подходит. Картмана почти все зовут по фамилии, кроме разве что девчонок. Став взрослее и избавившись от детской рыхлости в период пубертата (хоть до атлета ему и было далеко), Картман научился куда лучше обращаться с женским полом. Не все купились на «взрослого» Картмана, конечно, но даже Венди — видимо, на фоне еще в младшей школе мелькнувшей влюбленности — иногда краснеет, когда Картман обманчиво галантно открывает перед ней дверь, сопровождая свой джентльменский жест чем-нибудь вроде «Только после вас, мисс». Дешевый трюк, на который Кайл в жизни не купился бы, но Венди, как и некоторые другие девчонки, мигом млеет и выдает что-то вроде «Спасибо, Эрик». Кайл-то знает, какой Картман на самом деле. И в жизни не принял бы от него никакой подарок и никакую галантность. — Чертова рыжая шлюха, — слышит он сверху, слова достигают его расплавленного мозга не сразу. Картман вбивается в него так, что Кайл чуть о спинку кровати головой не бьется. Руки сжимаются на его шее все сильнее, Картман вот-вот переломает ему хребет, его глаза — две пугающие черные дыры, на секунду Кайлу становится страшно, что именно вот так он и умрет, что Картман его задушит насмерть или переломает ему что-нибудь, и этот страх уходит прямиком вниз, в его член, заставляя истекать смазкой прямо на живот. Он больной, больной, больной. Ему так это нравится. — Я убью тебя, шею тебе сверну, сука блядская… Ритм сбивается, шепот обжигает ухо. Кайл хнычет под ним, чувствуя себя грязным и живым. Странное сочетание, но ни при каких больше обстоятельствах ему не сносит крышу вот так сильно. Он чувствует, как теряет сознание от удушающей хватки, как член таранит его изнутри, как болит оставленный на шее укус и, наконец, кончает, не трогая себя. Картман присвистывает и быстро звереет, тоже ощущая, что вот-вот кончит, но Кайл от нехватки кислорода отрубается, пропуская момент, как внутри него разливается горячая сперма. Когда он приходит в себя, Картман сидит на краю кровати и натягивает джинсы. — Ты отрубился, солнышко, — буднично сообщает он, даже не поворачиваясь к Кайлу. — Сочту за комплимент. Кайл морщится, все еще слабый и сонливый. — Убирайся уже, — он пытается сесть, тут же понимая, что на простынь из него вытекает сперма, и яростно шипит: — Ну ты и уебок, сто раз говорил — внутрь не кончать! — Я тоже тебя люблю, детка, — невозмутимо говорит Картман и поднимается с кровати. Напоследок он в своей излюбленной манере бросает: — Перезвонить не обещаю. Кайл хочет толкнуть его, пока он перебрасывает ногу через подоконник, чтобы он упал со второго этажа и, если сильно повезет, сломал себе пару костей. Но Кайл только молча опускает за ним окно и мстительно щелкает механизмом, чтобы его нельзя было открыть снаружи. Хотя, конечно, прекрасно знает — завтра все равно оставит окно приоткрытым.