Сажа

      Кёджуро скучен. В нём больше нет ни надежды, ни пламени, его взгляд тускл, чёрен, мрачен. Аказе хочется встряхнуть его за грудки и закричать в лицо, спросить, где же твой огонь, Кёджуро? Аказе хочется, но вот беда — он же чужое пламя и погасил. Надавил, приказал, уверенный в собственном праве, сам же не заметил, как сломал. В человеке перед Аказой нет ни единой черты того Кёджуро, что пылал, рдел багряным до самого конца, того Кёджуро, что даже израненным вызывал только восхищение, того Кёджуро, которого Аказа, самовлюблённый, бессердечный демон, почти что полюбил. Этот Кёджуро — лишь блеклая тень Кёджуро прежнего, жалкое его подобие. Былое пламя не разгорается ни тогда, когда Аказа ломает Кёджуро кости и выворачивает из ямок суставы, ни тогда, когда берёт его жёстко, даже жестоко. Яростно вбиваясь в чужое тело, Аказа силится вызвать хоть вздох из обескровленных губ Кёджуро, но не получает ничего. Золото поблекло, пламя угасло, яркий миг растянулся бесконечной агонией. По ком звонит колокол, по ком плачут ледяные осенние ливни, горюют холодные рассветы? Аказа неожиданно остро ощущает пустоту в груди, ещё пара мгновений — и её, возведённую в абсолют, никогда больше не заполнит свет. В попытке ощутить хоть что-то он ожесточённо вцеловывается-вгрызается в сухие губы, надавливает на челюсть — Кёджуро безразлично приоткрывает рот, позволяя Аказе делать всё, что только захочется. Хочется Аказе много, бесконечно много: мало что на всём белом свете манит его столь же сильно, как золотистое, солнцем обласканное тело бывшего противника. Аказа знает все его шрамы наперечёт — их у Кёджуро немного; самый заметный из них, белёсый, тянущийся от правого плеча к левому боку, оставлен рукой Аказы. Ей же оставлены и россыпи синяков на бёдрах, плечах, ягодицах — Аказа не скупится на силу, знает, мол, выдержит, не сломается.       Сломался. Аказа его в рот имеет ожесточённо, а Кёджуро вместо того чтобы сжать посильнее зубы, лишь плотнее обхватывает губами член да насаживается глубже горлом. Аказу это одновременно и заводит несказанно, и злит до белых пятен перед глазами. Где он? Где тот, кто был мне равным? В памяти ещё живы воспоминания о том, как дрожала земля под их поступью, как пылал и тлел разряжённый воздух, как они раз за разом сплетались в смертельных объятиях. Аказа и сейчас его не жалеет: толкается во влажный рот мелко и часто, так, что Кёджуро утыкается носом в поросший курчавыми волосами лобок, единым слитным движением загоняет член по самое горло, да так в нём и остаётся, кончая. Кёджуро даже не давится; на губах — белёсые разводы спермы, в глазах — вселенское безразличие и отрешённость от всего происходящего. Аказа чертыхается, стирает с чужого рта свою сперму, подгребает Кёджуро к себе под бок, утыкается носом в золотистую макушку — пустота в груди отступает на пару шагов, но по-прежнему щерит иглы клыков. Кёджуро засыпает почти мгновенно; смешно дышит ему в ключицу, морщит напряжённо густые брови, сопит. Аказе это не нужно, вернее, Аказе нужно не это: нужна выжженная, угольно-чёрная ненависть, веющая дымом костров багряная злость, рдеющая алым ярость. Аказа, кажется, знает, как их достичь: Кёджуро во сне вовсе не сдержанный — не то что в жизни, и вычленить чужое имя из бессвязного бормотания особого труда не составило. Кёджуро зовёт почти беспомощно: Тенген. Аказа перекатывает чужое имя на языке, пробует на вкус: Тен-ген. Ему не нравится — горчит, вяжет. Тенген, значит. Аказа и рад бы не падать ещё ниже, но пустота в груди разрастается до необъятных размеров и почти мешает дышать. — Не лги себе, — слышится убаюкивающий шёпот Музана, — ты то, что ты есть, и никому не под силу этого изменить. Аказа впускает в себя чужую тысячелетнюю ненависть и больше не сомневается.       Это утро для Кёджуро не отличается от сонма других таких же; сколько их было — десятки? сотни? тысячи? Кёджуро не знает, да и не хочет знать; однако в этот раз что-то выбивается из общего строя. Поведение Аказы, думаёт Кёджуро. Демон, похитивший его с поля боя и залечивший его раны, сегодня непривычно весел и взбудоражен, но веселье это — злое, не сулящее ничего, кроме растянутой в бесконечность агонии. — Кёджуро. — Аказа улыбается сахарно-сахарно, и Кёджуро становится необъяснимо жутко. — У меня есть для тебя подарок. Он сегодня непривычно ласков — не ломает кости со скучающим видом, зная, как долго они срастаются, не выворачивает суставы из суставных ямок, не вырезает клинком Ничирин на испещрённой шрамами коже древние, как мир, сутры. Безразличие Кёджуро сменяется страхом: что ещё он может причинить, кроме боли физической? Осознание обрушивается на Кёджуро в тот момент, когда Аказа выталкивает на татами связанного и окровавленного человека в клочьях формы истребителя. Кёджуро требуется пара секунд на то, чтобы его опознать, и — о боги, — лучше бы это стало просто очередным кошмаром из сонма ему подобных. Аказа усмехается, толкает человека в спину — тот, что неожиданно, не падает на светлые татами, лишь склоняется чуть ниже — так, чтобы смотреть Кёджуро в глаза. — Всё хорошо, Кё, — улыбается ему Тенген, — всё будет хорошо. Кёджуро затапливает неконтролируемая паника и осознание, что хорошо уже ничего никогда не будет. Первым побуждением становится желание броситься на Аказу в самоубийственной попытке отрезать тому голову, но Кёджуро понимает: бесполезно. У Кёджуро и Тенгена на двоих три глаза, три руки и бесчисленное множество ран — всё, что они могут, так это смириться. Кёджуро пожирает чёрная злоба на самого себя, на собственную слабость, на Аказу, на демонов, на весь белый свет. Тенген, словно чувствуя обуревающие его эмоции, снова улыбается ласково да нежно, повторяет: — Успокойся, Кё. Я же сказал — всё будет хорошо. Аказе тошно, Аказу блевать тянет от того, как охотники смотрят друг на друга, сколько света и нежности в их взглядах. Аказа помнит: когда-то на него смотрели точно так же, когда-то он любил и был любимым. Однако при попытке вспомнить больше в голову ввинчивается скрежещущий шёпот Музана: — Дальше дороги нет. Остановись, Аказа. Аказа — послушная псина; он больше не пытается ничего вспомнить, не думает, каково это — любить. Однако зависть при виде чужого счастья пускает корни, оплетает ядовитыми лозами несуществующее сердце, нашёптывает на ухо: — Оскверни-очерни-опорочь. Аказа — всё ещё послушная псина, поэтому чужое повеление исполняет беспрекословно, с гадкой и мерзкой радостью. Даже при виде окровавленного и обесиленного Тенгена в нём всё равно поднимает голову злоба и чужая тысячелетняя ненависть — у Тенгена есть то, что никогда не будет ему принадлежать. У Тенгена в ладонях — солнце, всесильное солнце, облачённое в человеческую плоть; у Аказы в ладонях — его тусклое подобие, потухшая звезда. Аказа смотрит сквозь раздвинутые пёстрые сёдзи на пламенеющее небо — багровый шар, заливая всё призрачным красным светом, неспешно ползёт за линию горизонта. Ещё немного — и небо заполонит чернильный мрак ночи; ещё немного — и кровавый жар солнца сменится меловой белизной луны. С угасанием солнца в Аказе пробуждается неясное, неоформленное ещё желание. Он скользит ленивым взглядом по золотым волосам, по смуглому скуластому лицу, по крепкому, поджарому телу, испещрённому множеством шрамов. Поднимает увитую татуировками руку, касается золотистой груди — тут же наталкивается на ненавидящий взгляд багряных глаз. Тенген мечется по татами, силясь разорвать путы, отвести от Кёджуро руки Аказы — бесполезно, путы — предсмертный подарок Даки — не разрезать, не разорвать. Аказу чужая ненависть лишь смешит, а почти осязаемая боль в глазах Тенгена только подстёгивает продолжать. Неясное желание, наконец, оформляется в нечто конкретное — темнота затапливает мерцающие радужки Аказы, заостряет кошачьи зрачки, наполняет демоническое тело неисчерпаемой силой. Аказа размыкает тонкие губы — игольчатые клыки мерцают в полумраке помещения меловой белизной. Тенген с ненавистью и страхом — не за себя, однако — выплёвывает: — Тварь. На кого-то другого подобное, возможно, и произвело бы впечатление, но никак не на Аказу — тот и не такого наслушался за десятки прожитых лет. Чужая ненависть распространяется по венам сродни наркотику и опьяняет куда сильнее рисового вина. — Отпусти его, — загнанно рычит Тенген, извиваясь в демонических путах. Аказа в ответ лишь усмехается шире, стискивает оглушённого — и когда успел? — Кёджуро в стальных объятиях, утыкается носом в разлёт ключиц, раскрывает рот шире — мел клыков почти касается золота кожи. Сам же вспарывает собственную ладонь остро заточенными когтями, позволяя крови свободно стекать вниз. Тенген становится неестественно бледен, почти бел: — Стой. Для Аказы нет звуков слаще, чем ужас в его голосе. Кончики клыков будто бы в раздумьях замирают над гладкой смуглой кожей — безмятежное лицо Кёджуро прорезает судорога беспокойства; золотистые ресницы размыкаются, приоткрывая медвяные радужки глаз. «Всё будет хорошо, Кё» Кровь демона мешается с кровью человеческой.       Тенген как с цепи срывается — осыпает Аказу проклятьями, чуть ли не в кровь раздирает единственную ладонь, пытаясь выбраться из демонических пут, бессильно мечется по татами. Убью, чётко и ясно читается в его глазах. Аказе почти смешно, право слово: он хорошо знает, как сделать Тенгену ещё больнее. Оскверни-очерни-опорочь, да? Пока Кёджуро заходится в агонии от обращения, Аказа неспешно исследует ладонями каждый сантиметр его тела. Кёджуро выламывает в особенно болезненной судороге, зрачок вытягивает и сужается, золото волос выцветает, покрывается патиной. Аказа глядит на него в немом восхищении — ни от кого из тех, кого он обращал, не веяло такой неприкрытой жаждой крови. Кёджуро станет огнём, пожравшим этот мир до основания, а он, Аказа, будет тем, кто даст пламени пищу. — Сложно сдерживать настолько невыносимый голод, да? — почти сочувственно спрашивает Аказа. На лице демона расцветает улыбка, не сулящая ничего, кроме растянутой в вечность агонии. — Не сдерживайся, Кёджуро. Остановись, Кё. Тенген глядит на них настолько больными глазами, что даже Аказа на мгновение испытывает тень сочувствия. Но — только на мгновение, дальше демона вновь захватывает неуместное восхищение. Обращение в демона почти подошло к завершению — чтобы довести дело до конца, нужна самая малость. Всего-то отринуть человечность. — Если демон в момент обращения не съест кого-нибудь, он погибнет. — Аказа обращается будто бы к пустоте, но на деле — к Тенгену. Его слова — ложь от начала и до конца, но обессиленный и измученный страхом за Кёджуро Тенген им верит. — Кё, — тихо зовёт Тенген, — иди сюда. Новообращённому демону два раз повторять не приходится — в мгновение ока он оказывается рядом с Тенгеном и распахивает игольчатую пасть. Тот даже не дёргается, и Аказу будто током прошивает от осознания: Тенген и не такое примет. От Кё. От солнца в ладонях. Кёджуро смыкает клыки на плече Тенгена — последний, к его чести, не издаёт ни звука. Только устраивается зачем-то поудобнее на окровавленных татами, размыкает пересохшие губы и начинает: — Однажды великий архитектор и художник Дедал со своим сыном Икаром задумали сбежать от жестокого царя Миноса. Тирану были подвластны и море, и суша, но небо было свободно от его тирании. Дедал задумал изготовить две пары крыльев — для себя и для сына. Птичьи перья он скрепил воском и строго-настрого запретил Икару подлетать слишком близко к морю или к солнцу. Влага, наставлял Дедал, намочит перья, заставит крылья отяжелеть. Солнце же расплавит воск и лишит крыльев, низвергнет с небесного свода. Однако Икар, опьянённый полётом, позабыл все наставления Дедала и подлетел слишком близко к солнцу. Воск, скрепляющий перья, растаял, и Икар камнем полетел вниз — в холодные морские волны. Ты помнишь, что было дальше, Кё?       Кёджуро мотает головой: сложно, знаете ли, ответить, когда рот полон чудеснейшего человечьего мяса. Однако, что-то мешает сполна насладиться его вкусом и ароматом — быть может, солёные слёзы, стекающие по лицу? Аказа хмурится: демоны не плачут, просто-напросто не могут плакать — слёзные железы атрофируются в момент обращения. Так почему же на перемазаном кровью лице Кёджуро столь отчётливо виднеются дорожки слёз? Новообращённый демон силится разомкнуть губы — с них срывается едва различимое: — Похоронил… Тенген обхватывает широкой мозолистой ладонью лицо Кёджуро, без страха выдерживает багряный взгляд, спрашивает: — Дальше? Что было дальше, Кё? — Дедал похоронил своего сына. — Кровь на лице Кёджуро перемешана со слезами, слова явно даются ему с трудом — мешают новые игольчатые клыки. Ценой фантастических усилий он всё же может себя контролировать, но Тенген видит испарину на высоком лбу, нервно подрагивающие зрачки, прокушеную до крови губу. Тенген протягивает ему уцелевшую руку: — Ешь. Кёджуро задыхается, обуреваемый жаждой, но говорит чётко да твёрдо: — Больше нет, не стану. Я смогу себя контролировать. И выплёвывает полупрожёванное человечье мясо к ногам Аказы. Аказу пробивает на истерический хохот; его снедают одновременно зависть, гордость и ненависть, на этот раз не чужая — своя. Аказа ненавидит весь этот чёртов мир, где даже новообращённый демон может удержать в узде голод и сохранить в себе человечность; ненавидит, потому что сам давно истребил в себе человека, не поколебавшись ни на миг. Солнце по-прежнему в чужих ладонях, зависть всё ещё оплетает ядовитыми лозами несуществующее сердце, но ничто не стоит на месте — меняется и Аказа. Надламывается, складывается внутрь картонным домиком, сбрасывает с себя порядком надоевшую личину. Чьи-то руки ласково касаются его лица — Аказа видит лишь эфемерный призрачный силуэт — не узнать, не коснуться. Голос, подобный журчанию ручья, нежно зовёт его по имени, и Аказа — послушная псина — немедленно ему повинуется. Солнце восходит на востоке, заливает золотом распахнутые настежь сёдзи, очерчивает окровавленное лицо Кёджуро и Тенгена, неловко баюкающего его одной рукой. Вокруг — поля, полные луговых цветов, пламенеющая алым заря, золотой шар солнца на бескрайнем небосводе. Вместо аромата цветов чуткий нос Аказы отчего-то улавливает запах сажи и копоти. Солнце нестерпимо слепит глаза, и Аказа с удивлением обнаруживает на своём лице слёзы. Демоны не умеют плакать и не могут находиться на солнце — отчего же так влажны глаза и нестерпимо легко на душе? Аказа стоит под куполом неба, не рассыпаясь по ветру пеплом и сажей, смеётся искренне — впервые за много лет: он наконец-то слышит призрачный голос. Сколько же времени ты пыталась докричаться до пустоты, Коюки?       Ядовитые лозы зависти больше не впиваются во вновь обретённое сердце, пустота в груди схлопывается, будто бы её и не было. ... воск тает под жаром солнца, ветер голодно треплет останки крыльев и сбрасывает мальчишку в холодные воды свинцового моря... Аказа делает шаг в пламенеющий небосвод.