Hydrotherapy

      Кап. Кап. Кап.       Унылые серые стены процедурного кабинета давят на голову хуже каменных плит, пар, поднимающийся от воды, оседает на них и капельками стекает на грязноватый кафельный пол, скапливаясь в небольшие лужицы. И каждое это «кап», тихое вроде бы, почти незаметное на самом деле, отдаётся в ушах и больной голове, как оглушительный удар в гонг. Осаму вздрагивает и сильнее сжимается в комочек, кое-как притягивая к груди коленки и утыкая в них лицо.       Опять его притащили сюда, вытряхнули грубо из смирительной рубашки, связали крепкими ремнями руки и ноги и запихнули в воду. И ему пришлось до скрипа сцепить зубы, чтобы сдержаться кое-как и не заорать от боли в голос. Один из самых буйных пациентов, Осаму — частый клиент этого кабинета гидротерапии, места, при одном лишь упоминании которого другие обитатели психиатрической клиники начинают активно трястись от страха и делают всё, чтобы избежать этой комнаты в глубине мрачных коридоров четвёртого этажа. Вода — температура градусов пятьдесят, а то и больше — уже слегка остыла, воздух здесь холодный, но жжётся по-прежнему, а пар всё ещё белый, густой и влажный, меньше не становится, пахнет сыростью и кружит голову, так что положения всё это особо не спасает. И Дазай бессильно кривится и хныкает от боли, не разжимая губ. Встать и даже шевельнуться лишний раз он не может; затёкшие руки и ноги, да ещё и связанные, ему уже почти не подчиняются, а ожоги по всему телу ещё с прошлого сеанса не зажили и теперь ноют, вновь растревоженные горячей водой. Голова кружится от боли и запаха хлорки, кажется тяжёлой до ужаса, а перед единственным глазом, не закрытым повязкой, расплываются бесконечные кровавые пятна.       Осаму понятия не имеет, ощущают ли люди что-то после смерти, но отчего-то ему думается, что если бы человек был способен чувствовать себя самого после того, как умрёт, то ощущал бы себя ровно так, как сейчас омега, брошенный здесь. Ощущал бы только такую же мёртвую пустоту внутри, и ничего больше… Осаму Дазай давно уже мёртв. Мёртв с самого момента своего рождения, не нужен абсолютно никому, даже себе самому, отсюда его множественные попытки покончить с собой, из-за которых отчасти он сюда и загремел. Ерундой казалось, а врачи стали рыться в его голове, обнаружили тихо прогрессирующую шизофрению и ещё целый букет тяжёлых психических расстройств. А клиника эта — последний круг ада. И, скорей всего, его судьба — тихо и окончательно сгинуть в этом самом аду.       Во внутреннюю сторону щеки упирается ребристым кончиком холодный металлический ключ, позвякивающий, когда его задевают зубы, и отдающий по всей слизистой рта противным привкусом лёгкой ржавчины. Осаму тихонько стонет и заваливается набок, безвольно свесив с бортика высокой ванны растрёпанную черноволосую голову, часть воды от этого движения выплёскивается на пол. Он украл этот ключ от палаты у своего лечащего врача, и за ним непременно вернутся. Уже, кажется, возвращаются…       Кап, кап, кап. Кап, кап, кап.       Мерные, одинаковые звуки стекающей на пол воды. И Осаму вздрагивает, когда в них вдруг вклиниваются новые.       Тук. Тук. Тук.       В коридоре и кабинете царит пугающая, мёртвая тишина, и она вдруг нарушается мерным постукиванием высоких каблуков. Каблуки, эти чёртовы каблуки, их здесь носит только один человек. И он идёт сюда, определённо. Стук неумолимо приближается, становится всё громче и громче. Шуршание поворачивающегося в замочной скважине ключа, тихонько приоткрывается скрипящая тяжёлая дверь. И спустя минуту зажмурившегося Осаму грубо ухватывают за острый подбородок тонкие пальцы в резиновых перчатках, заставляя повернуть голову. Дазай чуть-чуть размыкает слипшиеся веки, уже и так зная, что сейчас увидит перед собой бесчувственные, похожие на два холодных драгоценных камня голубые глаза своего лечащего врача.       — Ну? — хриплый голос, такой отвратительно насмешливый. Пальцы касаются запёкшихся пунцовых губ, обводят скулы, смахивая выступившие на бледной коже холодные капли пота. — Тебе же больно, глупый. Долго ещё будешь кочевряжиться?       Осаму сильнее сжимает зубы, дёргает головой почти яростно, вырывая её из плена длинных пальцев. И смотрит на него пустым воспалённым глазом.       Каждый раз он думает, что Накахара Чуя похож на дьявола. Низкорослый, худой альфа, с виду — буквально вчерашний выпускник медвуза, и так оно и есть, скорей всего, вряд ли он намного старше семнадцатилетнего Дазая. Этот извечный белый халат с закреплённым на груди бейджем, такой чистый и ровный, что от этого просто зубы сводит, эти постоянные строгие рубашки, застёгнутые под горло, кожаные брюки, ботинки на высоченных каблуках, стучащих по плитке. Из общего ряда одежды выбивается лишь серьга в виде висячего крестика в ухе и кожаный ремешок на шее. Огненно-рыжие волосы, зачёсанные назад и собранные в хвост, как оранжевый мазок кисточки на серо-синем фоне, клякса, попавшая на полотно по недоразумению. Глубокая морщина между бровями, придающая бледному лицу ожесточённое выражение. И улыбка, наверное, при другом стечении обстоятельств показавшаяся бы ласковой, но Осаму слишком хорошо знает, что за ней скрывается, и понимает, насколько она злая. И знает, что его лечащий врач только выглядит таким хрупким и нежным — на деле он как железный, очень жестокий.       В нормальной больнице никто бы не подпустил такого молодого врача к пациенту и уж тем более не доверил бы вести его, поставил бы в лучшем случае на роль медбрата, опыта набираться. Но в этой клинике, торчащей сломанным зубом среди трущоб, в которую свозят всяких отбросов общества, неважно, сумасшедшие они или нет, постоянная нехватка кадров. Именно из-за неё и столкнулись два несчастья — сумасшедший Осаму и пытающийся его вылечить Чуя.       Со стороны выглядит так, что Накахара очень старается облегчить страдания подопечного, хоть немного подлечить его и привести в чувство. Хотя на деле он упивается этим безумием, подхватывает его и впитывает в себя. Дазай терпеть не может своего врача, но он его не боится. И сумасшедшим омега себя не считает, весело хохочет каждый раз, когда Чуя заводит речь про его расстройства, назло ему держит таблетки под языком, не даёт делать себе уколы.       — Отдай ключ.       Осаму кривится и мотает головой, и Чуя презрительно усмехается, рукой тянется к крану. Отворачивает его, пуская в ванну очередную порцию почти кипятка, и Дазай взвывает, вода больно обжигает раны.       — Что, плохо? Больно? А будет ещё больнее, — его хватают за мокрые волосы, резко дёргают, едва не вырывая пряди, Осаму жмурит глаза. — Ну же, будь хорошим мальчиком хоть раз в жизни. Как только ты выпустишь ключ, сразу же солью воду и верну тебя в палату, обещаю.       Больнее, чем есть, уже не будет. И Дазай не намерен сдаваться так просто. Нет, он ведёт свою игру и не собирается в неё проигрывать. Осаму и сам не совсем понимает, зачем ему нужен этот ключ — сбежать он всё равно не поможет, эта изогнутая железка отпирает лишь дверь в его палату, ничего больше. Просто у Дазая, как одно из его расстройств, имеется привычка тащить к себе в рот всякие неподходящие предметы. Ключи, ампулы, блистеры от лекарств, металлические инструменты — всё, что блестит и привлекает взгляд. Осаму вовсе не пытается нарочно причинить себе вред, нет, ему просто так хочется, а то, что эти вещи опасны, его ровным счётом не интересует. Мёртвому ведь всё равно. Однажды он, воспользовавшись тем, что медбрат зазевался, разбил стеклянный стакан и попытался запихнуть в рот осколок, его с трудом остановили. А в другой раз Накахара, отчаянно матерясь, еле вырвал у него из зубов скальпель, который Осаму во время осмотра ловко свистнул у него из кармана. Маленький, но очень острый ножик к тому времени уже успел пропороть щёку так, что были видны стиснутые зубы, но истекающий кровью Дазай сжимал их и, фыркая, вертел головой, не собираясь отдавать добычу. Закончился этот инцидент неаккуратным швом на его красивом лице и язвительным прозвищем «сорока», которое дал ему Чуя и незамедлительно подхватили другие доктора.       Опять Осаму встряхивает головой, отводит в сторону глаза, не желая смотреть на своего доктора. И обозлённый Чуя, не сдержавшись, отвешивает ему оплеуху, отчего он падает навзничь набок и довольно сильно ударяется лбом о широкий бортик. Из носа от удара течёт кровь, капли оседают на белой керамике.       — Вот дуралей, — Осаму молчит, кривится, угрюмо глядя в сторону пустыми глазами. Накахара, скрипнув зубами, вытирает кровь у него из-под носа и почти с жалостью наклоняет набок голову. Хватает за волосы и приподнимает, опять притягивает к себе почти вплотную. — Прелесть моя, ну зачем тебе этот ключ? Что ты будешь с ним делать? Он невкусный, грязный. И сбежать тебе не поможет. А ещё ты можешь проглотить его случайно, и у тебя будет разрыв желудка или кишечная непроходимость, придётся резать тебе живот и вытаскивать железку, иначе умрёшь. Ты этого хочешь?       Осаму щурится и криво улыбается краем рта. Понял, что злостью не возьмёшь, решил притвориться заботливым и припугнуть. «Резать живот, иначе умрёшь»… Неужели Чуя думает, что Дазая можно этим всерьёз напугать? И юноша тихо хихикает, опустив голову и поблёскивая безумным красноватым глазом. Наблюдать, как Накахара выходит из себя — бесценно, возможно, именно ради этого Осаму и таскает у него всякие опасные блестяшки.       — Я же всё равно заставлю тебя выплюнуть этот херов ключ, — вновь скрип крана, горячая вода, Осаму едва не подскакивает и сжимается в комок, от боли и опалившего тонкую кожу жара у него из глаз брызгают слёзы. — Вот зараза. Плюй уже, блять!       Пользуясь тем, что он от боли почти ослеп и оглох, Накахара опять хватает его за подбородок, давит, пытаясь разжать челюсти, Дазай жмурит глаз и всё сильнее сжимает зубы. Не отдаст, назло ему не отдаст.       «То, что я уже взял в рот — моё».       Чуя, уже трясущийся от явно ищущей выход злобы, зажимает ему нос пальцами в перчатках, надеясь, что заставит таким образом открыть рот. От нехватки воздуха темнеет в глазах, и омега выгибается всем хрупким телом в отчаянной попытке увернуться от него. Вода опять с шумом выплёскивается на пол, попадает на брюки и халат врача, обнажает костлявое тело сидящего в ванне юноши — тонкая, как бумага, полупрозрачная кожа, торчащие рёбра, живот, почти прилипший к позвоночнику, весь в ожогах, следах от уколов и ранах, которые Осаму сам себе наносит. Повязка на лице от резкого движения сползает, открывая взору Чуи опухший, закрывшийся глаз, окружённый нарывами. Опухоль с него удалили какое-то время назад, но сам глаз уже не вернуть, Осаму слышал, как другие доктора говорили об этом. И он хмыкает. Кто бы мог подумать, что из-за незалеченного вовремя ячменя можно глаза лишиться. Вот так проснуться один раз — а глаза-то уже нет.       Сквозь кровавый туман в глазу Дазай видит, как Чуя наклоняется к нему, чувствует его дыхание на своей коже. Оттянув грубо за волосы, Накахара кусает его за костлявую шею, сильно, больно, впивая в неё зубы. Пройдясь по ней вниз, так же прикусывает узкие, хрупкие плечи. А ладонь в уже мокрой резиновой перчатке опускается в воду, проходится по животу и нащупывает член. Осаму опять дёргается, извивается всем телом, пытаясь разорвать путы, но зубы по-прежнему не разжимает.       — Сука, — рычит Чуя ему в шею, тяжело дыша, кусая губы. — Ты ещё и возбуждаться от всего этого ухитряешься… Чокнутый, сумасшедший…       Осаму фыркает, языком прижимая ключ к щеке. Да, возбуждается он очень легко и быстро, а когда это происходит — готов отдаться кому угодно. Это одна из его проблем, нимфомания, вытекающая из его шизофрении. А сейчас у него ещё и течка, её приступы всегда очень сильные. Ему дают специальные лекарства, чтобы задавить эту потребность тела, но это бесполезно. И это означает, что сейчас Чуя в очередной раз сорвётся, пошлёт к чертям собачьим всю субординацию и будет таким неправильным образом касаться своего пациента. Камер здесь нет, а стены толстые, так что он может делать с Осаму всё, что ему захочется.       — М-м-м… — Дазай со свистом выдыхает сквозь стиснутые зубы, и Накахара целует его, жадно, жестоко, грубо тяня за чёрные волосы и запрокидывая назад голову. Лижет языком сухие горячие губы, усмехаясь и слегка подаваясь назад, когда Осаму пытается повторить его манёвр и прихватить губы в ответ. Одной ладонью, затянутой в резину, поглаживает вставший член, второй, выпустив волосы, проводит по груди, надавливая на распухшие соски, гладит живот.       — Я понял, — хмыкает Чуя, наблюдая за выражением его лица. — Хорошая идея. Я сделаю тебе очень больно, — он с силой зажимает пунцовую точку на груди, выкручивает, вырывая очередной болезненный полустон и выдох, — ты заорёшь и выпустишь ключ. Не хотелось бы, конечно, но что делать, если ты такой непослушный.       Он выпутывается из своего халата с уже намокшими рукавами, швыряя его в другой конец заполненного паром кабинета. Оставшись в тонкой белой рубашке, обхватывает трясущегося пациента за талию, слегка приподнимая его, рукава тут же намокают, соблазнительно обтягивая хрупкие бледные запястья; и Осаму кривит губы, чувствуя грубо пропихивающиеся в тело пальцы. Но буквально на секунду. Чтобы потом опять захихикать и уставиться ему прямо в лицо, прожигая взглядом. «Не хотелось бы», как же. До чего глупая попытка оправдать себя.       — Аргх. Если бы я не читал твою историю и не знал, скольким ты себя продавал, пока по трущобам болтался, — тихо шипит Чуя, упершись носом ему в щёку, глядя в пустой, тусклый глаз, — подумал бы, что ты девственник. Тугой, тварина. Бесишь…       И вновь в ответ смех. Осаму и впрямь в больницу поступил почти в критическом состоянии, первое время по кабинетам его приходилось возить на отвратительно скрипящем инвалидном кресле: он был весь в синяках и ранах, со сломанной рукой и опухшим глазом, то заливавшийся слезами, то хохотавший, то просто угрюмо смотрящий в одну точку. Его анус и бёдра также были очень сильно повреждены, доктора мигом сделали вывод, что он подрабатывал проституцией, написали это в истории болезни. А вот правда это или нет — его секрет, который он никому не расскажет. Не подозревающий о его воспоминаниях Чуя тем временем почти с яростью впивается в губы, с силой прикусив их; и Осаму, кривясь, отвечает на грубый поцелуй, прихватывая его губы в ответ. Чувствует, как тычется ему в зубы язык, но упорно не разжимает их.       Кап. Кап. Кап. Почти кипящая вода, пар, горячие губы, руки в мерзко скрипящих перчатках, наглаживающие его член, растягивающие задницу пальцы. Почему Осаму до сих пор не сошёл с ума от такой ядерной смеси? А некуда ему сходить, он и так сумасшедший, потому-то он и здесь.       Он хихикает, подаётся бёдрами вперёд, навстречу его пальцам. Чуть не издаёт разочарованный стон, когда Накахара убирает от него руку и, перехватив, поворачивает на живот. Поднимает, придерживая за связанные ремнями запястья, чтобы Дазай опять не тюкнулся лбом в бортик. Осаму всё же упирается в керамическую полосу, но аккуратно. И бессильно морщится, чувствуя трущийся между ягодиц твёрдый член и задевающую сфинктер головку.       — Плюй ключ, — опять этот холодный голос, прижавшееся к спине тело в уже мокрой рубашке. Дазай мотает головой. — Нет? Вот ведь упёртое существо.       Резкий толчок, пронзившая тело боль, и Осаму вскидывает голову; как ни старается сдержаться, слёзы всё равно стекают по щекам, капая в дымящуюся воду и пропадая в ней. Так больно, противно. Тело так этого хочет, хочет, чтобы его напополам разорвали, разбили, а на деле секс ему просто отвратителен. Мышцы тут же захватывают разбухший узел, и Накахара, коротко охнув, упирается лбом ему в плечо. Кусает его зубами, толкается в него сильными, грубыми движениями, ударяя простату разбухшим узлом, который уже сцепил их надолго. Осаму тихо похныкивает, извивается под ним, дёргаясь и пытаясь разорвать ремни, но они и рассчитаны на буйных вроде него, поэтому даже не вздрагивают. Завтра у него опять будут чёрные синяки на запястьях и лодыжках, опять Чуя будет кривиться и намазывать их заживляющей мазью.       — Ах! — Чуя толкается в него особо резко, и Осаму, не выдержав, громко вскрикивает, разжав таки зубы. Оплошность и невозможность сдержаться дорого ему обходится: так тщательно оберегаемый ключ мгновенно вылетает изо рта, попутно ободрав до крови щёку и язык, и с громким звоном падает на залитый водой пол. Дазай кашляет, кривится, чувствует, как вздрагивает навалившийся ему на спину доктор; Накахара хмыкает, тянет его за волосы.       — Вот так, умница.       Небось ещё и улыбается улыбкой Чеширского кота, доволен собой донельзя. Но он уже и сам слишком возбуждён, чтобы так просто отпустить омегу, поэтому обхватывает его за талию, трётся носом о мягкие тёмные волосы. А Осаму тихонько подвывает, и сам даже не знает уже, от чего больше — от боли или досады из-за того, что всё-таки выпустил ключ, проиграл своему доктору.       Еле живой, бессильно лежащий в опустошённой ванне, Осаму наполненным слезами глазом наблюдает, как Чуя, старательно вытерев ключ о край халата, засовывает его в карман брюк, подальше, куда пациент не дотянется.       — Даёшь же ты мне каждый раз просраться, сорока чёртова, — выплёвывает он, одёрнув одежду, и обнимает трясущегося Осаму, вытаскивая его из ванны. — Давай, вставай. Тебе пора обратно в палату.       — Верните… — сипит севшим голосом Дазай, покачиваясь, как заколдованный. Ободранный язык сухой, как наждак, и еле ворочается во рту. — Я взял его в рот, значит, он мой!..       Накахара хмыкает, усаживая его на бортик.       — Ты на днях в рот мой член брал, я теперь обязан оторвать его и тебе отдать? Ну и херь же ты несёшь.       Осаму обиженно поджимает губы, кривится, вспомнив о предыдущем сеансе. Он словно снова чувствует этот солоноватый вяжущий привкус во рту, чувствует, как член давит ему на язык. У него тогда разошёлся шов на щеке, и головка то и дело тыкалась прямо в эту жуткую дыру.       Чуя тем временем бросает что-то в вынутую из кармана халата рацию, в кабинет влетает медбрат с полотенцем в руке. И Осаму кривится, пока этот альфа, такой же рыжеволосый, как доктор, с пластырем на носу, торопливо обтирает обожжённое тело.       — Отдай! — истерично взвизгивает Осаму и, вырвавшись из его рук, кидается на Чую. Рычит, брызгая слюной, рукой шарит по его пояснице, пытаясь достать ключ, и Накахара ловко скручивает его, заламывая руки за спину.       — Тачихара-кун, а ну заткни его!       Секунда — и в плечо впивается игла. Пациенты тут разные попадаются, некоторые сидят тихо, некоторые, как Дазай, буянят, поэтому у медбратьев и врачей всегда есть при себе шприц с лекарством, чтобы можно было быстро успокоить больного. В глазах разом темнеет, и Осаму, коротко всхлипнув, обваливается в руки своего доктора. А перед тем, как сознание отключается, успевает только прошипеть:       — Чёрт…

***

      Осаму просыпается уже в своей палате, заботливо укутанный в тонкое кусачее одеяло. За окном, заделанным решётками, к которому кровать пододвинута вплотную, громко шумит дождь, скрывая мокрой серой пеленой окружающие клинику трущобы. И опять этот звук — «кап, кап, кап» по карнизам. Это разом напоминает ему о кабинете гидротерапии. Осаму не пугается этих воспоминаний, нет. Они вызывают у него досаду. У него опять отняли игрушку.       Истерзанное тело отчаянно болит, зудит от ожогов, перетянутых бинтами. И челюсти ноют. Осаму слегка кривится, сгибаясь в комочек.       — Очнулся?       Чуя, сидящий рядом на стуле, поднимает глаза от блокнота. Его волосы сейчас не зачёсаны назад, длинная пушистая чёлка падает на лицо. А глаза из-под очков смотрят всё так же холодно, хотя на самом их дне плещется нечто, похожее на тревогу и даже… Жалость?       Что за гадость? Не нужна Дазаю его жалость. Нечего мёртвых жалеть, себя бы пожалел, что приходится вот так возиться вместо нормальной работы. Осаму кидает на доктора злой взгляд и вжимается в подушку.       — Как ты? Кажется, я немного перестарался, — равнодушно, Накахара откладывает блокнот, тянется к нему и прикасается ладонью ко лбу. Осаму кривит губы. — Эй. Говори, я за тебя отвечаю, это моя работа — спрашивать тебя о самочувствии.       Осаму молчит, думая, стоит ли ему что-то говорить, и наконец неохотно отвечает:       — Больно. Тело… Тело как плёнками перетянуло.       — Ожоги несильные, они пройдут, — Чуя качает головой и морщится, как от головной боли, — если, конечно, в ближайшие недели две не окунать тебя в горячую воду.       — Значит, не пройдут, — констатирует Осаму и с трудом садится, потряхивая головой.       Хрупкий подросток, почти ребёнок, весь запелёнутый, как мумия. Чёрные волосы осыпаются на лицо, очерчивая его острые контуры, красноватый глаз поблёскивает из-под чёлки. Как злой неупокоенный дух, мужская версия онрё. Повязка, затянутая на глазу, остро пахнет каким-то лекарством.       — С чего ты взял? — насмешливо спрашивает Чуя, забрасывая ногу на ногу и изящным жестом снимая очки. — Если будешь хорошо себя вести, никто тебя на гидротерапию больше не потащит. Тогда ожоги заживут.       — Вести себя хорошо… Ха, — Осаму фыркает, медленно подтягивая к себе колени. — Да ни за что. Я всё равно заберу у вас этот ключ, Накахара-сан. Он мой. И чтоб вы знали, не боюсь я этой гидротерапии и ожогов. Вообще.       Чуя ухмыляется, делая пометку себе в блокноте.       — Ясно, опять ты за своё взялся. И пикацизм наш прогрессирует. Осаму-кун, ты понимаешь, что ты такими темпами вообще никогда не покинешь эту больницу? Ты абсолютно не хочешь лечиться и признаваться, что ты нездоров. А я не смогу помочь тебе, пока ты сам не поймёшь, что болен, и не захочешь поправиться.       — Болен? — Осаму хмыкает и запрокидывает голову назад, давая полюбоваться на перетянутую бинтами тонкую вытянутую шею. — А вы здоровы, доктор? Можете это сказать со всей уверенностью? Вы делаете со мной такое из-за какой-то дурацкой железки… Ха-ха, да вы такой же безумный, как и я.       И, не обращая внимания на вытянувшееся лицо Чуи, он громко хохочет, весёлый заливистый смех эхом отдаётся по палате. И Осаму удовлетворённо наблюдает, как Накахара щурит свои холодные глаза и снова пишет что-то в блокнот. Безумие очень заразно. И они оба прекрасно это знают.