angels like you

Чифую действительно ненавидит привязываться. Ненавидит ждать звонка ночами, отложив любимые книги по биологии, ненавидит это бурляще шумящее чувство в груди, будто он сдури плеснул туда чан серной кислоты и все не может от неё отмыться. Чифую действительно не разбирается в этом всем. И это глупое «ох» где-то глубоко под скрипящими от бесконечной работы рёбрами, что привыкли так сентиментально величать любовью, нисколько его не волнует. Но, признаться честно, спустя тысячу встреч и невинных взглядов, Чифую привыкает к мысли о том, что любит его глаза. У Казуторы они — ярче солнца, а объятия — все такие же отстранённо уютные, словно дом, запах кофе по утрам и круассаны прямо из печи — Мацуно хотелось бы верить, что все это продлится немного дольше, чем на жалкий книжный миг, стирающийся в секунды. Переплетенные крепко руки, губы к губам — напряжение между ними сквозит ярко-синими искрами визжащего электричества. Вдвоём — как две параллели, как чёрное и белое. Казутора на байке и с друзьями по клубам, Чифую — в очках и с портфелем наперевес. Ханемия — отвязный рокер, у которого проколов в ушах больше, чем эмоций на дне густо подведённых глаз, Мацуно — мистер всезнайка, ботан с ехидной усмешкой и извечным недосыпанием. В их сегодняшней идиллии происходит смена ролей, ведь Чифую оказывается хитрее. Ночное небо укрывает их недосказанность и скупое смущение румянцем по замёрзшим щекам губительным, но таким желанным «забудьте обо всем», и блондин, честно, ему за это до боли благодарен. Смотреть на звёзды в его волосах цвета своих сгорающих к черту лёгких и читать в короткой улыбке всепоглощающее обожание — тяжелее с каждой секундой. Руки у Казуторы — невероятно тёплые, родные, с широкими шершавыми ладонями — бережно оглаживают его спину, забираясь под школьную рубашку, и Мацуно испускает последний дух, когда осенний ветер с удовольствием проходится языком по его оголенной коже. — Мне нужно домой. Уже девять, — выдавливает, робко тупя взгляд в землю и поправляя сбившиеся на переносице очки. Хотелось бы отпрянуть, подняться, сбежать, как последнему трусливому щенку, забыть об этой ночи, в конце концов, но Казутора выглядит настолько уязвлённым со своим едва ощутимым желанием притянуть к себе ближе и не отпускать до рассвета, что Чифую все-таки сдаётся (и все-таки немного едет крышей). Закрывает глаза, улыбается непривычно терпко и взросло, слегка морща маленький нос, и делает первый шаг без подсказок. Поцелуи в эту звёздную ночь оказываются в разы горячее, чем в любых кинофильмах. Казутора тянет на себя, падая на спину и отчаянно выдыхая куда-то в шею. Чифую сжигает сантиметры к черту — нервы оголены до предела, чувства смешаны, а в голове набатом только настойчивое «хочу». Животными инстинктами он бы никогда не похвастался, но когда Ханемия в такой опасной близости — нерешительно касается носом его щеки и чертит на ней непонятные знаки, умоляя о поцелуе, — он готов выть на луну не хуже чёрного волка. Нетерпеливо. Чифую любит смеяться в поцелуй, притягивая ближе к телу за талию и скользя языком по подбородку, спускаясь к шее и со вкусом втягивая кадык. Горло Ханемии дребезжит на все лады, разливаясь десятками интонаций удовольствия — целуй, прошу тебя, целуй, оставь на коже миллионы засосов. — Ммнх… Ты невероятный, Чифую — сквозь непрекращающиеся полувсхлипы шепчет осторожно и улыбается. Мацуно ведёт от звука собственного имени на чужих устах, и он чувствует, как все его самообладание медленно летит в тартарары вместе с остатками того, что он некогда называл благоразумием. — Ты лучше, — впивается в губы, сжимая в объятиях и избавляясь от чертовски лишней сейчас футболки с излюбленным Казуторой вдоль и поперёк черно-белым принтом. Ханемия ёжится от прохлады, поднимая дрожащие от разрядов сумасводящего шока по телу пальцы к воротнику чужой рубашки и медленно расстёгивая каждую из двенадцати пуговиц. Этот вид заводит его парня до темноты в глазах и невыносимого жара снизу, но Чифую действительно отчаянный — хорошая выработанная годами выдержка оказывается бесполезной, когда взять и овладеть становятся ключевыми целями сегодняшнего вечера. — К черту, — сдёргивает рубашку с плеч вместе с оставшимися пуговицами, откидывая назад. От соприкосновения обжигающе горячих тел удушающе жарко даже в такую прохладу — Мацуно признал бы себя предателем, если бы не рискнул сейчас спуститься руками по чужому торсу, очертив пальцами выступающие мышцы и огладив худощавые бока мягкими ладонями. Сумасбродная тяга к выбиванию из Казуторы этих прекрасных стонов, приятно ласкающих ухо, скоро станет его персональным кинком. Желание опуститься пальцами под резинку чужих боксеров приходит спонтанно, но Чифую решает ему не противиться. Когда Мацуно в первый раз скользит пальцами по возбужденному члену, очерчивая сочащуюся головку и смыкая ладонь в кольцо, Казутора до ужаса сексуально закусывает губу. Его руки, до этого находившие себе пристанище на костлявых боках, цепляются за чужие плечи, впиваясь ногтями и оставляя красные полумесяцы на белоснежной коже, но блондину, откровенно говоря, плевать. Перспектива довести рокера до слез в своих руках чувствуется гораздо приятнее, чем возможность послать это все к черту, отдав предпочтение адекватности. Жара побеждает холод — воздух в метре от них до сумасшествия накаляется. Ханемия дышит через раз, когда Чифую на пробу сжимает ладонь, легко скользя по горячему стволу, растирая смазку и приводя черноволосого в исступление. С губ слетает кульминационный аккорд великого таинства ночи — Казутора протяжно стонет, позволяя стянуть с себя штаны и поцеловать глубже и напористее, чем разрешалось раньше. — Ну же, малыш-рокер, ты сам попросил меня остаться, — выходит хриплым шёпотом на покрасневшее ухо сквозь ехидную усмешку, и Казутора подаётся вперёд, в экстазе закатывая глаза и умоляя скорее коснуться его так, как никто не делал. Чифую не любит оставлять в ожидании — будто бы он сам имеет чертовы силы сдерживаться, — поэтому в сторону летят казуторины боксеры. — Покажи мне больше, Казу. Щёлкает пряжка ремня школьных брюк, и Ханемия замирает, созерцая ощутимое великолепие своего парня в лунном свете, когда тот небрежно смахивает со лба собравшиеся капли пота и наклоняется чересчур близко к его лицу, обжигая горячим дыханием и вновь втягивая в мокрый поцелуй. Звучные стоны сквозь сжатые губы — обычное дело, когда Чифую так кошмарно горяч и сексуален, крышесносно оттягивает его волосы назад, припадая к шее и впиваясь до боли в венах, словно треклятый вампир, — его действия выглядят чертовски экстремальными для типичного школьного заучки, но кого бы это вообще ебало. Желания вырываются наружу сквозь мутные взгляды — в эту ночь безумие берет верх, распоряжаясь рассудками, обостряя чувства и унося на самое седьмое небо. Чифую действительно ненавидит привязываться. Но когда низким шипением сквозь сжатые зубы ему в ухо вплывает томное: — Трахни меня, Чифу. Он дергает спусковой крючок и срывается. Пульсирующий до боли член Чифую чувствует свободу, освобождённый от плена боксеров, и только сейчас, на самом деле, наспех мазнув по нему ладонью, Казутора наконец-то понимает, что с ботанами, оказывается, шутки плохи. Мацуно выпрямляется — спина хрустит до приятной боли под лопатками, но он ее не замечает, сжимая ладони на чужих бёдрах и с силой притягивая к себе. — Если ты так настаиваешь, малыш. Первый рваный толчок этого большого горячего члена внутрь вызывает в нем бешеный диапазон эмоций от боли до мазохистского удовольствия. Чифую не медлит — ускоряет темп последовательно, чувствуя, как тело в его руках выгибается, хрустя позвонками. Казутора кричит похлеще, чем на концертах любимой группы, стонами срывая голос и закатывая глаза от разливающегося по телу тепла. Все-таки проникновение без предварительной подготовки ощущается лучше здесь, в безлюдном парке под луной, где никто не видит и могут увидеть одновременно все — сама мысль об этом повергает его в какую-то странную извращенскую эйфорию, когда он на секунду прикидывает, какими были бы лица его друзей, узнай они однажды, что его в парке поимел их местный мамкин сыночек. Идиоты. Будто бы они вообще что-то понимают. Сдерживаться не выходит даже после того, как Чифую многократно ускоряется. Трахать грубо — не в его стиле, ему бы мягко, аккуратно, с любовью, но Казутора выглядит, как ебаное искусство, загибаясь от восторга от его члена глубоко внутри, то и дело бьющего по простате, и пробуждая в нем горячее желание выебать из этого парня всю его скупую душонку. — Я люблю тебя, Казу, — голос — ниже на несколько тонов, и Казутора по-детски краснеет, будто бы в первый раз, но взгляд все же удерживает. Ему нравится видеть, как Чифую жмурится, дыша через раз от напряжения, как тысяча несказанных слов сквозят безмолвными объяснениями из сжатых губ, и чувства, треклятые чувства, посеянные на дне драгоценных блестящих глаз, говорят сами за себя — новый поцелуй, в котором сплетаются в бешеном танце их языки и все то, о чем мечтали, но не выразили, оказывается чудотворнее любого лекарства. Финальные резкие толчки доводят до пика. Кончает Чифую со стоном, изливаясь Ханемии на живот и мешая их сперму. Тишина порождает простое человеческое желание уснуть рядом в обнимку прямо здесь и желательно только вдвоём, но вернувшийся в сознание Чифую знает — навряд ли. Осторожно поднимает с земли ещё не отошедшего от оргазма Казутору, аккуратно натягивая на него футболку с принтом и нежно целуя в макушку. Чифую просто терпеть не может привязываться. Улыбаясь в осеннем парке полусонному парнишке-рокеру, так мило утыкающемуся ему в правое плечо, он действительно не верит ни во что, кроме того зыбкого чувства, разливающегося приятным тёплом в груди. — М-мн… Люблю тебя, Чифу. Чувствовать, как сильно, до обжигающего обожания, привязаны в ответ, на самом деле, просто крышесносно, так что на это раз Чифую делает исключение.