При верной собаке сторож спит

       И Мо Жань каждый раз возвращается… Еще не ту выковали цепь, что его удержит… Ши Мэй непрестанно твердит, что нужно хотя бы вырезать ядро, но Чу Ваньнин медлит, сомневается — кто знает, будет ли его лучший генерал так же эффективен после процедуры… А Мо Жань, идиот, опять возвращается…               Три тысячи, семь сотен сверху, и еще девяносто девять. Мо Жань взбирается с легкостью, обгоняя редкие стайки паломников и просителей. Привычно пересчитывает ступеньки и старается не отвлекаться на чужой шепот — сказки, сплетни, нелепые надежды:       — ...заживо в кипящем масле!       — ...собаке — собачья смерть!       — ...белых, как снег, в трауре…       — …на тарелках из чистого нефрита, и вкусивший их уже не сможет…       — ...приказал положить на весы три пригоршни зерна против трех мешков…       Правда гораздо страшнее, но зачем портить сюрприз?       — ...на горло богам…       Имя старое и уже давно чужое, но дергает каждый раз, и Мо Жань спотыкается. А ведь пора привыкнуть, отличная шутка, до него когда дошло в первый раз — не скоро, в гении он никогда не метил — смеялся навзрыд пару часов. Потом правда сразу выть начал, отпустило, только когда голос сорвал. Хотя мысль о расплате нет-нет, а искушает — подожми хвост да утопись в смирении, на дне равнодушных глаз. А там уже такая корка льда, что и свет не доходит. Поэтическое правосудие.       — Ма, я устал, — тощий пацан дергает изможденную женщину за подол, а сам смотрит на Мо Жаня. Без страха, отупело и безразлично, так бывает — от голода, холода, от былого ужаса и богатого опыта, которого при особом везении можно и к шести годам набраться, не верите — спросите Мо Жаня, он врать не станет. И Мо Жань смотрит в ответ так же тупо и безразлично, потому что, видят боги, которых топтать-не-перетоптать, Мо Жань тоже смертельно устал, и вся разница в том, что в отличие от чумазого оборванца он точно знает — наверху не ждет ничего хорошего.       — Ну чего ты, тут осталось всего-ничего, — уговаривает мать.       — Ма, не могу больше…       И Мо Жань не может, но устало прет по лестнице, истертой босыми ногами и худыми подметками так, что камень блестит не хуже зеркала, и солнце слепит до рези в глазах, до слез. Но, за зимой всегда приходит весна, солнце всегда встает на востоке, а Мо Жань всегда возвращается.                     — На западе! — заверяет вельможа Цзян и разбивает лоб в кровь о пол.       — На западе… — вторят все придворные в зале, падая скошенными цветами в покорном поклоне.       Оказывается, Мо Жань пропустил имперский указ, повелевающий солнцу всходить на западе отныне и впредь всю следующую эпоху для восстановления справедливости и равновесия. Это мало что меняет — Мо Жань все равно возвращается, залитый с ног до головы кровью, с гроздью отрубленных голов старейшин очередного клана. Швыряет трофеи к подножию трона. Звериный оскал единственным светлым пятном сверкает на залитом багровой коркой лице. Толпа придворных ахает и осуждающе перешептывается.       Чу Ваньнин брезгливо отодвигает ногу, всматриваясь в тухлую пленку мертвых глаз. Отказывается встречаться с выжигающим взглядом Мо Жаня. Даже выучившей пару трюков псине не стоит забывать о своем месте, и Тяньвэнь уже потрескивает в руках.       — Ты должен был... доставить их на суд живыми, — замечает первый советник Ши Минцзин с молчаливого одобрения императора. Придет время, о, обязательно придет, и Мо Жань обглодает это смазливое, когда-то желанное лицо собственными зубами. Когда-нибудь, а пока...       — Ну, скажем, идея праведного суда их не воодушевила... — Мо Жань чешет затылок. — Но смею уверить достопочтенного владыку, перед смертью они раскаялись...       И снова пытается поймать взгляд Чу Ваньнина, смотрит виновато, как нашкодивший щенок. Хозяин, не серчай, я же просто пошутил. Император дергает бровью, поднимается с трона:       — Собрание окончено.       Дважды повторять не приходится. Первый советник ловит намек с полуслова, жестом распускает придворных. Застывает у дверей, но все же исчезает после хмурого взгляда своего повелителя.               Даже лампады в опустевшем зале светят тускло, затаив дыхание.       — Считай, — сухо приказывает Чу Ваньнин и замахивается. Прекрасный, непогрешимый, сияющий белизной одежд и серебром регалий.       Мо Жань жрет глазами, но покорно опускает голову, принимая первый удар.       — Один.       — Они должны были стать примером.       Сил император совсем не жалеет, и свежая кровь смешивается с чужой засохшей.       — Два...       — Задержался на две недели!       Переживал? Мо Жань вздергивает голову, вздрагивая от удара.       — Три… Шицзунь, неужто…       Четвертый приходится прямо по лицу, рассекая щеку и губы. Мо Жань предупреждающе рычит «четыре», вцепляясь пальцами в колени.       — Ты кем себя возомнил? — распаляется Ваньнин, занося руку.       Мо Жань ловит следующий удар хлыста на запястье, дергает на себя. Ловит растерявшегося Ваньнина в руки.       — Прошу прощения, шицзунь, — урчит он, бесстыдно лапая императора за все мягкие места. Их, право, не так много, зато какие!       — Мо Вейюй! — шипит владыка поднебесного мира.       Мо Вейюй по-животному скалится, впиваясь окровавленным ртом в нежные губы. Правда в том, что Чу Ваньнин ударом Тяньвэнь может разрубить любого человека надвое, но почему-то предпочитает возмущенно пыхтеть в губы Мо Жаню и вяло отбрыкиваться ногами, пока его несут темными коридорами в Павильон красных лотосов. Где за плотно закрытыми дверьми бьются птицами недостойные стоны. Где на красных простынях не остается следов. Мо Жань рвет белоснежные одежды, дорываясь до желанного тела. Пересчитывает выступающие ребра грязными пальцами — боги, надо быстрее резать эти проклятые деревни, чтобы этот идиот не заморил себя голодом окончательно...       — Ваньнин…       Чу Ваньнин лишь сильнее впивается в спутанные волосы, направляя голову вниз по животу, туда, где уже давно все горит и нарывает совсем неправедным желанием.       — Ну хоть кто-то рад меня видеть, — усмехается Мо Жань, нежно сжимая налитый кровью член Ваньнина, и тот не подводит, дергается в ответ.       Как и сам Чу Ваньнин, хотя он окатывает презрением и выплевывает:       — Я все же отрежу твой поганый язык.       — Но, Ваньнин, — играет с огнем Мо Жань, облизываясь, — как я тогда смогу сделать это?       Он рисует языком широкую полосу от яиц до кончика, слизывает накопившуюся смазку и так же медленно спускается вниз. Возвращается мелкими поцелуями, кончиком языка прослеживая набухшую вену. Возвращается в миг чистого счастья, распластавшись между ног Чу Ваньнина, тонет в запахе, вкусе. Мо Жань наконец дома, на своем месте.       — Бесстыжий, — обреченно стонет Чу Ваньнин, когда его наконец берут в рот, и тут же нетерпеливо толкается бедрами. Мо Жань давится, но с радостью подстраивается, послушно глотает, впускает до самого горла, наслаждаясь позабытым вкусом и тяжестью. Довольно мычит, приподнимая за ягодицы и провожая глубже — вот так, Ваше величество, ни в чем себе не отказывайте, трахайте меня в рот, как вам только заблагорассудится. В награду Чу Ваньнин стонет еще громче, окончательно отдаваясь на волю Мо Жаня.       На короткое время мир упорядочивается, приходит в себе, совпадает в ритме с простыми фрикциями, и безумие отступает, сокрушенно признавая — да, происходит то, что должно. Чу Ваньнин с задушенными стонами толкается в рот Мо Жаню, уплывая от кровавой каши реальности. Мо Жань послушно принимает, победно переглядываясь с застывшим за расписанной ширмой Ши Мэем. Выкуси, сука! Собачье сердце отстукивает: «Мой-мой-моё»...       — Мо Жань… — ломает в судорогах Чу Ваньнина, он изгибается на пике и кончает в рот Мо Жаню. Тот прилежно глотает, провожая тающую в сумраке тень.       Наконец наедине.       Достопочтенный? Ваше величество? Ваньнин? Шицзунь? Мо Жань уже смирился, давно знает, что нужно сделать. Видят боги, он уже все перепробовал. «Необратимо» — крошились под пальцами выцветшие символы в древнем свитке. Именно поэтому в Павильоне красных лотосов на кровати между каркасом и многими слоями матрасов ждет своего часа…       — Ваньнин... — Мо Жань с упоением собирает капельки пота из яремной впадины, вылизывает ключицы, соски. Втягивает левый, тянет с силой, тщетно пытаясь высосать яд. Мо Жань льнет к Чу Ваньнину, пот к поту, кожа к коже, прах к праху, необратимо, в этой жизни, в прошлой, и, наверное — наверняка, в следующей. Мо Жань болен, в его сердце цветет Чу Ваньнин, пускает корни сквозь душу и разум, распускается красными бутонами, необратимо.       — Шицзунь...       — Я тебе не шицзунь, — вскидывается тот, резко приходя в себя. Выпутывается из объятий, такой сильный и гибкий, его Ваньнин. Переворачивает их обоих, седлая бедра Мо Жаня и окидывает критическим, почти осуждающим взглядом болезненно возбужденный член. Совершенный экземпляр, действительно повергающий в шок и трепет… Император тогда лично сжег весь бесславный тираж, а Мо Жань по приказу достопочтенного отрезал пальцы, выколол глаза и вырвал язык составителю сборника. Сейчас император облизывается и нерешительно оглаживает легендарный орган под скулеж Мо Жаня, словно видит первый раз. Шарит рукой под матрасом, и Мо Жань задерживает дыхание, но вытаскивает он всего лишь знакомый флакон с маслом.       — Ваньнин, — подбирает ключик Мо Жань, забирает в глубоком поцелуе, сам забывая, для чего все это, обманывается — можно ведь ненадолго притвориться, что все взаправду, что не было ничего, что все— скользкие от масла изящные пальцы гуляют вдоль изнывающего члена. Да, вот так, пожалуйста…       — Ваньнин...       — Не забывайся, — горло обвивает золотая лоза, пока Чу Ваньнин устраивает его член напротив своего входа и медленно, мучительно медленно опускается, затягивая хлыст на шее.       — Шицзунь… Ваньнин… Любовь моя… Ваше величество… — захлебывается Мо Жань, пока Чу Ваньнин вбирает его до конца, и после короткой заминки заводит движение. Поначалу идет туго, но Ваньнин не дает спуску ни ему, ни себе. Тяньвэнь удавкой сжимается вокруг шеи, гасит рвущиеся хрипы, Ваньнин опускается и поднимается, явно ничего не видя перед собой. Ерзает, чуть меняя угол, гонится только за своим удовольствием, забыв обо всем. Мо Жань рад любым объедкам. Тяньвэнь душит, отвлеченно выпытывая правду, и Мо Жань шепчет одними губами никому не интересное — «любил, люблю, всегда, несмотря ни на что», пока весь мир оплывает красными пятнами, а легкие рвет нехватка воздуха. Мо Жань толкается навстречу Чу Ваньнину, цепляется для опоры за кровать, нащупывает спрятанный под перинами нож. Следит во все глаза за потерявшимся в наслаждении, забывшим себя Чу Ваньнином. Чернила волос стекают по покрытому инеем стану, кляксами липнут к щекам и вискам. Взгляд беззащитный, растерянный, блаженный. Вот оно. Значит, сегодня. Значит, сейчас.       — Мо Жань…       Мо Жань стискивает рукоятку, жмурясь, пьет стоны с губ выгибающегося Чу Ваньнина и тонет в горячем теле, задыхаясь под стягивающим горло хлыстом, задыхаясь от застарелой, никому не нужной любви. Один удар, чтобы оборвать кошмар. Один толчок, чтобы отправить Чу Ваньнина за черту.       — Мо Жань… — кончает Чу Ваньнин, весь сжимается, запуская цепную реакцию и утягивая с собой Мо Жаня. Тот вгрызается в безупречный шелк шеи, из последних сил толкается глубже, к сердцу, к мякоти, к еще живому, выплескивается глубоко с отчаянным рычанием, чувствует, как слабеют пальцы. Метит свое изнутри с животной радостью.       По спине бегут пять кровавых дорожек, от плеч до ягодиц, обновляют старые шрамы и отрезвляют, но уже поздно. Мо Жань плачет на груди Ваньнина, шепчет про любовь, обнимает худое тело обеими руками. В конце концов, он всего лишь человек. Жалкий, слабый, никчемный, готовый весь мир в крови утопить, только бы.               Ваньнин покоится в объятиях Мо Жаня, думая о спрятанном ноже. Значит, не сегодня. Попробуют еще. В конце концов, Мо Жань, идиот, всегда возвращается… Забываясь, Чу Ваньнин плывет между предвкушением и разочарованием. В первых лучах восходящего на западе солнца они засыпают, переплетая руки и ноги, впиваясь, прорастая друг в друга. Потные, грязные, перемазанные в своей сперме и чужой крови. Впервые за многие дни Чу Ваньнин погружается в покой и умиротворение.       — Принеси мне голову Сюэ Мэна, — шепотом просит он, прежде чем провалиться в сон.       — Да, шицзунь, — с готовностью откликается Мо Жань и целует его в макушку.