влеки меня

Итан Хант — посмешище, отребье, неотёсанный неандерталец с грубыми повадками и разбухшим эго. Имея рядом ресурс, подобный Бенджамину Данну, этот дар, эту манну небесную, как смел он заставлять сей дар пылиться на полках, прятаться по тёмным углам, скрывая от всего мира взращенный кумиром стыд? Бенджамин рвётся в бой. Бенджамину всего мало. У Бенджамина удивительная рабочая этика. Для этой работы он и был рождён. Конечно, у него не всё получается идеально. Микрореакции его тела остаются необузданными: руки мажет, когда приходит момент причинять боль, а плечи опускаются, позволяя врагу взглянуть под броню и увидеть напуганного, сбитого с толку мужчину. Сбитого с толку собственным потенциалом. Вот для чего существует Соломон — чтобы в такие минуты подойти к нему со спины и дотронуться, своим голосом приземлить. Он сжимает липкую от крови ладонь в своей, мягко потрясывает, чтобы хватка ослабилась и нож с лязгом упал на каменный пол сырого подвала. Пытаемый беспорядочно втягивает ртом воздух и чуть не опрокидывает стул, к которому привязан за руки и ноги в четыре крепких узла. Бенджамин ищет упавший нож, с немым негодованием прощупывает воздух и дышит неровно, свистяще. — Бенджамин, остановись, — шепчет Соломон ему в ухо и поспешно отстраняется. Он осматривается, будто только проснувшийся ото сна: — Я, эм, — и оттягивает воротник рубахи, словно его душат, — я не… — Всё в порядке. Эти слова усмиряют Данна, и он, найдя себя, сдержанно кивает, засматриваясь на свои руки. С кончиков пальцев стекает капля за каплей кровь. Наручные часы пробивают шесть утра. — Всё же в порядке, — Соломон обращается к заключённому, — правда, Иаков? Апостол судорожно кивает, захлёбываясь собственной кровью. Немного погодя сплёвывает. Дышит с хрипами. — Твои двадцать четыре часа прошли, и продержался ты достойно, чего я не могу сказать о Петре. — Что стало с ним? — Что становится с иудами. — Поделом. Соломон не сдерживает хищной улыбки — пусть неяркой и блёклой, но всегда заметной: — Друг мой, тебе я всегда доверял больше всех. Вымученно подхватив эту улыбку, Бенджамин на ватных ногах доходит до железной двери позади Соломона и стучится три раза: два долгих стука, один короткий. Не проходит и нескольких секунд — в помещение врываются трое безымянных, безликих мужчин в чёрной униформе, под наставления Лейна развязывают апостола и уносят прочь, как безвольный мешок барахла. Спиной прислонившись к холодной стене, Бенджамин с непринуждённой заинтересованностью обращается к нему: — И это правда? Подобрав с пола нож, он подходит ближе. — Что именно? — Ты доверял ему? Едко усмехнувшись, Соломон кладёт нож прямо в уставшие руки, с парадоксальной нежностью накрывая своими: — Нет, но я ощущал что-то близкое к доверию — единственный аналог, который может себе позволить кто-то навроде нас. Глаза Бенджамина восхитительно посверкивают. Даже вымотанным он находит силы быть… собой. Он надёжной хваткой принимает нож, но Соломона не отпускает. Такой Бенджамин умопомрачительно красив — выдохшийся, взмокший, ослеплённый адреналином и желанием сделать всё правильно. С этим бесовским огоньком в глазах, самоуверенной ухмылкой, но подозрительным прищуром. Его такого Соломон разглядел под слоями грязи, которой Итан Хант имел когда-то честь его обливать. Смутное видение обросло плотью и кровью перед самыми его глазами. Рождение. Сотворение. Становление. Величайшее в этом мире чудо. То, ради чего Синдикат был основан: чтобы на руинах прошедшего построить будущее. На руинах закомплексованного инженера — пустого места в рядах оперативников ЦРУ — возвести знаковую фигуру этой организации, человека, который способен истинно поравняться с Соломоном и идти с ним в одну ногу. — Пойдём, — говорит он, чистой рукой дотронувшись до чужого плеча, — у нас есть час до прибытия Иоанна.

***

Плотный график заставляет их подпитываться пятиминутными тайскими заготовками. Судя по всему, Бенджамин в восторге: простота напоминает ему о былых днях в ОМН, когда он всё ещё общался со всей командой на равных. Когда с ним всё ещё считались. У Соломона скрипят от досады зубы. — А знаешь, что было бы смешно, — вдруг заговаривает Бенджамин с полным ртом любимой курицы в кисло-сладком соусе и начинает дико смеяться, не успев поведать шутку. Лейн терпеливо ждёт и сидит наготове пустить в использование приём Геймлиха. Подобное поведение объясняет, почему в прошлом его погоняли исключительно отроческим Бенджи, хотя никнейм в любом случае отвратителен. Его имя королевское, утончённое, оно должно быть произнесено в своей полноте, иначе нет у него вовсе имени. Соломон пододвигает к Бенджамину свой пластиковый стакан с газировкой, и тот горделиво отмахивается, предпочитая откашляться. Несколько раз для виду постучав по груди, он выдыхает и чуть ли не подпрыгивает на стуле, как новенький. — Ну я просто подумал, — узорчатой салфеткой из привезённого набора он вытирает уголки рта, — было бы уморительно, если бы у тебя был апостол Иуда Искариот, который по итогу остался бы одним из верных тебе до самого конца. Соломон качает головой и безнадёжно потирает лицо руками: — Скорее иронично, Бенджамин. Доедай уже. Раздражение в голосе только раззадоривает Данна, — это стоило предсказать и к этому подготовиться — однако он покорно и молчаливо приканчивает оставшийся wok, следуя примеру старшего по опыту. Чем дольше тянется тишина, тем более тяжелеют черты его лица, а упрямо пробивающийся сквозь них свет тухнет. Секунды невыносимо переваливаются с ноги на ногу. Лицо напротив мрачнеет, стекленеет. Покрывается углём. Нет, не хватит даже железной выдержки основателя Синдиката-первоисточника. Соломон швыряет деревянные палочки на стол. — Что тебя беспокоит? — Кто сказал, что меня что-то беспокоит? — Твоя физиономия. Бенджамин с щенячьим сожалением отводит взгляд и втыкает свои палочки в лапшу. — Как я справился сегодня? — Лучше, чем в прошлый раз, — честно отвечает Соломон, — но ты можешь брать выше, я точно знаю. Естественно, он надеялся услышать иные слова, но грубая искренность — это именно то, что ему необходимо. Смирившись и легкомысленно тряхнув плечами, он тут же это признаёт: — Спасибо за справедливость. — Не будь к себе строг, Бенджамин, — серьёзно предупреждает Лейн, ища его тёмно-голубые глаза своими. — Ты годы провёл в тени этого нелепого человека, десятилетиями выполнял сухую работу бой-скаута — кругом банальщина. Акклиматизация разумеется. Ровно как и успокаивает, аргумент заставляет Бенджамина призадуматься: он сводит брови вместе и, облокотившись о спинку складного пластикового стула, скрещивает руки на груди. Будто что-то вспоминает, голыми руками копается в событиях последних дней, за которые они вдвоём успели лично пройтись по трём апостолам, оказав им приём более чем радушный. — Как ты… — Бенджамин жуёт нижнюю губу и резко вертит головой. — …остаёшься настолько спокоен? Сосредоточен, нетороплив? Да, поначалу кажется, что двадцать четыре часа — это много, за это время можно вывести на чистую воду, но часы тикают. И внезапно остаётся пятнадцать минут. Соломон сминает случайно попавшуюся салфетку в кулак и задорно закидывает в коробку из-под своей лапши, словно баскетбольный мяч. — С людьми я делаю то же самое, что делали когда-то со мной, — лицо Бенджи неверяще вытягивается, — так что я знаю, как всё ощущается, кроме, наверное, выдёргивания ногтей — по чистой удаче мне в своё время попадались сплошные добряки. — Ты зовёшь это добротой? Соломон смеётся как умеет, — скупо, отрывисто и с сухими хрипами бывшего курильщика — при этом не предпринимая какой-либо попытки прикрыться. Образующая в груди жгучая теплота слишком близка к той, что достигается дешёвыми сигаретами или алкоголем. — Конечно, Бенджамин, это высшее её проявление после нетронутых зубов. В любом случае, — продолжает он, просмеявшись, — у тебя с этим трудности по очевидным причинам. Я принимаю это во внимание, когда наблюдаю за твоей работой. — Ты делаешь мне одолжение, — недовольно бурчит Бенджамин, и Соломон подавляет усмешку. — Нет, агент, — с чопорным профессионализмом парирует он, — я уважаю разницу твоего опыта относительно моего собственного. Вещи, которые я всем сердцем знаю, тебе неведомы. Данн взволнованно склоняется над обеденным столом: — Так поделись со мной, Соломон. Твои советы я учту. Я хочу хорошо справляться. Ты хорош. И ты понятия не имеешь, насколько. Соломон озабоченно хватается рукой за подбородок и встаёт, чтобы убрать со стола. Бенджамин с неугомонной радостью золотого ретривера повторяет за ним. Живое зеркало. Кривое ли — вопрос другой. Чем Лейн является в компании этого мужчины? Является или пытается быть? Мысли управляют им, а не он — ими. Нужно ли этому сопротивляться? Было ли рекрутство глупейшей ошибкой? Возводя нынешнего Бенджамина из скудных обломков и стойкого фундамента, теряет ли Соломон частицы самого себя? В обмен на них находит ли новые? Как же бесплодны столь назойливые размышления… Сложив весь мусор в урну, стоящую в углу пыльного офиса, он уставляется в широкое окно с грязно-белой рамой. Вид со второго этажа безымянного склада откровенно тоскливый. Серый. По открытой парковке хлюпающими шагами недавно прошёлся дождь. Пока Лейн неторопливо притоптывает ногой, подбирая уместные формулировки, Бенджамин вальяжно разваливается на стуле, смакуя оставшиеся полчаса передышки. Примерно сейчас их крепыши-прислужники заканчивают подготавливать пыточную к новому достопочтенному гостю. Точат новые ножи, омывают спиртом плоскогубцы и пилы, аккуратно раскладывают инструменты в выверенном Соломоном порядке, за нарушение которого он без труда лишит приспешников нескольких пальцев. — Всё дело в том, — Бенджамин вздрагивает, и стул под ним одиноко поскрипывает, — к какой конечной точке ты хочешь подвести человека психологически. Стремиться выбить нужно не правду, а отчаяние. Затянувшимся молчанием он показывает участливость и готовность слушать. Лейн складывает руки за спиной и крепко сжимает, ногтями, которые повезло иметь, впиваясь в ткань тонкой водолазки чёрного цвета. — Нужно заставить его бояться не о том, что ему не жить, а о том, что будет, если ему не умереть. Каждая секунда жизни несчастного наполняется агонией, и наступает ключевой момент — он смиряется. Перестаёт сражаться. Именно тогда можно считать человека сломленным, ведь отчаяние перевешивает древнейший инстинкт самосохранения, оставивший невредимыми целые нации. — Ага, — с карикатурной бодростью бросает Бенджамин, когда Соломон оборачивается на него, — этого мы и хотим, правда же, сокрушить по итогу нации одну за одной? Как постройка Рима, но наоборот. К нему ещё все дороги ведут. Или вели раньше. Соломон не признаёт шутливый тон и твёрдо продолжает, смотря в светящиеся тусклым светом глаза: — Человек, умоляющий его не убивать, скажет то, что тебе хочется услышать. Но человек, просящий скорой смерти, скажет то, что честно и по совести. Взгляд напротив смягчается, становится сочувствующим. Людям их положения давно пристало забыть, как это делается, но… — С тобой такое бывало? — Редко. Дважды, что есть благословение: умелого мучителя обычно днём с огнём не сыщешь. — И что ты, — Бенджамин сглатывает, — что ты чувствовал? — Уважение, определённо, — Соломон решительно кивает. — Методичность палача стала его уязвимостью, и я смог сохранить рассудок, делая мысленные заметки его повадок. Он работал по графику, как выверенный механизм, и стал ходячей рутиной, а это последнее, что жертве нужно: рутина — это лишний якорь, способ заземлиться. Данн нежно заулыбался: — И ты выжил. — Конечно же я выжил, — оскорблённо язвит Лейн, краем глаза глянув на наручные часы, — чего мы не сможем сказать об Иоанне через пару часов. Или мне лишь так кажется. Как бы то ни было, нам пора. Пружинисто привстав, Бенджамин направляется к двери и открывает её, чтобы пропустить Соломона первым. Прежде чем он достигает дверного проёма, ласковая рука обвивает его предплечье: — Спасибо, Соломон… Если спросить, за что благодарит, ответом предсказуемо станет: «За всё». (Итан Хант воистину недалёкий человек. Он упустил жар-птицу, певшую серенады под его окном.) Потупив взгляд в пол, Соломон сдержанно кивает и возобновляет путь. Их двоих ждут долгие двадцать четыре часа.