Однажды в сказке

Август стягивает одежду, падает на кровать – обнажённый, покрытый испариной. Он бы из собственной кожи вылез, если бы мог. Простынь липнет к телу, и тело зудит. Пальцы немеют. Грудь и живот покрываются мурашками, каменеют от напряжения. Вдохи и выдохи такие шумные, что закладывает уши, а гулкие удары сердца раскалывают голову надвое. Август просит, не размыкая губ: «пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста». Умоляет бога и самого себя. В тумбочке у кровати лежит пластмассовый флакон с оторванной этикеткой, во флаконе – россыпь таблеток, в каждой из них – смерть. Невыносимая сладость забвения встроена в их кристаллические решетки, спрессована горчащими кругами. Положи одну под язык – умрёшь. Всего на секунду, и в этом весь секрет: Август никогда не хотел умереть навсегда, лишь постоянно возвращаться из небытия. Надо ртом выступают капли пота. Август собирает их языком, ощущая знакомый глинный привкус. Так густо и вязко пахнет у пруда в знойный летний полдень или на школьной конюшне, когда взмыленные галопом лошади возвращаются в стойла. Август чувствует себя рыбой, беспомощно глотающей мутный кипяток, или клячей, загнанной ударами шпор. Август помнит, для чего делает это – вступает в общества, плетёт интриги, глотает таблетки. Шлёт поклоны, зовёт на свидания, читает газеты. Качает спину, зубрит английский, толкает первым. Он отчетливо помнит, для чего и зачем. Принимает цену и каждый день платит её, но сейчас, продавливая неподвижностью матрас и устремив немигающие глаза в потолок, больше не верит, что у него получится стать кем-то большим, чем сыном своего неудачника-отца. Август стискивает зубы и считает до ста, до тысячи, до пяти тысяч. Таблетки остаются нетронутыми. Сон без сновидений похож на смерть. Очнуться от него – как вернуться из небытия. Встав с гудящей головой, но ясными мыслями, Август советует себе забыть всё, о чём мучительно думал и болезненно молился прошедшей ночью. Часом позже, застёгивая на запястье массивный браслет часов, он, гладковыбритый и пахнущий мылом, твёрдо говорит себе, что это не его уровень драмы. Таблетки, одна за другой, проваливаются в слив раковины – расплатой за неверие. Август смотрит на своё отражение и подмигивает теням, что залегли под глазами. Измученное, посеревшее лицо выгоднее, чем пышущее энергией и самоуверенностью. Его измождённость компенсирует недостаток искренности, когда Август будет просить прощения: у Вильгельма, у королевы, но прежде всех – у Симона. Имя до того кислое, что в зубах свербит. – Симон, – Август понижает голос, чтобы случайно не выплюнуть имя скользкой лимонной косточкой. – Симон, постой же. Они молчат. Симон смотрит обречённо и зло. Полоса солнечного света рассекает ему лицо, падая сквозь щель между шторами. Август шагает вперёд и в сторону. Теперь солнце давит ему в затылок тяжестью своего тепла, а лицо Симона темнеет, теряя краски. Август говорит: – Я хотел его защитить. Симон хмурится, не верит, не хочет слушать. Август сжимает пальцами его плечо в попытке удержать. Он будет говорить, пока Симон не услышит. – Я защищал его, – Август стоит на своём, напряженно вглядываясь в Симона. Подумав, он разбавляет ложь правдой: – Я причинил ему боль, потому что этого я тоже хотел. По-другому он бы… не понял. Август на мгновение прикрывает глаза. Тени на его лице проступают чётче. Больше ни слова о Вильгельме. Когда решает, что готов, Август встречается с Симоном взглядом: – Я прошу у тебя прощения. Есть люди, которым нравится быть жертвами. Симон – не из них. Август не получает от него ответа, и это тоже ответ. О прощении королевы Августу сообщает чек, подписанный её рукой. Он отчётливо понимает: обналичь его – и назад дороги не будет. Благополучие Августа всегда было тесно связано с благополучием королевской семьи, а благополучие королевской семьи отныне зависит от желания и способности Вильгельма взять себе на плечи то, чему должно на них лежать. Ложь становится правдой, когда февральским утром Август получает наличные в банке и берёт на себя ответственность за переплавку Вильгельма из угловатого уязвимого подростка в мужчину, способного держать удар. Август превратил отчаянную попытку отомстить в дальновидный ход большой игры. Смог бы его отец провернуть такое? Он выкидывает таблетки ещё из двух флаконов. В один из них вкладывает туго свернутые купюры и отдает Симону. – В этот раз всё будет иначе, – обещает Август. – На твоих условиях. Вильгельм и Симон начинают встречаться в его комнате. Чаще всего Август даёт им полчаса и уходит в ванную. Иногда – садится на дно душевой кабинки, вкладывает в уши чёрные капли наушников и даёт час. У Вильгельма не всегда получается прийти. Симон ждёт его, замерев на стуле и неестественно выпрямив спину. Однажды, когда бесплодность ожидания становится очевидной, Август рассказывает Симону об Эрике. Пока говорит, гоняет на ладони таблетку, а затем поддевает её указательным пальцем и отправляет в рот. – Тебе становится лучше? – спрашивает Симон. Август качает головой. – Нет. Но мне не становится хуже. У Августа больше не получается умирать – с тех пор, как он выбрал свой путь, развернувшийся перед ним чередой белоснежных чеков. Таблеток осталось штук шесть, когда они закончатся, ему придётся пережить несколько бессонных ночей, продержаться несколько полных глухого раздражения недель, и несколько долгих месяцев вспоминать их горький привкус. Потом он закроет эту страницу своей жизни и больше к ней не вернётся. Или найдет ещё таблеток и попробует снова заставить свои тело и разум проваливаться в небытие и возвращаться из него – чтобы стать более цельным, чем до. – Симон. Имя рождается между губ – в тепле и влаге. Они не целуются, а тоскуют, вжимаясь друг в друга на узкой кровати. Симон твёрдый – куда твёрже, чем его сестра. Август сравнивает их почти против воли. Пахнут они одинаково. Чем-то южным, мягким, густым. Август опускает голову на плечо Симона, кладёт ладонь ему на грудь и сжимает ткань свитера, чтобы унять дрожь в пальцах. Август тоскует по последнему лету, в которое отец ещё был жив, весел и казался ему полубогом. Симон, быть может, тоскует по принцу, который – неумолимо и неминуемо – уступит своё место королю. Август приближает этот день каждым новым ходом, искупая вину перед Короной. Симон делит с ним тяжесть вины и искупления. В конце концов, дело всегда в деньгах. Август помнит о том, что делает ради них. Этот список крутится у него в голове заевшей пластинкой: плести интриги, зубрить английский, читать газеты… От поклонов ломит спину, от таблеток сердце бьётся медленно и глухо. Дело всегда в деньгах, и Симон тоже назвал себе цену. Август не из тех, кто станет осуждать. Если Вильгельм выбрал семью, почему Симону не позаботиться о своей? – Однажды эта боль принесёт ему пользу, – говорит Август. Мягкий сумрак топит комнату, скрадывает горькую насмешку в его словах. – Как твоя – принесла тебе. «А моя – мне». Слова повисают в воздухе. Они не произносят имени Вильгельма, когда говорят о нём, но зовут друг друга в сгущающейся темноте. – Симон? – Август… Один из них хочет уехать, другой – всегда хотел остаться. Август не станет держать Симона после того, как уберёт его фигуру с доски. Ему хочется верить, что к этому моменту Вильгельм, утолив жажду первой любви, тоже научится отпускать. Август будет учить его – шаг за шагом. Будет тянуть обратно: в знойный полдень, к цветущему осокой пруду, в темноту и сладкую вонь конюшен. Они будут погружаться в янтарь, затвердевать в одних и тех же позах, повторяя осанку и поворот головы своих далёких предков, от отца к деду, от деда к прадеду, бесконечное погружение, зачерствение, остывание. Для тех, в ком течёт голубая кровь, время стоит на месте. Не в тысяче мелочей, но в самом главном. – Эрик принял это, – говорит Август. – Стал героем старинной сказки. Придуманным, и поэтому безупречным. В последний учебный год с ним это стало случаться… – он сидит на кровати, в ногах Симона, привалившись спиной к стене. – Не знаю, как объяснить. У него лицо иногда… замирало. Как будто в ожидании щелчка фотоаппарата. Или недоброго, оценивающего взгляда. Август научит и Вильгельма не ощущать уколов чужого непрошеного внимания, но всегда помнить о нём и быть готовым. Август научит? Даже с Эриком было сложно – не только дружить, а всего лишь быть рядом, стоять плечом к плечу и каменеть, утопая в зелени садов и золотом жаре клеток. Что говорить о Вильгельме? Августу придётся приложить вдвое больше усилий: он гарантирует результат каждый раз, когда обналичивает чек. Он не тешит себя мыслью о том, что они с Вильгельмом станут друзьями, но ему приятно знать, что Симон сделал их сообщниками. Разорвать связь с сообщником куда сложнее, чем с другом. – У тебя тоже, – говорит Симон. – Что? – Тоже лицо замирает. Вот сейчас. – Это потому, что я под таблетками. Симон давит ему пяткой в бедро, Август рассеянно накрывает его лодыжку ладонью. Так хрупкая близость, возникшая между ними, кажется осязаемой. Они плывут на кровати в ночь. Август вглядывается в темноту за бортом, его качает и ему приятно. Он жалеет, что не угостил таблетками Эрика, когда была возможность. Нужно было научить его расслабляться и сужать мир в точку, давя в себе то кипучее, что бастовало и противилось отвердеванию. Как хорошо закрыть глаза и увязнуть, утонуть, уснуть. Август вздрагивает, когда Симон снова толкает его в бедро. Ощутимо, почти болезненно. – Бунт на корабле? – Август пытается улыбнуться. Губы онемели, и он не знает, получилось ли. – Что ты?.. Симон обрывает фразу, садится на кровати, тянется к Августу: ладонью за ладонь, плечом в плечо, щекой к щеке. – Когда накопишь достаточно, уезжай. Увози сестру и мать. Так далеко, как сумеешь. Не жалей и не оглядывайся, иначе превратишься в камень. В камень превратишься, слышишь? – Август шепчет, задевая губами мочку чужого уха. Слова тяжёлые, их приходится повторять и выговаривать – выталкивать изо рта с нетерпеливым усилием. – Слышишь, Симон? Меня от твоего имени тошнит. Тошнит от твоего имени. Симон… Слышишь?.. Старые сказки обречены на бесконечное повторение. Засыпая, Август чувствует прикосновения – чужих губ ли? Крыльев бабочки? Он погружается в летнее марево, спелую духоту, бронзу, янтарь, золото. Пусть Симон уходит, и Сара, и все они – пусть. Над прудом поднимается удушливо-сладкая вонь, виснет в воздухе, и воздух густеет. Жёсткая трава оплетает лодыжки и тянет к земле: врастать, каменеть, бесконечно, бессмысленно – здесь. Пусть уходят, он останется: в капле смолы, в остекленевшем рыбьем глазе, в иссохшей яблочной косточке. В пруду, старом фонтане, конюшне, в тени, что отбрасывает дворец, и в его слепящем сиянии. Как обжигает – золото, бронза, янтарь. Они все уйдут, а он останется здесь. Он останется здесь. Останется здесь.