***
Судно, на котором экспедиция возвращалась из дальнего плавания в родной приморский город, потерпело крушение, попав в шторм и не дойдя до нужного порта всего каких-то пару десятков миль. Обломки, разбившиеся о подводные камни, раскидало так далеко вокруг, что в ночной вязкой темноте и не видно; раскиданы на десятки миль вокруг тюки с провиантом и бочки с порохом, но самое страшное — Сону не знает (и уже не узнает), куда делось то, за чем так усердно охотился их капитан и к чему подпускал только Бэка. Не знает, куда делся огромный застеклённый матовым стеклом ящик, наполненный мутной морской водой, и ничего нельзя было разглядеть в этом стеклянном водном гробу. Ни живого, ни мёртвого. Оборотни со всего судна ходили, косясь на сидящего рядом с ящиком Сону, посмеиваясь и подшучивая, что капитан их ни в чём неповинного юнгу заживо похоронил. Говорили про какого-то морского гада, выловленного случайно рыболовными сетями на границе океанов и выкупленного за огромные деньги, и что не жить бедному молодому оборотню, если увидит он, что за груз они в свой город везут. Бэк не понимал, о чём говорят все эти насмешливые и злоязыкие старики, жующие табачные листья чаще, чем делающие что-либо другое. Его дело было маленьким: дали дело — так выполняй, пока не сменят. Но сменять не спешили. Юного оборотня оставили в трюме одного слишком надолго. И Сону готов был поклясться, что в один момент, уходя куда-то по поручению, он видел отпечатавшийся на грязном, матовом стекле отпечаток руки. Маленькой ладони с перепончатыми пальцами и, видимо, неестественно длинными для человека ногтями (скорее даже когтями). Не наваждение, не зрительный обман и не воспалившееся от бессонницы и долгой морской качки сознание играли с ним злую шутку. Гораздо губительнее оказалось природное юношеское любопытство, взявшее над волчьей натурой верх, заставили по-щенячьи, крадучись, подобраться к ящику и с тихим щелчком откинуть два небольших, но крепких и тяжелых крюка, удерживающих крышку на корпусе. Запрет «не смей открывать его» сейчас казался чем-то настолько далёким от реальности, что Сону уже не знал, было ли ему это сказано на самом деле или же над ним снова издевается его сознание. В любом случае ему уже некуда отступать — ящик Пандоры открыт, запрет нарушен, и Сону не знает, выживет ли он вообще после того, что именно там находится. Выживут ли они все? Тяжёлая крышка приподнимается с тихим скрипом, и Сону слишком запоздало слышит негромкий плеск воды внутри и скрежет когтей по стеклу, а уже в следующий момент с немым вскриком ужаса отскакивает назад, стоит только в образовавшейся щели показаться сначала жуткому лицу со злыми алыми глазами, а потом высунуться той самой когтистой руке; длинные когти пропарывают деревянную раму до глубоких белых полос. Щель между крышкой и рамой становится больше, а оборотень видит лишь то, что то, что сидело внутри этого стеклянного гроба, закрывает глаза, высовывая страшное лицо на воздух: странно трепещут крылья небольшого плоского носа, широко открывается узкий рот с рядами острых, страшных зубов, словно эта тварь не может надышаться. Оно похоже на русалку жабрами на шее и перепонками между пальцами на руках, а где-то в глубине по стеклу бьёт мощный хвост. Только вот русалки так далеко от берега в этих краях не живут. — Что ты такое?.. — одними губами спрашивает Сону, стараясь не поддаваться панике, захлестнувшей с головой. Об этом ведь гаде морском и смеялись старики с верхней палубы. Наблюдает, как обращаются на него страшные глаза, сияющие всеми переливами янтарного и жёлтого, и как снова в жутком оскале обнажаются острые зубы. Он смотрит и не может сдвинуться с места, хотя нужно рвануться вперёд со всей силы, напугать то, что сидит внутри стекла, заставить отпрянуть от испуга, захлопнуть тяжёлую крышку и забыть это, как страшный сон, но… Тело Сону не слушается, сколько бы он ни пытался пошевелиться. Он стоит на том же месте, куда отскочил с минуту назад, выставив руки перед собой и не двигается с места. Помоги, — звучит в голове слишком громко и явственно. Так, что приходится с силой зажать руками уши, чтобы не слышать, но голос твари — Сону знает, что это именно оно говорит с ним — везде: внутри него, снаружи, вокруг, во всех видах и воплощениях, он не утихает, не даёт спрятаться за закрытыми глазами, он разрывает изнутри сотнями острых игл, кричит, молит, просит. Умоляет спасти от монстров, заперших его в тесный безвоздушный ящик, в котором только на смерть дорога. И оборотень понимает, что несчастная тварь боится куда больше его. Странно, но правда: страх и злоба на человечью жестокость отражаются в страшных глазах, собственная сила перед сотнями людей на борту судна — ничто; его здесь поймают, убьют-на-части-разорвут, ведь нет для человека в океане страшнее того, кто живёт в этом самом океане и знает всю его силу. И его убьют, чтобы силы этой не увидеть. Сону понимает чужой страх, что почти осязаем в душном спёртом воздухе трюма. Стекло бьётся с глухим треском, в мелкие трещины утекает грязная, лишённая кислорода вода, а Сону не отдаёт себе отчёта в собственном безумстве — он бьёт по ближней стенке ящика обрывком старой металлической цепи, пока с другой стороны плещется в остатках воды тяжёлый хвост сирены, ждущей, когда можно будет ударить самостоятельно, обдав своего горе-спасителя снопом стеклянных брызг, ослепить и оглушить, а потом перегрызть глотку глупому-глупому волку, чтобы не пикнул. Сирене не жаль, сирене нужно выбраться отсюда поскорее и подальше. Не успевает никто. Бушевавшая за бортом непогода разразилась ужасающей силы штормом. Сону слышит как бьются о борт судна высокие волны, словно желающие снести его в сторону, протаранить и потопить, ни следа в океанической глубине не оставить. Он слышит, как суетятся наверху матросы, как скрипят мачты и грохочут складываемые в тщетной попытке спастись паруса. От судна не остаётся ничего всего спустя каких-то жалких полчаса, лишь огромные обломки качаются на высоких волнах, грозя раздавить насмерть чудом выживших, но выживших ненадолго — последний матрос теряется из виду под толщей воды, когда Сону едва удаётся выбраться на обломок корабельной мачты, но тот слишком скользкий, словно натёртый мылом, а юнга слишком обессилел в неравной борьбе за собственную жизнь. Море волнуется раз, примерно тогда, когда Сону всё же закрывает глаза, позволяя ледяным осенним водам снести его с места, закружить и с головой окунуть под волны, заливая уши и рот солью. Море волнуется два, когда от холода сводит ноги и руки, а в полуночной тьме не видать, в какую сторону плыть. Да и сил уже, если честно, нет. Ледяные волны захлёстывают с головой, откидывая юношу то взад, то вперёд, туманят взгляд и сковывают грудную клетку тугим обручем, что не получается даже дышать. Море волнуется три, когда Сону основательно теряет координацию движений, а перед глазами от холода сходятся клещами зеленоватые круги, после которых зрение заволакивает плотная пелена тьмы. Сону плещет руками вокруг себя и в отчаянии вертит головой, пытаясь рассмотреть хоть что-то, но бестолку; промокшая насквозь тяжёлая зимняя одежда тянет его вниз, не давая удерживать обессиленное тело на плаву. Не обратиться теперь даже, чтобы десятком гребков мощных лап до берега доплыть. Шерсть мокнет и мерзко липнет к телу, а тело — не волчье, но человеческое — бессильно и бесполезно против водяной мощи бушующего океана. Ничего не видно: ни берега, ни дна, ни собственных ног под толщей чёрной воды, что вот-вот над черноволосой макушкой сомкнётся. В какой-то момент он чувствует на своей талии чужие руки и ему кажется, что это кто-то выживший из команды. Он пытается оглянуться, но в глаза лезут волосы, заливается вода. Руки тянут его куда-то, не вниз — и на том спасибо, а юноша настолько обессилел и продрог, что в итоге просто отдаётся неизведанному со всем своим уставшим спокойствием, позволяя тянуть себя от одной подводной вечности к другой. И всё, что ему удаётся выцепить взглядом в ускользающем от него сознании — это тяжёлый хвост со множеством плавников. И глаза… те, в которые не смотреть — закружат, заворожат, но… Спи. Юношу находят на берегу рыбацкой деревни полумёртвым от холода, истощения и усталости, он более недели бьётся в жуткой лихорадке, мечась меж двух миров. В себя Сону приходит лишь спустя две недели, с ужасом принимая от выхаживавшего его лекаря, что он — единственный, кому чудом повезло остаться в живых. Чудом ли? Страшные глаза в последний миг сознания в ледяной воде кажутся далёким-далёким сном и забываются так же быстро, как и само то, что эти же самые глаза он видел в тёмном трюме и увидит ещё далеко не один раз. В свой родной город Сону возвращается только ближе к осени, окончательно пришедший в себя, и однажды, гуляя по прибрежной полосе, замечает в мелких приливных волнах отблески алой чешуи и чувствует на себе любопытный взгляд янтарных глаз.***
Весна в этом году выдаётся слишком тёплой, даже почти жаркой, а лето обещает быть засушливым и невыносимо душным для приморского города. — Почему ты попросил не приходить сюда зимой? Сону сидит на самом краю пирса в одном белье, подставляя бледную спину тёплым солнечным лучам. Из-под балок пирса показывается аловолосая голова, из полумрака на оборотня уставляются жуткие янтарные глаза. — Душа моя, сам не знал? — Ин фыркает, обрызгивая сухие ноги Сону прохладной водой. — Океан зимой неспокойный. Всегда таким был, сколько людей и сирен погибло по своей глупости. Сколько моряков с жизнями простились, думая, что сумеют перехитрить его силу. Сирена выбирается на сушу, привычным движением забираясь на пирс и прижимаясь холодным мокрым боком к волчьей спине. Вредничает и негодует, мол, как такого не знать можно? Глупый юный волк, жить ещё да жить, а он… Впрочем, злиться долго Ин не может: лезет ласкаться, забирается под руку, холодит чужую горячую кожу влажной чешуёй. Он всё ещё — юноша мефистофельский, сын подводного царя и его главное сокровище, похищенное однажды, но вернувшееся домой. И Сону за это возвращение полжизни ещё расплачиваться будет — не заживают раны о погибших товарищах, не зализываются застарелые шрамы на руках и там, где сумели деревянные корабельные обломки пройтись. Но над всем этим — Ин, за которым и в океане целиком и полностью раствориться не страшно, который одним лишь чудесным своим голосом способен всё, что можно и нужно залечить, исцелить. Сердце и душа волчьи — навеки у сирены в когтистых руках, а в волчьих лапах — крепких и надёжных — хрупкая и недолгая сиренья жизнь так же навеки отдана. — А если утону? — Глупый! Позволю я тебе утонуть… — А что, так и спасёшь? — Нет, конечно, — смеётся сирена заливисто и ярко. — Женихом моим будешь. Будешь ведь, душа моя?.. — Буду, — улыбается волк в ответ. Хоть мёртвым. — И умрёшь? — Всё хорошо, если на твоих глазах. Рядом с тобой и не страшно будет. — Глупый, глупый волк… Они любят друг друга слишком ярко и неправильно, потому что оба — земля и небо, слишком разные и не такие. Они друг другу и сами по себе — счастье и смерть, потому что оба слишком разные из слишком разных миров и жизней. Но и Сону, и Ин знают, что пока живы и видят друг друга — ничто им их яркую и неправильную любовь не заменит. Пока над головой смыкаются тёмные воды и чужие руки доверчиво тянут ко дну — Сону спокоен и счастлив. Пока морская вода и пена застилают глаза мутной пеленой, но перед взглядом сияют алым заревом чужие глаза и плавники, он знает, что здесь и сейчас выбирают его.