Крестница

      — Как она меня достала!       Мимо моего несчастного уха со свистом пролетает дротик.       Я уклоняюсь, откладываю чугунный утюг и крылышки жужелиц, которые закреплялись на сетке. Вышивку и все сопутствующее я люблю делать руками. Так оно надёжнее.       — Добрый день, чудище. Это вместо «здрасьте»? Заходи.       Эля печально выдыхает (получается почти стон) и заползает в мою нору.       Конечно, это метафора, никакого хвоста у Эли нет, что вы хотели от чистокровного человека? Моя крестница сбрасывает сабо и вручает мне пирожки с первыми яблоками. Благоухают они так, что я сразу забываю про чёртову диету.       — Я паука пришибить хотела.       Я закатываю глаза. Эля с детства боится пауков, тараканов и всякую чешуйчатую тварь, а те в свою очередь боятся ее. И я их понимаю.       — Не обижай пауков. Они, между прочим, здесь работают.       Эля неодобрительно смотрит на залежи паутины по углам. И молчит, слава христианскому богу, она молчит. Я глажу паучка по мохнатой голове. Паучок выставляет вперёд тонкие ножки.       — Все. Мир.       Говорят, у самых больших раздолбаев рождаются дисциплинированные и воспитанные дети. Эля выполнила план на двести двадцать из десяти. Более серьезной, собранной, ответственной барышни… большего блюстителя чистоты я не помню.       А память у меня длинная.       Эх, черт возьми, как зажигали мы с ее мамой!       Кто обнес королевский дворец на пояс верности и целого слона?       Кто орал в три часа ночи под окнами ратуши и бургомистра, требуя мои кровные, потому что обидеть мастера может каждый?       Кто поцапался уже с нашей королевой, когда мне запретили ходить к людям, а потом с ней же и цело… Э, нет, Эле такие вещи знать ещё рано.       Кто обдурил трёх ведьм-людоедок с одним глазом?       Это все моя дорогая подруга. Женщине по имени Жанна положено жечь или хотя бы сгореть на костре, но… Проклятая холера. Жанна умерла, а Эля вся пошла в своего папу. Чаще всего это мило, но временами… временами раздражает.       Нет, он был весьма неплох для человека. И за лесами смотрел как надо. Но кто просил его жениться второй раз?!       — Рассказывай.       Эля кутается в покрывало и задаёт мне самый нелепый вопрос из возможных:       — Ты знаешь, что нашей королеве отрубили голову?       Я чуть не обливаюсь сидром. Что у этого ребенка в голове?       — Ты думаешь я в знаю, кто у вас сейчас король?! Налей себе уже и скажи напрямую!       И не огорошивай меня новостями, особенно когда я страдаю над новым платьем ее величества. «Душа моя, я хочу туман неупокоенных кладбищ, справишься ли ты?»       И это после того, как эта женщина заказала мне «Последний рассвет на острове яблок» и «Облака над городом снов»!       Надо ли говорить, что мы чуть не поругались?       Эля с лёгким отвращением смотрит на крылышки и кости. Молодость, молодость, девочка, ты ничего не понимаешь в высокой моде.       — Это кто же такое носит?       — Дама со вкусом и хорошим воспитанием.       — То есть дама, которой денег девать некуда и хочется выпендриться? Я бы такое не надела. Даже на похороны.       Я смотрю на выгоревшие на солнце волосы, смуглую кожу, серые глаза и широкие скулы. Нет, просто нет.       — Тебе бы и не пошло. Мертвечину и упадок еще носить уметь надо.       — Да я и не рвусь, в таком же по лесам не побегаешь. Скажи…а что бы мне пошло?       Эля смотрит на меня с надеждой девушки, которой все уши прожжужали о том, насколько она некрасива и неизящна, прямо рабочая лошадь или крестьянская кляча.       С точки зрения тех, кто помешан на костлявости и томности, рослая и крепенькая барышня с веснушками — это попрание устоев и оскорбление взоров.       У меня свои вкусы. И румянец во всю щеку мне точно милее уксусной бледности. А эта новая мода выбривать волосы надо лбом и брови… Увидишь в темноте — волшебной палочкой не отмашешься!       — Зеленое или алое носи сколько угодно, но дымно-синий и болотный тебя убьют. А теперь прекрати заговаривать мне зубы и скажи прямо, что случилось.       Нет, пожалуйста, не смотри на меня с такой благодарностью! И не фыркай, как твоя лошадка!       — Да куда уж прямее!       — Хорошо, за что вашей королеве отрубили голову? Колдовство и кровосмешение?       — Это позапрошлой! Прошлая умерла при родах, а эта трахнула менестреля. Ну и Флегма чуть с ума не сошла. Месяц талдычит о том, что хочет представить ко двору дочек, что дом надо подновить, что платья вышли из моды, его величество то, его величество сё! Достала! Ах ты, тварюка!       Это не мне, это зеркальному таракану. Через всю комнату в него летит меховая туфелька с хрустальными бусинками, да что там летит, мчится! Бац! Захватчик повержен, а Эля салютует мне бутылкой сидра.       — Есть! Жаль, что из Флегмы так просто дурь не выбьешь. Ой!       Я дёргаю Элю за ухо. Всем нам порой нужно порыдать в чью-то широкую грудь, но я слышу это шипение… последние года три точно. Надоело.       — Не нравится Флегма — выгони Флегму. Или, я не знаю, в полено преврати!       — И лишиться за это головы! Вот спасибо!       — Ты хочешь избавиться от Флегмы или страдать? Кто хозяйка дома, она или ты?       — Я, но я несовершеннолетняя! Да за год она нас по миру пустит!       Ее все же прорывает. Моя крестница ревёт, уткнувшись в подол, захлёбывается и почти кричит. Бедная, бедная, держать в себе столько дерьма. Я обнимаю ее.       Человеческие законы ужасно глупы.       У нас Эля давно считается взрослой. Можешь обеспечивать семью, платишь налоги, шлёшь дары королеве — ты взрослая, девочка. И отношение к тебе как к взрослой. Без снисхождения и поблажек.       — Она… Она твой подарок матушке хотела ростовщику заложить! Я ее топором чуть не пришибла.       Вот теперь злюсь уже я. Я помню ту сетку-паутинку, которую надела Жанна на свадьбу. Сколько крови у меня попили бериллы и хризолиты — представить страшно, но зато как переливались камни в темно-рыжих волосах!       — А не пришибла чего?       Нос у Эли большой и красный. Она знает, что мне можно не врать.       — Потому что люблю, хоть Флегма и дура!       Я не нахожу, чего сказать, кроме одного: любовь бывает очень зла, а человеческая политика — дама, не знающая милосердия. А уж когда два прекрасных создания сливаются на ложе страсти, прошу прощения, топчутся по живой человеческой судьбе… Дрянь получается. Ну, или как говорит мой знакомый инквизитор, та ещё ересь.       Не прошло и трёх лет после смерти Жанны, как ее благоверный вновь женился. И на ком — ладно бы на мельничихе, Жанниной подруге, или на одноглазой повитухе с опушки леса, или на охотнице Берте. Они были толковые и, в общем, не чуждые нам тетки, но нет.       Королевский лесничий Жиль де Ру взял в жены благородную даму, урождённую маркизу, изысканную, как фарфоровая статуэтка.       Дурень Жиль де Ру женился на королевской фаворитке, которую валял в стогу во время большой охоты. Хотя это скорее она его объезжала.       Не поймите меня неправильно, я не ханжа.       Но покойница Жанна, ещё когда их величество изволили затеять первый бракоразводный процесс с первой женой, иначе как «старым блядуном» его не называла.       Фавориток король менял как перчатки, детей наплодил как кролик. Три года его развлекала Флегма — то есть мадам ле Флемм — женщина-праздник. Мадам очень хотела носить на голове такую красивую корону, носить горностаевую мантию и гербовые шелка.       Но его величество уже приглядел себе другую голубицу, которая была мила, тиха, округла, не закатывала скандалы и не тащила свою родню на каждую хлебную должность.       Король… ладно, ладно, Жанна, старый блядун, в молодости был хорош, а сейчас одно слово — страхолюдина. Поставьте себя на место Флегмы: старый козел, которого надо ублажать и чудеса в постели творить, и молодой горячий жеребец, который, вдобавок, вдов и хорош собой так, что можно отдаться хоть на змее, хоть на еже. И чьи снасти не надо подогревать каждую четверть часа.       На беду король их застал в самой интересной позе из возможных. Как это принято у старых блядунов, он разразился речью о добродетели и велел священнику совершить брак задним числом. Мадам ле Флемм была дана самая унизительная отставка из возможных. Да что там, над ней потешался весь двор.       Быть при своей особе старый блядун запретил и мужу, и жене. Лесничему сразу же урезали жалованье, и урождённая маркиза в один день узнала и немилость, и нужду. Знаете, как ее звали с тех пор?       Лесничиха с зелёными рукавами.       Королеве бы за такое отрубили голову. Ах да, ей уже.       Так у Эли появилась мачеха, у которой уже было две дочери, законная и бастард.       Вы уже поняли, куда я клоню?       Нет, мадам нашу Элю полюбила и не особо задирала юбки перед кем попало, и даже научила ее писать, считать, двум языкам, манерам и танцам. Ещё и вкус ей привила, покойница Жанна вообще не разбиралась в сочетаниях цветов, не говоря уже о музыке. Мадам ле Флемм, если вдуматься, не худшая мачеха.       Если бы она умела тратить деньги.       Если бы она не пела Эле в уши о том, что дворянин — это такая соль земли, и ты, деточка, конечно, хорошая, но мать твоя мещанка, и ты тоже.       Если бы господин королевский лесничий не нарвался три года назад на браконьера.       Эля к ней привязалась. К ее двум дочерям — тоже.       Вот только ей приходится быть самой взрослой в семье. У Флегмы на уме сплошь танцы и платья с живыми бабочками.       В прежние времена, лет пятьсот назад, с Жанны, как с любой хорошей матери, сталось бы притащиться с кладбища и скалкой и добрым словом поучить преемницу доброте и бережливости, но Папа Римский отлучил всех беспокойников от церкви и велел сидеть тихо до Страшного Суда.       Воображаю, какой тогда начнется скандал. Страшный Суд, как весна, покажет, кто под каким деревом справлял нужду, кто здесь овца, а кто — козлище.       — Ещё и бал этот…       — Какой бал?       — Королевский. Флегма совсем с ума сошла, сегодня попросила меня перешить ее платье, ну знаешь, такое, с золотыми крылышками, чтобы вырез был побольше. Занёс же к нам черт гонца! Ей же нельзя появляться при дворе!       — А ты сама на бал пойти не хочешь? – спрашиваю я, чтобы ее подразнить.       — Зачем? У меня счета не сведены! И кофе не смелен! И овцы не подстрижены! И мясник нас недавно обжу…       Я достаю портновскую ленту, которая змеей обвивает сильную шею.       — Затем! Очень вредно столько работать! Не говоря уж о том, чтобы не ездить на бал, когда ты этого заслуживаешь! Вот чем ты хуже своих сестер?       Эля топает ногой. Кажется, она вот-вот прибьет меня за все хорошее.       — Ничем! Но что я там делать буду? Убери свою змеюку!       — А что делают на балу приличные люди?       — Травят неудобных родственников?       — Веселятся, Эля!       Жанна, Жанна, может, стоило трахнуть хотя бы нашего поэта? Ну, чтобы у Эли нрав был полегче, а то ей хоть сейчас в армию, хвосты интендантам крутить!       — Вот скажи, — торжествующе спрашиваю я, — ты что, сама на бал не хочешь?       — Хочу, но кто даст по шее садовнику?       Я чуть не разбиваю лоб. Вся в папашу. А тот мог достать кого угодно, хоть Смерть с Косой!       Ей-право, Эля и ее чувство долга — вот уж где кошмар.       — Эля, розы вырастут сами! Или ты трусишь?       Эля вскидывается и смотрит на меня совсем как Жанна.       — Я? Трушу? Я ничего не боюсь. Вот возьму и пойду на бал!       — Вот так и пойдешь?       — Вот так и пойду! Чем мой наряд плох?       Тем, что корсет завязывается спереди, а юбка открывает аж щиколотки! И чулки нитяные, а не шелковые. И юбка и рукава без кружев.       Как будто не моя крестница, честное слово.       — Лезь на табуретку!       — Нечего мной командовать!       — Эля, в таком виде тебя дальше ворот не пустят.       — У меня нет денег!       — Первенцем отдашь! Первый раз, что ли…       Юное чудовище накидывается на меня с кулаками. И только что не прикладывает рождественским поленом. Я показываю ей язык и смеюсь:       — Ты шуток не понимаешь, да?! Зачем мне младенцы!       — Туфли королеве шить!       Я протираю кровоточащие глаза. Знаете, это почти оскорбление.       — В наш просвещенный век это дурной тон, знаешь ли.       — Шутки у тебя дурацкие!       — Какие есть. Слушай, я что, не имею права сделать тебе подарок просто так? Ты вообще-то моя крестница!       Как сейчас помню: деревенская церковь, не вполне трезвый кюре, крайне довольный папаша Ру, невыспавшаяся Жанна и мы. От дьявола должны были отрекаться только мы, крестные родители, но что-то пошло не так и по три раза под грозные вопли крестимой отреклись все.       Отличная у меня крестница получилась. «Если что не нравится — сразу говори «гав» или лей пиво на голову». Первый урок, который Эля от меня получила.       Сегодня время еще одного.       — Подарки можно дарить просто так.       — Но с условием и зароком. Назови мне его.       Я достаю из сундука алый атлас. Если пустить по краю серебряную тесьму и шить как под старину — красота получится. И чтобы камизу из лунного шелка было видно. Тогда волосы зачесать и украсить нитью шпинели… Ха! И кто тогда посмотрит на бледную придворную немочь?       — Вернись до полуночи.       — Так рано?       — Вернись. Или попадешь в беду.       — Чего?!       — Не дёргайся. И глаза закрой.       По счастью, дальше Эля молчит и не мешает мне работать.       Давненько, со времён Жанниной свадьбы мне не приходилось шить вот так, на живую нитку.       Но у меня есть верные помощники — мои паучки, которые выдают нужное количество нитей, делают намётки и швы, прикрепляют подкладку и не вредничают, хотя знают: Эля их не любит.       Она открывает глаза, когда я закрепляю подол, и видит на своем рукаве мою старшую вышивальщицу Люсиль. Та настолько велика, что издали похожа на муфту. Эля смотрит — и из-за всех сил старается не визжать.       Я не могу сдержать улыбки. Потрясающая целеустремленность.       Прическу ее я тоже поручаю Люсиль, которая в мастерстве куафюра разбирается несравненно лучше. Когда мы заканчиваем, Эля не верит своим глазам и проводит по волосам, посыпанным серебряной пудрой:       — Это я?       — А кто же ещё? Говори мягче, ты не с мясником бранишься.       Эля высоко поднимает голову, томно опускает зачерненные ресницы и бросает с безупречно правильной интонацией, которая отличает придворных и иностранцев:       — Кто шляпку спер — тот и тётку укокошил!       От смеха и у нее, и у меня болит живот. Но это не мешает мне превратить шестиногих марселей в шестерку коней, одного из паучков — в кучера, а тыкву — в карету.       — Веселись до упаду! И маску надень. Не то мачеха узнает.       Эля закрывает лицо кружевным домино.       Домой я иду с чувством хорошо сделанной работы. Дальше все пойдет, как по маслу, но не могу же я не проследить!       Я достаю из сундука бабушкино серебряное блюдо, вино и подзываю пауков.       — Ну что, смотрим любимое зрелище? Или позорище?       Мои паучки согласно шелестят. Люсиль смахивает слезинку с глаз:       — Каждый раз как первый.       И не говори, старушка.       У наших даров… у наших даров есть цена. У любого чуда есть цена.       Платье и карета — это мелочь, это чепуха.       В полночь мои чары развеются, как дым, и Эля останется в чем мать родила. Ну хорошо, в маске, камизе и туфельках. Тех самых, с хрустальными бусинами.       Я отпиваю вино. Жанна бы меня прибила, но… на это и расчет.       Быть того не может, чтобы хорошенькая девочка никого не подцепила на королевском балу, где все в масках и можно все. Пусть повеселится и потрахается в удовольствие, меньше будет грызть себя и героически страдать об Флегму.       Первая часть вечера проходит привычно. Эля блистает, дамы с завистью смотрят на незнакомку — наверняка генеральскую дочь — в трепещуще-алом, кавалеры сменяют друг друга, я решаю, что непременно платье повторю, как за час до полуночи…       За час до полуночи старый блядун устает от общества своих отставных фавориток и запускает руку прямо Эле в вырез. А она, как истинная дочь своей матери, не думает такого терпеть, и при всем дворе и иностранных послах сначала влепляет королю хорошую оплеуху, а затем прямо на лысое темечко выливает шампанское.       Двор шокирован. Я, признаться, тоже.       Не то шестой, не то седьмой по счету принц — как они похожи, на одном станке их строгают, что ли — смотрит так нежно и влюбленно, что дураку понятно: юноше только что сбыли голубую мечту.       Флегма изображает утонченно-аристократический обморок. Вода в блюдечке меркнет.       — И что дальше? — Спрашивает меня Люсиль, влажно блестя двумя рядами паучьих глаз. — Нехорошо бросать девочку в беде.       — Мы и не бросим, – говорю я и начинаю собирать вещи.       — В лучшем случае у людей впервые за два века будет королева, которую есть за что уважать. Моя крестница кого хочешь уцеломудрит.       — А в худшем?       Моя бедная Люсиль всегда рассчитывает на худшее. Так ей бабушка завещала.       — В худшем нас ждёт Приключение и государственный переворот. Но свадьба лучше, у меня ещё пять платьев не выгуляно. И шляпка новая.       А заказ ее величества подождёт. Первый раз, что ли?       Очень надеюсь, что доскачу к дворцу до середины ночи, а на дворце не обновляли защиту. И не повесили какую-нибудь дрянь вроде холодного железа.       Собрав вещи, я иду в долину и высвистываю ночных коней.       — Как ты скачешь?       — Как ветер?       — Не то. А ты?       — Быстрее ветра.       — Не то! Ты?       — Быстрее, чем при обоих дворах меняют возлюбленных!       Я треплю коня по холке и смеюсь.       — Годишься!       Конь радостно ржёт и кусает меня за руку, скрепляя договор.       Мы несёмся над лесами и полями, а всеми силами пытаюсь успокоить себя и сказать, что все будет хорошо, и я ещё выпью на свадьбе крестницы, а не положу ее обезглавленное тело в сосновый гроб, в котором хоронят бедноту и государственных преступников.       В конце-то концов, это не первая Золушка, которую я выдаю замуж! Двенадцать человек благополучно теряли туфельку и женились, чем Эля хуже!       Все будет хорошо. Хорошо я, говорю!       Кто здесь заслуженный крестный фей этого королевства?