***
Спустя некоторое время (знаете ли, продолжительность секса лучше не засекать) они валяются совсем как в кино: Антон — прикрыв одеялом пах, Ира — пристроившись у него на плече, медленно выцеловывая его открытую грудь. Шастун смотрит в потолок и думает: хочется закурить прямо в комнате, в кровати, но совесть не позволяет. Поэтому тактично ждёт, когда Кузнецова отлучится в душ, а он сам пойдёт на балкон (прямо как есть) и от души затянется любимой сигаретой. Через пару минут девушка действительно уходит в ванную, на ходу собирая волосы в высокий небрежный хвост, и парень завороженно скользит взглядом по ее обнаженному телу. Антон остаётся один, выходит на балкон, закуривает, облокачивается на перила и смотрит в звездное (конечно нет, Москва же) небо. Иронично, но мыслями Шаст возвращается к тому диалогу, что случился у них прямо перед сексом. И вы бы могли задаться логичным вопросом: «Who is fucking Arseny?», но ответа на него не знает даже сам Антон. Вернее… Ира уже несколько раз говорила, что они с Арсом — лучшие и закадычные друзья. С Арсением Поповым девушка познакомилась ещё во время учебы на экономиста (лет пять назад), и с тех пор они прошли клишированные «огонь, воду и медные трубы» и — менее клишированные — попойки до потери сознания после каждой закрытой сессии. Девушка говорила, что благодаря Арсению поверила в дружбу между мужчиной и женщиной: он единственный не подкатывал к ней яйца в тот момент, когда Кузнецова переживала тяжелейшее расставание. Просто был рядом, поддерживал и не давал раскиснуть… а потом в Ириной жизни появился Шастун, а там… словом, там уже результат очевиден. Только вот для Антона такое благородство выглядело странно: все знают, что мужчины — хищники (и не тот волк, кто волк, а тот волк, кто волк), готовые очень долго отслеживать свою «жертву», усыпляя бдительность излишней аккуратностью в своих действиях. Если же мужчина не хищник, то, по мнению Шастуна, он может быть только геем. И вот тут возникал самый спорный момент — парень выдыхает сигаретный дым и собственное недовольство — об ориентации «Арса» ходят, разве что, легенды. Ира уже несколько раз, когда диалог заходил за ее закадычного друга, со смехом отмахивалась и говорила, что, скорее всего, Арсений гей, но это самое «скорее всего» смущало Антона до краснеющих ушей. Доподлинных сведений об ориентации своего, казалось бы, лучшего друга, Кузнецова почему-то не знала: говорила, что ей важно, какой Попов человек, а ориентация — совсем не то, что определяет личность. Поэтому работаем с тем, что есть. А есть целое нихуя. Шастун так глубоко уходит в себя, что не замечает, как на балкон выходит Ира — пахнущая его гелем для душа и завернутая в его огромное махровое полотенце. Она встаёт на носочки и медленно выцеловывает выпирающие позвонки на спине парня. — Чего твой Арс-то хотел? — Вдруг спрашивает он, не готовый отпустить данную тему из своей головы. — Да ничего, — Ира отстраняется, заглядывает в лицо Антону, перехватывая сигарету и тоже затягиваясь, — стой, ты что, ревнуешь? Парень ведёт плечами неоднозначно: мол, ревную и ревную, че бубнить-то. У девушки же лицо вдруг начинает сиять, и она нежно-нежно улыбается, обнимая Шаста — и у него внутри котята мурчат, огромные такие… скорее, тигрята. — Ну ты чего-о-о? — тянет карамельно. — Ты же знаешь, Арс мне только друг. Тем более, скорее всего, он гей. — «Скорее всего», — эхом отзывается, хмурясь. — Ну Антон! — Ир, я знаю, что я не в праве тебя ограничивать в том, с кем и как общаться. Но, честно, я поверю в то, что твой Арсений… — последнее выплёвывается ядом, — …гей только в этом случае, если он сам мне отсосет. Кузнецова вдруг начинает смеяться, а потом утыкается в плечо Шастуну и говорит: — Тогда мне стоит беспокоиться: думаю, после минета от такого профессионала ты бросишь меня не раздумывая. Они смеются, глядя в ночное московское небо. Антон обнимает Иру за плечи и прижимает ее к себе. И у них есть только они, а этого достаточно для того, чтобы знать — они счастливы: здесь, сейчас, сегодня, вчера и завтра.***
Антону до того плохо, что хочется блевать. Он хватает себя за толстовку, комкает ее пальцами, тянет, словно и без того растянутый ворот душит его сейчас. Скользит в секунду вспотевшими ладонями по лицу, трёт кожу, царапается об собственную щетину, тянется к горлу, стискивает его — не находит рукам места, кусает обветренные губы, а потом хватает себя за волосы — лишь бы чувствовать мир под пальцами, лишь не оторваться от него окончательно. Ира сидит напротив и отводит взгляд, тоже кусая губы, только у неё они — Шастун знает, он целовал их почти каждый день на протяжении полутора лет — мягкие, с ягодным привкусом помады. Шаст смотрит на неё и ломается, потому что любит как в самый первый день, потому что готов до банальности — целовать песок, готов — в другой город на перекладных, готов — время назад, лишь бы успеть показать ей, как действительно сильно любит. Он бы сделал все, чтобы этого диалога не было. Чтобы этого дня не было. Чтобы его самого… не было. — Антон, мы слишком разные, мы не можем быть вместе, — тихо говорит Кузнецова. Она боится на него смотреть, и губы плаксиво подрагивают, ломаются. Заламывает руки и не знает, куда деть бегающий взгляд полных слез глаз. — Ир, но почему? — жалко, совсем как подросток какой-то, а не мужик под тридцать. — Я же люблю тебя. Мы с нашей любовью все сможем, Ир. Любовь все исправит. Девушка смотрит на него с жалостью, какая бывает к бездомным щенкам и котятам, которых все равно не заберёшь к себе, и парню тошно. Ещё хуже Антону от понимания: это он за полтора года не погас. От Иры же ничего не осталось. Всему своё время: всем признаниям в любви отведён конкретный срок. С ними можно опоздать, и никогда не поймёшь доподлинно, что больнее: говорить тому, кто «больше не» о своей любви, или понимать, что все эти признания могли спасти его чуть раньше, но сейчас в ответ — ничего. Тишина затягивается, и режет собой по внутренностям — кажется, по селезенке или желудку — Антон никогда не был силён в анатомии. Он собирает всего себя в кучу, хотя сам не знает, как: по ощущениям, лепит себя из говна и палок, совсем как в фильмах кидает смятые купюры на стол, встаёт с места и выходит из кафе. Не прощаясь, потому что они уже попрощались.***
Они с Ирой смотрели «Сумерки», все пять частей, даже несколько раз, поэтому Антон прекрасно помнит, как зовут оборотня из этой саги. И прекрасно помнит сцену из второй части, где Белла под грустную музыку сидит у себя в комнате и бесконечно смотрит в окно, пока за ним сменяют друг друга сезоны. И Шастун очень хочет — сука, да просто мечтает! — чтобы вся его жизнь дошла именно до этого, потому что он не желает помнить, не желает запоминать, не желает воспринимать. Он не хочет, чтобы ему было больно. Но ему безумно больно. Антону, сидящему на балконном полу и курящему так много, что засмолил уже потолок, думается — эгоистично, по-детски: гребанная Белла нихуя не знала о боли и расставании. Антону, сидящему на полу и морозящему жопу, думается: ведёт себя как малолетка, убивается по бывшей девушке так, словно это его самая первая любовь. Ира — от имени, произнесённого в голове, кажется, случается молния-вспышка боли, — не была его первой любовью. Знаете ли, не на пороге тридцатилетия… но она была его самой большой и сильной любовью. Несмотря на всю ревность, все волнения, Шастун знал, что любит ее до абсолюта, и любовь его девать было некуда, он ей расплескался повсюду, вышел из берегов. А сейчас в ней и захлебывается. Спустя пару месяцев, когда эмоции немного поостыли, покрылись корочкой, как свежая рана, Антон понимает: сгубила их его невероятная ревность, которой можно было жечь города (Минин и Пожарский, вам бы взять на вооружение, не?). К концу их любви… точнее сказать, «отношений», потому что у Кузнецовой эта самая «любовь» закончилась ощутимо раньше, Шаст буквально душил Иру своей ревностью: ему казалось, что проклятый Арс лезет к ним из всех углов, готовый лечь третьим в постель. Но не ради групповушки, а ради того, чтобы в итоге Шастуна выпихнуть из почти семейного ложа и занять его место. Антон думает об Арсении, и руки у него сжимаются в кулаки, отчего он глупо стучит по полу и кусает губы. Парень чувствует себя тряпкой. Трёт лицо прокуренными пальцами, морщится, а потом впервые за пару месяцев думает о чем-то, кроме Иры: нужно выйти в свет. Он благополучно «проспал» Новый год, благополучно не поехал с друзьями на горнолыжный курорт и пропустил свадьбу Сурковых. Друзья стабильно звали его на все мероприятия, любого масштаба, что называется «от гандона до батона» — свадьба, похороны, день рождения, попойка на хате, игры в настолки… только вот Шасту все это было нахуй не нужно — он очень по-киношному страдал и все тут. А теперь… Парень возвращается в квартиру и находит смартфон, валяющийся на диване, тяжело вздыхает и буквально заставляет себя открыть телефонную книгу. Да, все психологи сейчас в один голос (но это не точно) стали бы утверждать, что Шаст начал бороться с проблемой, а это — первый шаг на пути к нормальной жизни. Шастуну же кажется, что он творит хуйню, и телефон хочется отбросить от себя как можно дальше. Но парень уперто, кусая губы до неприятного покалывания, ищет контакт Димы Позова, чтобы… что? Он сам не знает. — Алло? — Поз звучит действительно удивлённо, в нотках простого «алло» перестукивает волнение, и Антону как-то неловко от того, до чего он довёл собственных друзей. — Алло, Поз, привет, — Шаст мнётся, не находя слов, ощущая стену, выросшую между ними за несколько месяцев тишины. — Сегодня же пятница. Мы обычно… собираемся по пятницам с вами. Парню кажется, что он несёт какой-то бред, никак не связанный с его реальностью, не связанный с его настоявшей жизнью — что-то из «Иронии судьбы» Эльдара Рязанова, где «каждый год, тридцать первого декабря, мы с друзьями ходим в баню». — Привет, Шаст, — Дима старательно пытается выправить собственные интонации, но получается из рук вон плохо, и Антону даже неловко. — Да, мы сегодня хотели встретиться с Серёжей в баре одном. Ты… — зависает, словно сам не верит тому, что сейчас говорит, — хочешь присоединиться? Шастун — как перед прыжком в воду, потому что давно пора заканчивать с этими пиздостраданиями: — Да.***
Антон заказывает такси до какого-то бара в центре, вбивая в приложении адрес из сообщения в мессенджере. Он выезжает чуть ли не в домашних джинсах и футболке, натянув сверху огромный пуховик и совсем лёгкие, не по сезону, кроссовки. Забивает на то, чтобы причесаться и сбрить трехнедельную щетину, потому что, конечно, Шаст встал на путь исправления, но не все же сразу. Кажется, он впервые за пару месяцев чувствует что-то, кроме пустоты, и от этого чувства становится как-то не по себе, отчего Антон кутается в собственный дутый пуховик, пытаясь стать меньше при своих метр девяносто семь. Выходить из зоны комфорта — сложно. Тем не менее, такси почему-то слишком уж быстро для «пробковой» пятничной Москвы привозит его к бару, и Шастун через мгновение оказывается в вакханалии лиц, цветов, запахов и мелодий, радуясь, что здесь не предусмотрен фейс-контроль. Парней он находит за барной стойкой, и те смотрят на него как-то странно. Но Шаст пытается не обращать внимания, протягивает руку и крепко пожимает ладони Димы и Серёжи. — Привет, — Серёжа первый находится в словах, а дальше предпочитает действовать по привычной схеме. — Выглядишь хуево. Умер кто? Антон хмыкает и кивает, грузно садясь на высокий барный стул. Сначала заказывают виски с колой, и разговор решительно не клеится, но постепенно, когда алкоголь бьет своими градусами в самый мозг, парни расслабляются и заводят достаточно непринуждённый диалог, как это всегда и было раньше: — Ну, короче, я к массажисту записался, — сообщает Дима, давно известный своей ипохондрией. — О, круто! — тут же вклинивается Матвиенко, — Контакты дашь? Эротический массаж делают? — Сереж, — Поз едва сдерживает смех, — я контакты тебе без проблем дам, но, не думаю, что ты горишь желанием опробовать эротический массаж от деда семидесяти лет. — Фу-у-у, — тянет Шаст и морщит нос, заставляя смеяться ещё и над собственной миной. Какое-то время смеются, а потом армянин как ни в чем ни бывало заявляет: — А я накупил экологически чистой химии для дома, робот-пылесос… живем, пацаны! — Матвиенко, с каких пор ты начал разбираться в бытовой химии? — спрашивает Антон, отхлёбывая ещё виски с колой, уже даже не острящих на языке. — С тех пор, когда осознал, что в женщинах я вообще нихуя не понимаю, и быт придётся вести самому, — пожимает плечами Серёжа, а потом поднимает свой бокал: — ну, Антох, за холостяцкую жизнь? Названный кивает и чокается с ним бокалом, думая, что, наверное, и в холостяцкой жизни есть много плюсов. Шаст вообще неожиданно начинает видеть мир в чуть более светлых тонах, даже болит внутри меньше, а ещё, появляется надежда, робкая пока что, дрожащая на ветру былых воспоминаний: все будет хорошо. И это чувство как-то обнадёживает парня, он улыбается и расслабляется, решая для себя: теперь у него все точно наладится, чего бы ему это не стоило. Парень рад, что все же решил выбраться в свет, что друзья его поддержали. И пусть его радость ещё сублимирована, пусть ещё не вылечено — процесс запущен, а дальше будет только лучше. И от этого чувства у Шаста все закипает внутри, бурлит жизнью. Он закидывает в себя ещё виски с колой, потом — шоты — один за одним, потом, кажется, водку… и все же напивается. Не смертельно — Дима и Серёжа, кажется, скоро его даже перегонят, но ощутимо после нескольких месяцев, когда «ни капли в рот, ни сантиметра в жопу». Антон решает отлучиться в одно всем хорошо известное место, немного неловко ухает со своего барного стула, но его ловит Поз, а после слегка нетвёрдой походкой отправляется на поиски «комнаты для принцесс». Время уже позднее, и московская молодежь осаждает бар, благодаря чему народу в него набивается как шпрот в бочку, поэтому Шаст рад, что он достаточно высокий, чтобы самодовольно возвышаться над толпой. Он выискивает глазами указатель на уборную, но выхватывает своим цепким взглядом совсем другое, гораздо более ужасное и болезненное. …несколько месяцев работать на удаленке, заказывать доставку, выходить на улицу только в случае крайней необходимости, чтобы в один прекрасный день решиться выйти из собственного кокона и встретить на другом конце Москвы человека, от кого бежал последние несколько месяцев. Антон видит среди сотни смазанных и одинаковых лиц одно, которое, к сожалению, всегда узнает и выхватит из толпы — улыбающееся, все такое же красивое, солнечное — лицо Иры Кузнецовой. Шастун чувствует, как внутри все заплетается в морской узел и ухает куда-то вниз живота. Оказывается, такие встречи для него все равно — боль, хотя и прошло уже несколько месяцев. Шаста абсолютно не тянет подойти и заговорить, скорее, он отшатывается, словно получит сейчас кислотой в лицо. Он судорожно переводит взгляд, лишь бы не смотреть на пухлые губы и вздёрнутый нос, и тогда замечает нечто совершенно ужасное. Ира здесь не одна. Мало того, что девушка сияет красотой, молодостью и счастьем (и Антон хотя бы в глубине души рад за неё), смеётся она потому что рядом стоит ее «лучший друг» — Арсений, мать его, Попов. Шаст чувствует, как пульс подскакивает, как уже когда-то уничтожившая все ревность закипает у него в крови — хоть ложись под капельницы с физраствором. В ушах гремит сердцебиение, а на языке — горькая злоба, встающая костью в горле. Проклятый Арсений. У Антона Шастуна отказывают все отвечающие за адекватное поведение системы, и он бросается сквозь толпу к улыбающемуся брюнету, нежно поглаживающему ладонь Иры, лежащую на столике. Парень сам не осознаёт, в какой момент оказывается около Арсения, миновав толпу, и хватает того за плечо. Антон замечает напуганно-шокированный взгляд Иры и как она охает, округляя губы в идеальную букву «о». Арс оборачивается до киношного медленно, словно его одного закинули в слоу-мо (или это для Шаста время остановилось?), и Антон может наблюдать, как ползут вверх его брови в картинном удивлении. Шастун хочет Попову врезать. Прямо по его идеальной физиономии. Прямо по этому хлебалу. Шастун Попова бьет. Наотмашь. Арсений хватается за нос, на который пришёлся удар (и ему ещё повезло, что Антон сегодня не напялил на себя весь металлолом из колец), а сам парень трясёт рукой, по которой растекается тупая боль. Такая же тупая, как и все его эмоции прямо сейчас. — Антон! — вскрикивает Кузнецова, но Шастуну сейчас откровенно плевать на голос бывшей, он полностью прикован к раскрасневшемуся лицу Попова. — Антон, что ты творишь?! — как-то чрезмерно манерно интересуется Арсений, потряхивая челкой, и названного пробивает на смех. Кажется, кукуха съезжает в прямом эфире и с завидной скоростью (потому что на американских горках). — Это тебе за Иру, — выдаёт сквозь смех Шаст, наконец фокусируясь полностью на глазах Арса — голубых-голубых, холодных, как снег в океане. — Что? — тот искренне (конечно, ага) удивляется вновь. — При чем здесь Ира? — Как это «при чем»?! — парень дорывается, потому что, сука, он мечтал все это высказать Арсению уже несколько месяцев, а теперь — получите и распишитесь! — Ты увёл ее у меня! Антона несёт, он выплёвывает несвязный бред прямо в лицо «лучшего друга» Кузнецовой, когда на его рот ложится неожиданно тяжёлая рука Арсения, затыкающая на полуслове. Тот послушно молкнет, а Арс придвигается совсем близко и шепчет на ухо: — Пойдём-ка выйдем, поговорим, — после чего неожиданно цепко хватает парня за локоть и поворачивается к Ире с абсолютно обворожительной улыбкой: — моя кошечка, мы сейчас вернёмся, подожди нас пару минут. Моя кошечка. У Шастуна перед глазами блики, он тянет воздух сквозь стиснутые зубы — хрипяще так, словно демоны рвутся на волю, но Попов уперто тащит его куда-то. Впрочем, Шастун быстро понимает, куда: именно в это место он так и не успел дойти сам. Арсений швыряет его в одиночный туалет как котёнка — за шкирку — следом бесцеремонно заходит сам, хлопает дверью, проворачивает задвижку и с размаху бьет Антона по лицу. Тот отлетает (буквально, а не как в индийских фильмах) к стенке и стонет, сгибаясь. Арс же подходит совсем близко и хватает его за подбородок, заставляя смотреть на себя. — Ну, что, все? Полегчало? Получил пиздюлей? Расходимся? — Ты, — хрипит Шаст, а в носу что-то противно хлюпает. — Сука. Увёл у меня девушку, мразь. Гей ты ебанный! — Что?! — Арсений смотрит на него, как на умалишённого, но Антона уже не остановить: — Я, блять, знал, что ты нихуя не гей! Что ты просто хотел увести у меня Иру. Мразь. Шастун бодает Попова в грудь, но тот не сдвигается с места, чем только больше бесит первого. — Антон, ты пьян, успокойся. — Это ты пьян, — огрызается тот. — Антон, я открытый гей. Звучит жестко, безапелляционно, но Шастун не верит и тянет, вспоминая диалог тогда, летом, с Ирой на балконе, когда они были абсолютно, бессовестно счастливы, а Арсений ещё не разрушил их отношения: — Я поверю, что ты гей, только если ты прямо сейчас встанешь на колени и отсосешь мне. Шаст на коне, распрямляется весь, смотрит с издёвкой на растерянное лицо Арса и улыбается, потому что уверен на ебанные хуллиард процентов: ему нечем крыть. Но вместо растерянности он видит на лице оппонента только задумчивость, а в синих глазах — темные всполохи. Шастун не понимает, как это происходит, но уже в следующую секунду его впечатывают в холодную кафельную стену, а потом впиваются грубым, резким поцелуем в губы. Антон стонет, начинает хвататься за рубашку Арсения, толкать его от себя, пытается оттянуть за волосы прочь, но все безуспешно — Попов словно вгрызается в него, да так сильно, что во рту уже противный, но при этом чем-то возбуждающий привкус крови. В голове почему-то попсовое:Сдавайся! В твоей войне ничья…*
И Шастун сдаётся. Впивается в ответ, кусается, лижет такие мягкие и вкусные губы, хватает то верхнюю, то нижнюю, приоткрывает рот шире, чтобы пропустить чужой напористый язык… Антону до одурения плохо. Антон сдаётся под натиском Арсения, чувствует, как нервные импульсы посылают один лишь сигнал: до безумства хотеть мужчину рядом, а вся кровь стекается вниз, тянет почти больно — и это от простых поцелуев! Шастун жмётся бёдрами к Попову, даже не соображая до конца, что он делает, а в ответ чувствует такой же нервно-возбужденный толчок, чужое напряжение и нетерпение. Арсений тянет Антона за пряди волос, мажет поцелуями по шее, а потом больно-больно кусает ее, засасывая кожу, отчего последний уже не в состоянии сдерживать стоны и закатывает от наслаждения глаза. Внутри — плавленный сыр. Весь Антон — плавленный, мягкий, податливый. Ничего-не-соображающий. Арс скользит под мятую футболку, царапает живот, собираясь расстегнуть ремень, путается в пряжке, ширинку дёргает совсем уж агрессивно, а после, глубоко вздохнув — как перед шагом на эшафот — опускается на колени прямо на грязном полу. Шаст переводит взгляд ниже и тотчас откидывает голову назад, не желая думать и анализировать ситуацию ни секунды. Он просто чувствует, как чужой тёплый рот согревает его влажную головку своим дыханием, как губы касаются ее и покрывают невесомыми поцелуями — и это уже лучше, чем весь его имеющийся сексуальный опыт. Эти губы медленно, податливо обхватывают головку, берут ее полностью, едва ощутимо, посасывая и щекоча уздечку языком. Антон стонет, не сдерживаясь, и пусть его сейчас хоть весь бар услышит — кажется, лучше ничего уже не будет, а после запускает пальцы в волосы Арсения, но не пытается направлять, уверенный, что тот точно знает, как правильно, и никакого участия здесь не нужно — только получение чистейшего наслаждения. Попов искусно берет глубже, хватает Шастуна за оголившуюся задницу, обсасывает ствол и скользит по нему языком, то полностью беря в рот, то выпуская, то задавая какой-то безумный темп, не успевая сглатывать слюну, текущую по подбородку, то замедляясь до мучительно неторопливых движений, от которых Шастун нетерпеливо толкается и кусает губы, хватая самого себя за волосы. Внутри все разрывается, рассыпается брызгами от вспышек салютов, и Антон кончает, чувствуя, как подгибаются ноги, как медленно растекаются по всему телу слабость и сладость. Когда сознание немного проясняется, Арсения в туалете уже нет.***
Шастун просыпается с такой ебанейшей головной болью, что первые минут двадцать боится даже пошевелиться, но через какое-то время все же решается на это и тяжело вздыхает, вновь падая головой на подушку. Он не помнит, когда последний раз похмелье было таким сильным, поэтому даже не знает, что делать. Обычно после таких попоек у кровати всегда была заготовленная Ирой таблетка и стакан воды, но сейчас ничего подобного поблизости нет. Антон продолжает валяться в постели, щурясь в потолок и медленно вспоминая события минувших суток, чтобы собрать их воедино. Сначала — курение на балконе, потом — такси, бар, Поз и Матвиенко… Воспоминания услужливо подбрасывают образы Иры и Арсения, мило беседующих друг с другом, смеющихся над какой-то, очевидно, искромётной шуткой последнего. Только у Антона внутри не ёкает, не болит, не ноет. Он просто листает слайды в голове дальше, слегка напрягая и без того болящие извилины. Парень видит как в раскадровке: врезал Арсению, потащился за ним в туалет, удивленное лицо Иры, холодный кафель, удар по лицу (начинает ныть нос), пугающе-тёмный синий взгляд, горячие губы, поцелуи, стоны, касания… И именно в этот момент Шаст вскакивает с постели, застряв на мысли о том, что произошло между ними. Что же, Попов прошёл тест на ориентацию филигранно, Шастун даже сказал бы, что тот сдал экзамен на пять с огромным плюсом. Только вот… что теперь делать с этой ситуацией? Антону становится банально стыдно, потому что он, пусть и словами, но принудил Арсения сделать ему минет (ой, Шастун, не пизди, ты сказал ему без приукрас — «отсосешь»), а тот сдался и пошёл на это… Боже-Боже-Боже. Ему противно от самого себя, он трет лицо руками, касавшимися волос Арсения, и чувствует себя невероятно грязным. Неприятно. Больно. Тошно. Омерзительно. Стыдно. Эмоции сменяются как слайд-фильм, и куда бежать от этого — непонятно. Шастун корит себя за то, что принудил человека, что поступил как свинья, что надругался, что в принципе… испытал удовольствие от секса с парнем. Антон готов рвать на себе волосы, и сжимает пряди в кулаках до боли, расхаживая по кухне. Маленький мальчик в нем умоляет забыть вчерашнюю историю, закрыть на неё глаза и никогда больше не попадаться в поле зрения Арсения. И это кажется гениальным выходом из сложившейся ситуации, ахуенным планом, точным, как швейцарские, блять, часы. Антон так и решает сделать.***
Антону сначала искренне удаётся забыть все те события, более того, история в баре словно возвращает его к жизни: в желании не вспоминать позорную ситуацию, он выходит обратно в офис, собирается с друзьями на встречи, даже пару раз выбирается на свидания с обворожительными девушками — на выставки, кажется, Бурганова и Лёни Пурыгина. Но все это кажется ему пресным. Хотя, точнее сказать, не все это, а вполне конкретные вещи: прогулки с девушками. Первое время Антон думает, что это — последствия недавнего расставания, и он психологически не может себя пересилить, невольно сравнивая каждую избранницу с Ирой. И каждая, конечно же, оказывается стабильно хуже. Шастуну просто пресно — и другого слова он подобрать не может при всем желании. Не-пресным остаётся только один эпизод его жизни, к воспоминаниям о котором Антона подталкивает с завидной регулярностью собственная память. Сначала это просто сцены из клуба — смазанные и больше агрессивные, напоминающие о недавней драке; позже негативные эмоции гаснут, появляется что-то неожиданно тёплое, и в один прекрасный момент Антон и вовсе застаёт себя за тем, что дрочит в душе на воспоминания о сделанном Арсением минете. Шаст не ханжа, он всегда достаточно терпимо относился к сексуальным меньшинствам, но сейчас его начинает передёргивать от мысли, что минет в исполнении парня ему понравился до такой степени, что привычное и родное порно отходит на второй план, заменяясь прокручиванием, как в замедленной съемке, воспоминаний: чужие губы и руки, касания, поцелуи, дыхание, глаза. Парень понимает, что все в его мире сужается до этих событий. Понимает достаточно быстро, а после начинает осмысливать, что, возможно, не такой уж он и «стрейт»**, коим считал себя все эти годы. Что не менее интересно — он до такой степени задрочил уже член, что даже не страшно, что в стене ориентации появилась такая эпичная прореха. Ну, не натурал и не натурал, чё бубнить-то? Проблемой становится то, что Антон не знает как заговорить теперь с Арсением и надо ли с ним заговаривать. Почему Арсений вообще согласился на подобное? Ведь Шастун поступил с ним как свинья беспардонная! Попов мог бы дать ему по морде (и был бы прав), но ничего подобного не сделал. И это все дает о себе знать какой-то нездоровой тянущей болью в сердце, словно Арсений осознанно поддался ему. Но почему же? Ответа на этот вопрос Антон не знает, поэтому делает все, что в его силах, чтобы перестать думать об этой ситуации. Но не думать не получается, потому что все его мысли в конечном счёте сводятся именно до Попова. Шастуну кажется, что это — помешательство. Такого с ним ещё никогда не было, даже в отношениях с Кузнецовой. На фоне всех его чувств это в сто раз сильнее — и это удар ниже пояса. Это — Арсений, стоящий перед ним на коленях. Вообще, люди любят сублимировать все свои переживания в адрес конкретного человека посредством диалога с друзьями, близкими, попутчиками в автобусе. Антон, как ни странно, не из таких. Он-то как раз прекрасно понимает, что говорить об объекте своего ненормального влечения стоит только с самим объектом. При этом, парень также прекрасно понимает, что диалога, скорее всего, не выйдет, потому что все достаточно сложно, а Арсений и вовсе должен его ненавидеть. Антон мучается неделю, вторую… Может, даже больше. Но, в итоге, набирается смелости сделать нечто невероятное: радуясь, как дитя малое, что ни он, ни Кузнецова не кинули друг друга в чёрный список, через аккаунт девушки в Инстаграме без труда находится аккаунт Арсения. Для Шаста дорога туда всегда была заказана, и он с большим недовольством обходил этот профиль стороной, но сегодня парень чуть ли не в первый раз в жизни смотрит все фотографии Арсения и — Боже, как дошёл-то до жизни такой?! — едва ли не капает слюной. Попов на всех снимках — уникальный, в интересном образе, с колоритной подачей — и на профессиональных, отретушированных фото, и на селфи или любительских кадрах. По Арсению видно — фотография для него имеет большой смысл, и этим смыслом он не только живет, но и разговаривает со своей аудиторией. Шаст ещё долго листает профиль, в том числе, в попытках собраться с силами, но, перекурив на балконе раз пятнадцать, открывает чат и набирает сообщение:Прости меня
К сожалению, это единственное, что он вправе просить у Попова. К сожалению, сообщение прочитано сразу же, но остаётся неотвеченным. Сегодня. Завтра. Послезавтра.***
Антон просыпается от вибрации телефона. Он мучительно продирает глаза, но никак не может разобрать написанный на заблокированном экране текст. Наконец, буквы собираются в слова, из которых получается предложение: Предлагаю встретиться Шастун равнодушно откидывает от себя гаджет, вновь ложась спать. Однако через секунду он понимает, от кого это сообщение: от Арсения Попова. В эту же секунду, как в излюбленной киноленте, Антон вскакивает с кровати и начинает судорожно протирать глаза, пытаясь убедиться, что текст написан именно тем отправителем, которого он увидел изначально… Так оно и оказывается. Парень начинает расхаживать по комнате, измеряя её своими чрезмерно широкими шагами. Антон не верит увиденному. Все это кажется ему каким-то вымыслом, нелепой случайностью. Какое-то время Шаст просто гипнотизирует телефон взглядом, надеясь увидеть, как сообщение само собой исчезает: ведь отправитель точно ошибся адресатом и должен судорожно удалить своё послание. Но этого не происходит. Ни через минуту, ни через две, ни через три. Не происходит этого и когда Антон заходит в Инстаграм и открывает сообщение, и даже когда он пытается набрать какой-то ответ, только вот… в голове несусветная каша, которая никак не собирается в буквы-слова-смыслы.Зачем?
Чтобы прояснить всю сложившуюся между нами ситуацию. Завтра в семь.***
Антон не готовился так ни к одному свиданию: выглаженный, выбритый, расчесанный, пахнущий парфюмом. Ему почему-то стало остро необходимо показать Арсению, что он вовсе не чмошник, ревнующий свою девушку ко всему живому, а вполне уверенный в себе мужчина. Антон — Арсению — хочет нравиться. Погода выдаётся неожиданно тёплой для начала марта, даже вечернее небо кажется Шастуну сегодня каким-то весенним и тёплым — отливающее нежно-розовым, воздушное, с облаками, похожими на сахарную вату. Шаст приезжает сразу после работы, даже как-то рано, из-за чего в парке под часами (да, буквально такое место встречи), парень ходит из одного импровизированного угла в другой с достаточно кислой мордой. От волнения кусает губы, то и дело смотрит на часы, словом — изводит себя всеми доступными методами, в том числе, мёрзнущим носом, с которого скоро неизящно начнут капать сопли. Арсений появляется ровно в семь вечера — по нему только часы сверять, и Антон понимает, что тот нервничает даже больше него. Арс прячет чёлку под яркую шапочку («шапкой» язык не поворачивается назвать), а потом смотрит нагло и с вызовом, пытаясь скрыть свои истинные эмоции, дрожащие руки и покусанные до крови губы. — Привет, — наконец подаёт голос (хриплый, словно немного простуженный) он. — Привет, — неловко жмёт руку Антон, не зная, куда смотреть. — Пройдёмся? Парень кивает, и они молча направляются вглубь парка, не совсем понимая, о чем им предстоит говорить (и стоит ли вообще это делать). Так они и идут, наблюдая, как из-под снега кое-где уже вылезает прошлогодняя листва — весна в этом году действительно ранняя, пришла, вольготно расположившись, и не даёт возможности осознать, что холодам приходит конец. Антон то достаёт сигареты, то убирает, то одёргивает куртку, то трёт руки— места себе не находит, ощущая, какое давление на него идёт со стороны. Наконец, голос подаёт Арс: — Мерзко, конечно. Эти два слова бьют куда-то в солнечное сплетение, и Шаст шумно выдыхает носом, жмурится. Вечерняя прохлада и вовсе неприятно кусает его за щеки, заставляя морщиться. — Что именно? — выдавливает он. — Что на этот разговор я решился только после того, как ты унизил честь и достоинство обоих. С другой стороны, такого «унижения» я хотел все то время, что знал тебя. Слова снова кажутся Антону бессвязным набором букв, он не понимает ровным счетом ничего, поэтому смотрит внимательно на Попова и задается логичным вопросом: — Что ты имеешь в виду? А дальше… дальше Арсений говорит то, что выбивает из-под ног у Антона не только почву, но и всю планету, отчего он буквально ощущает себя в открытом космосе, в невесомости: — Ты… ты мне понравился сразу. Шастун не успевает ничего сказать, потому что Попов продолжает уже как заведённый: — Ты… Ира о тебе трындела без умолку. Все твои фото, видео, милые сообщения, как ты ее любишь и надышаться ей не можешь — я все это видел и слышал. Сначала радовался, ведь лучшая подруга. Потом завидовал — белой завистью, конечно. Потом… просто начал себя сжирать, — он переводит дух, а затем продолжает: — ни один мой парень даже близко себя так не вёл, я чувствовал себя вечно недолюбленным. А вы с Ирой… — Но… почему? — спрашивает Антон, сам не зная, что именно «почему?». — Как я мог увести парня у подруги? Увести натурала у подруги? Попов горько хмыкает. Молчат. — Прости, — говорит Шастун совсем негромко. — Я ужасно вёл себя по отношению к тебе. А ещё хуже поступил тогда, в баре. И хуже всего, что я не могу забыть эту историю — прокручиваю бесконечно в башке. — Я тоже не могу. Но не потому что ты меня унизил, — спохватившись, добавляет: — а потому что ничего лучше в моей жизни не было. — В моей… тоже, — бормочет Антон. — Это было неправильно, некрасиво, противоестественно. И я должен сейчас бить тебе лицо, должен говорить, что ты животное. Я должен ненавидеть тебя, но все это — нездоровая херня, и меня стало тянуть только больше, — выдаёт Арсений как на десерт, как добивку не очень смешной шутки. — Я… тоже. Я не знаю, как быть. Никогда не заглядывался на парней, но ты стал каким-то исключением. Мне стыдно за тот поступок — все бы на алкоголь списать, но я просто… животное. Которое не может тебя забыть. Которое, наверное, должно к психологу сходить, чтобы нормализовать своё состояние и вылечить голову. — Я бы ходил с тобой. Они молчат, не зная, что делать дальше. Все это как-то неправильно, но при этом — правильно, как естественное продолжение совершенным глупостям. Хочется оправдать себя простым: «на ошибках люди учатся», и в голове каждого проскальзывает именно эта мысль. В конце концов, кто не рискует — тот не пьёт шампанского. Арсений тихо спрашивает: — И… что же нам теперь делать? Их пальцы — холодные, дрожащие, сплетаются в темноте парка, и становится немного теплее. Не становится понятнее и легче, но что-то светлое рождается прямо сейчас, из этих слов, что Антон шепчет Арсению прямо в губы: — Не знаю. Но тест на ориентацию я завалил — оказался тот ещё пидорас, и теперь я не хочу тебя отпускать.