О котах и людях

      Влажная, размякшая земля податливо мнётся под колёсами автомобиля. Бесплотные тени словно иссиня-чёрные разводы от опрокинувшейся огромной чернильницы благосклонно обступают затихшее и затерявшееся в них металлическое изваяние. Такое здесь всё. Мертвенно-холодное, неживое, замурованное в блёклой вечности подобно восковой маске на лице покойника.       Тугой дождь почти сливается с расплескавшейся тьмой, лишь редкие объекты мешают его свободному бегу. Ледяные нити с остервенением впиваются в упругую листву редких тут многовековых деревьев, в тёмное стекло потухшего, будто заброшенного дома. Кажется, их вовсе не устраивает, что хладные тени вдруг обрели плоть. Покинувший автомобиль силуэт раззадоривает их яростный порыв ещё больше, вынуждая жалить бледную кожу колкими иглами. Ему всё равно. Ни боль, ни холод его не трогают. Человеческий удел давно уже ему чужд.       Шаги замирают, едва минув порог. В ботинках хлюпает от долгого нахождения под разыгравшимся ливнем, вызывая жгучее раздражение от столь примитивного неудобства. Вспомнив о том, что ещё более примитивная причина заставила его слоняться по лесу в непогоду, Виктор привычно кривит губы в лёгкой брезгливости. Долгая жизнь учит, что ко всему привыкаешь. Опыт показывает, что чем выше забираешься, тем посредственнее природа, от которой так стараешься спрятаться. Извращённый баланс и мнимая справедливость мира.       Дверь отрезает его от буйства стихии. Проворно забравшийся внутрь дождь оставляет расходящуюся кляксу на паркете — от неё избавится привычный клининг. Въедливые запахи земли, пота, крови и мокрой шерсти, забившиеся в пазухи носа, не вымытые из одежды даже глухой стеной воды, льющейся с неба, придётся ликвидировать самостоятельно и, желательно, поскорее.       Он почти физически ощущает, как инородные ноты вклиниваются во все уголки свободного пространства, оседают на мягкой обивке дивана, путаются и сталкиваются, забираясь вверх по ступенькам, нарушая тщательно охраняемый порядок законсервированных в стерильности ароматов. Им здесь не место, как нет места его слабостям и низменной сути. Виктору они не нравятся больше, чем полностью.       Бледный всполох света на миг прорезает гостиную. На серой стене проступают недвижные тени редких предметов и обманчиво высокий силуэт кота. Словно горячка бреда. К счастью, от сюжета Алана По в нём лишь имя. Острое зрение легко различает во мраке комнаты два горящих янтарных всполоха, в упор уставившихся на вампира. Давно облюбованное им кресло, в котором всегда проводит время лишь Мия.       Нервное подрагивание хвоста выдаёт ощутимую угрозу. Очевидно, улавливает терпкую смесь запахов. Очевидно, она не нравится и ему, и в этом они похожи. Виктор про себя замечает, что бестолковому созданию стоит быть благодарным, что он сам не стал ужином.       Голод не терпит быть игнорируемым. Животная кровь даёт всё необходимое, но чувство насыщения проходит быстрее. В среднем хватает семь дней для нормального функционирования. На десятый — желудок перестаёт усваивать человеческую пищу, острым жжением напоминая о том, чего вампирам не суждено впредь без последствий коснуться. К концу второй недели появляется устойчивая резь в дёснах, и органы чувств достигают своего апогея, чутко улавливая все звуки, запахи и малейшие колебания движений.       Но Виктор не терпит, когда его жизнью управляют инстинкты. В периоды затяжной апатии и скуки, когда жизнь становилась рассадником тусклой рутины и серых мук уже приевшегося долголетия, он с мазохистским смирением выносил эти дни раболепства охотника перед природой. На шестнадцатый день становилось легче. Острее ощущалось солнце, слабее становился Дар Луны, словно в напоминание о вторичности разума пред первоосновой, — единственная плата за триумф собственной воли. Так ему казалось. Пока подобная гордыня едва не стоила ему слишком фатальной ошибки.       Он продержался двадцать одни лунные сутки. Он помнил волнующий шлейф запахов человеческой крови, наполнивший старый особняк в глубине заброшенного парка. Наверное, большинство присутствовавших так и не поняло, что маскарад стал для них красивым капканом, пока не распрощалось с жизнью. Капканом он стал и для него. Затянувший голод шептал оступиться. Затянувшаяся пустота, давно повисшая на рёбрах, манила перестать цепляться за подобие существования, в котором он погряз и не мог выкарабкаться не одно десятилетие. Мораль не давала смысла. Порок обещал помочь забыться. Одна фраза почему-то удержала своей глупостью от неизбежного падения.       «Ты же человек?»       Едва ли она имела какой-то глубинный смысл. И запах парфюма Мии достиг его раньше, чем значение сказанного. Быстро сошедшие верхние ноты цитрусовых не прятали терпкости розы и смолисто-дымной сладости пачули и ветивера в сердце. Утончённый аромат и насторожённая внимательность цепкого взгляда совсем не вязались с образом глуповатой студентки, какой она тогда показалась. Но благодарность не чужда и вампирам, и за спасение (пусть и тщательно отрицаемое перед самим собой, постыдное, до простого невинное) полагается такое же ответное.       В этот раз он оставляет игре в самоконтроль всего семнадцать суток, тринадцать из которых Мия благополучно исследует Амстердам. Виктор по-прежнему пытается найти достойное объяснение очередной тяге испытывать возможности самоконтроля. На каком-то подкожном уровне это кажется нужным. В очередной раз обострить свои чувства до критической точки, позволить инстинктам вести по следу Охотника и нести своё развращённое правосудие? Похоже на истину. Но Мия опять самовольно разменивает детали его когда-то размеренной жизни.       За время их совместного проживания он даже привык к присутствию кота в доме, и всё же он становится неудобной костью в горле, когда Триша привозит его снова по настоятельной просьбе подруги. Плутон чувствует себя здесь комфортно. Настолько комфортно, что вскоре начинает казаться, будто лишнее лицо никто иной, как сам Виктор. Горящие глаза неизменно находят его в любой части дома, как бы заявляя, что тёмные мысли вампира для него понятнее, чем отрытая книга. А мысли и правда мрачнее некуда, распалённые долгим голодом и близостью пусть маленького, но живого тела.       Виктор смиряется с тем, что мысли о Мие (а вовсе не серый британец с настырным взглядом) вынуждают его покинуть дом в разыгравшуюся непогоду. Он убеждён, что доверие нужно оправдывать, даже когда возлагают его непрошено и преждевременно.       Плутон смотрит, как обычно, внимательно, но не выказывает ни насторожённости, ни страха. Виктор ощущает, как ещё горячая после охоты кровь вязко течёт в иссохших жилах. Как бьётся жизнь в своевольном существе, восседающем на спинке кресла, но уже, к счастью, не манит. А выдержанный взгляд кота требовательно показывает, кто в этом доме теперь хозяин.       В сознании невольно проскакивает, что древние египтяне не зря считали котов священными животными. И так же не зря некоторые по-прежнему находят их порождением дьявола. Одомашненные, но не сдавшиеся человеку. Неприрученные, гордые создания. Виктор считает, что коты не иначе чем парадокс или ошибка природы. Наверное, вампиры в каком-то смысле тоже.       Он ловит упрямый взгляд жёлтых, канареечных глаз. Но людей почему-то проще подвергнуть влиянию гипноза. Плутон заходится озлобленным шипением и, распушив хвост, бросается куда-то вглубь помещения. Что ж, прерванная битва ещё не проигранная.       За ночь ливень стихает. Робкое солнце заглядывает в щели занавешенных окон на кухне, расчерчивая полупустые шкафы и стены нежно-лимонными шрамами. Виктор глубокими вдохами и выдохами отсчитывает две минуты, необходимые, чтобы тонкие, острые листья сиху лунцзина отдали свой нежный аромат чаю. Солнечный свет путается в неспешном танце зелени за стеклом колбы, отдавая, кажется, такой же солнечный оттенок сладкому вкусу. Единственно доступный вампиру способ впитать концентрированное утро.       Кот блаженно щурится, горечь мёда оставляет разводы в его разросшихся радужках, почти поглотивших тонкую щель зрачка. У него тоже свой маленький ритуал — язык дважды проходится по серой лапе, два нервных поглаживания касаются острого уха, и снова. Виктор думает, что надо бы преподать ему урок воспитания, потому что кухонный стол совсем не место для утреннего умывания. Хотя ритуалы Мии кажутся ему не сильно лучше.       Две трети молока и одна кофе. Две ложки сиропа и ещё две чайные сахара. Приторный ужас она заливает в себя двумя чашками за утро, неизменно оставляя на белой столешнице два размытых кольца, возвещающих о её здесь присутствии. Ему не нравится, но даже без них теперь как-то пусто. Он позволяет коту составить себе компанию, в которой давно уже не нуждается. Вероятно, с ним тишина дома не кажется такой удручающей. Виктор заново учится быть благодарным за обыденные мелочи, которых с появлением Мии стало так много, почти критически.       Он с удивлением отмечает, что сосущее чувство под ложечкой, привычно сообщающее о голоде, никуда не уходит, усиливаясь дерущей за грудиной горечью. Он помнит, что в прошлый раз подобные побочные эффекты его совсем не мучили. В прошлый раз на языке отчётливо горел привкус дешёвого бальзама с губ Мии. Отчётливее, чем вся утолившая долгую жажду соль выпитой крови.       Вероятно, тогда он был до высокомерного самонадеян, а, может, просто уже достаточно безрассуден, опьянённый странной эйфорией и потухшими проблесками здравого смысла, чтобы не отправиться на охоту сразу по окончание злосчастного маскарада. Вероятно, достаточно безрассудна была и Мия, чтобы продолжить распутывать эту историю, всё сильнее увязая в ней, как в липкой паутине. И, вероятно, их встреча была предрешённой, чтобы напомнить обоим, какие последствия полагаются тем, кто делает неверный выбор.       Иной вампир не отпустил бы проблемного свидетеля. Иная жертва едва ли достучалась до его тонущей под гнётом инстинктов человечности. Но было нечто поразительное в бросившейся под колёса его машины девушке. Больше удивления повторной встрече, больше волнующего металлического запаха открытой раны, больше чего-то низменного и простого, отозвавшегося на поспешную ласку. Не разящая своей стремительностью любовь, всего лишь Мия. Но точно сродни тому, как выскакивает из-под земли Булгаковский убийца в переулке.       Вероятно, это было тем, что принято называть жизнью. И Мия её источала. Ярко, небрежно, так сладко-пряно. Жизнью дышала её часто вздымающаяся от быстрого бега грудь. Жизнью дышали мягкие губы, невинно касающиеся того, что им не положено. Жизнью дышали тонкие руки, так отчаянно борющиеся за безопасность. Весьма болезненно, как показала практика.       Хрупкое человеческое существо так остро напомнило ему, что жизни подвластен лишь миг, поселив что-то бьющееся, трепещущее, давно забытое между его собственных, заледенелых рёбер. Ему хотелось быть благодарным. И ему хотелось взять ещё. Он остановил для неё мгновение, красочно-запоминающееся и краткое, подобное быстротечному существованию данаиды монарх, которое Мия отвергла. Чудовищный парадокс. Первая взяла, сколько требовалось, и первая оставила при себе скрытое, неподвластное, обещающее нечто большее и от того сильнее манящее.       Ему нравилось. Как известно, игра лишь подстёгивает интерес охотника, а охотник среди них мог быть только один. С Мией было интересно. Ещё интереснее она сдавалась — с гордым смирением, тягуче-медленно, будто плавясь. И плавился с разгорячённой кожи запах её парфюма, уже навечно, казалось, впитавшийся в обивку подушек, в стены дома, в слизистые его носа. Но становилось мало. Привыкший к её неизменному присутствию, Виктор хотел верить, что возвращение девушки лишь вопрос времени. Но дни сменялись, и терпкие ноты блекли. Аромат свежих роз, ждущих свою получательницу, и близко не напоминал волнующего кровь живого девичьего запаха.       За время своего отсутствия Мия умудрилась его испортить. Отголоски чужеродного шлейфа волчьей близости дразнили обонятельные рецепторы и ощетинившегося за грудиной хищника. Ему хотелось её рядом, полностью, без остатка. Ему хотелось, чтобы Мия это понимала и принимала, пусть он и не мог отплатить ей той же монетой в полной мере. Вечная жизнь забирает куда более суровую плату, и потускневшие, словно состаренные фотокарточки, чувства лишь часть её лживой награды. Но с ней он, казалось, забывал об этом, и это было приятно.       Мия осталась. По одной только ей ведомой причине. Виктор собирался впитать каждый отпущенный ему миг до капли. Она удивительным образом оживляла всё, к чему прикасалась. Тусклые будни, тусклые серые стены, тусклую пустоту, которая до знакомства с ней его съедала. Мия отчего-то совершенно не любила смотреть под ноги, неизменно запинаясь на ровном месте и неизменно заходясь безудержным смехом на свою глупость. Виктору казалось, что осколки солнечного стекла подобно брызгам шампанского разлетались в такие моменты и это было красиво.       По жизни она запиналась так же. Он находил это особенно удручающим. Держать её под своим надзором было проще, но Мия была бы не Мией, если бы не находила очередное слишком высокое препятствие для своего очаровательно-невысокого роста. И ему до смешного нравилось подавать ей руку, хоть Виктор и не был уверен, что это он вытягивал её туда, где безопасно, а не она тянула за собой туда, где жизнь творила свои краски. Наверное, ему просто нравилось держаться за руки. Хоть с кем-то. Не так важно. И Виктор был благодарен, что она разделяла с ним эти моменты.       Тусклый свет звукозаписывающей студии мягко давит на веки. Виктор проводит здесь утра, привычно прячась за шумоизолирующими стенами от громкой суеты и разговоров, которые стали наполнять дом с появлением в нём двух юных студенток. Осознание, что вообще-то он давно уже раскладывает тишину по нотам и вновь делит компанию с одиночеством, приходит неправильно поздно. С отъезда Мии время течёт до абсурдного медленно.       Виктор ловит кошачий прищур, привычно горящий из-под монитора за пультом. Он всё гадает, очевидно ли Плутону её отсутствие. Мия говорит, что коты не скучают. Вероятно, это нормально, ведь, по известному мнению, коты привязаны к дому, не к людям. Мысли о том, смог бы он сам ещё привязаться к кому-то или к чему-то, не оставляют. Виктор пытается разложить свои чувства к девушке так же просто, как делает это с музыкой, но не находит им подходящего названия.       Он ищет ответы в продрогших стенах, в чужеродных вещах и предметах, нарочно оставленных или забытых Мией. Ему кажется, что в этих пустующих помещениях её больше, чем было его самого всё это время. Виктор не называет это место домом в полном смысле этого слова. Здесь было удобно. Как было удобно ещё в десятке прочих, которые он сменил за минувшие годы. Рядом с Мией «удобно» становилось чем-то большим. Тёплым, комфортным и настоящим, вопреки царящей здесь вечной холодности.       Виктор собирает отголоски ощущений, упорядоченной россыпью помещая их на линии нотного стана. Наверное, мелодия не так уж плоха, только ей упорно чего-то не хватает. Плутон привычно сверкает янтарно-жёлтыми глазами, ритмично подёргивая хвостом, будто насмехаясь. Природное кошачье любопытство сопровождает каждую неудачную попытку исправить неверно подобранную тональность и ломанную ноту. Виктор уже неизменно находит серую шерсть на листах партитуры, оставленных словно финальный акцент для той, чьего слуха он когда-нибудь станет достойным. Журчащая, рвущаяся из груди музыка дьявольского отродья, разумеется, всегда будет лучше.       Погода в августе остаётся по-летнему жаркой, несмотря на все редкие моменты расплескивающих холод ливней. Виктор задёргивает высокие шторы гостиной, пряча уютную свежесть от медленно воцаряющегося утра. Ему кажется, от этих небрежных жестов ничего не меняется. Серые стены едва не цветут, покоряясь чему-то выше, значительнее посредственных природных прихотей. Дом и без него знает, что Мия вернулась.       Он находит её на кухне, шумно путающейся в одеяле, безнадёжно старающейся избежать ранящих заигрываний кота с её голыми ногами. Девушка неловко забирается на пошатнувшийся под ней барный стул, прячась в белом, воздушном коконе. Угрожающее шипение напоследок предупреждает о возможных последствиях — на случай, если ей снова захочется «прятаться» от него по Европе столь долгое время.       — Добить меня решили, да?       Виктор вопросительно вскидывает бровь в ответ на её ремарку. И всё же от самого себя не скроешь, что действия кота заставляют испытывать удовлетворённое злорадство. Наверное, отчасти он её понимает. Но Виктор не терпит быть слабым, а действия Мии поставили его в уязвимое положение и потому требовали наказания. Недоверие делает контроль мнимым, а без контроля жизнь быстро приходит в негодность, подкидывая лишние обстоятельства, вынуждая подстраиваться, подставляться и тянуть за собой тяжёлый шлейф боли.       У него ни много ни мало, лишь нерушимое убеждение, что теперь он знает, как лучше. Виктору нужно лишь, чтобы Мия верила в это тоже, потому что терять её казалось чересчур болезненно-жгучим. Он вспоминает её взгляд, потерянно-ищущий, там, в аэропорту, в толпе таких же прибывших. Виктор думает, что всё остальное не так важно, когда тянущее за грудиной чувство вмиг таяло, напоминая, что у его голода всё это время было совсем другое название.       Глаза цепко подмечают спутанные локоны, помятые, розовые борозды на скуле от тесно соприкосновения с подушкой и виноватый взгляд, одновременно покорный и стойко выдержанный. Волнующая смесь, переплетённая со свежестью воспоминаний о минувшей ночи. Такой невозможно противиться. От Мии уже невозможно отказаться, вопреки всем доводам и воплям здравого смысла.       Виктор подходит поближе, вдыхая сводящий с ума запах, губами скользя по маленькому ушку и ниже. Пальцы нарочито бережно отводят волосы с шеи, открывая доступ к бархату тонкой кожи. Укол вины выпускает невесомый выдох из лёгких. Минувшей ночью он не был с ней столь аккуратен, как должно. Далёкие, слабые отголоски боли требовательно сжимали пальцы на нежной плоти, клыками царапали узкие спину и плечи, до разъезжающихся на атласе постели коленей вбиваясь в податливое тело. Мия старательно глушила громкие крики в смятой простыне под нею. Он старательно зализывал оставленные раны, нежностью вымаливая прощение и ласковые стоны. Написанная им мелодия наконец находили в тот миг своё достойное завершение без всякого попадания в нужные ноты.       Дорожка поцелуев ложится на её обнажённые плечи. Мия вжимает голову, избегая щекочущей ласки. Виктор крепче притягивает к себе хрупкую девичью фигуру, слыша как сбивает в смех её участившееся дыхание. Чувствует, как мягкие губы ответно касаются виска, опаляя кожу горячим шёпотом:       — Ластишься, как кот…       Виктор мог бы поспорить, кто из них больше уподобляется семейству кошачьих. Он поправляет сбившиеся складки одеяла, туже затягивая их на её покрытом мурашками теле, пряча рассыпавшиеся по спине тёмные крапинки.       Мия рассказывала ему про исследование, согласно которому родинки это места смертельных ранений, оставшиеся из прошлых жизней. На спине у неё их девять — по две на каждой лопатке и пять к пояснице. Он соединял их губами, но, кажется, этого не достаточно, чтобы связать ей крылья. Виктор почему-то вспоминает, что в египетской мифологии Бастет в земном обличие перерождалась раз девять. Виктор надеется, что девятый для Мии последний и будет длится не меньше, чем вечность.       События последующих дней смешиваются путанным ворохом, забирая себе непростительно много времени на пустое и ненужное. Солнечный диск путает в своём круге сменяющие лица, разговоры и встречи, оставляя в их с Мией распоряжении лишь ночь и краткий вечер. Неразобранный чемодан, оставшийся с Амстердама, неизменно мозолит взгляд, но Виктор упорно старается его не замечать. Наверное, просто не время.       Мия расслаблено растягивается на кровати. Плутон, пристроившийся под боком, так же расслабленно мнёт её лапами, наверняка оставляя на коже свои колкие метки, стирая возможную боль и раздражение протяжным урчанием. Удивительно создание. Мия выдаёт спонтанное откровение, что вообще-то он Плутон Пятый, потому что Первый давно умер от старости, Второй сбежал, Третьего принёс дядя, надеясь, что она не заметит подмены, а Четвёртый по-прежнему действует её матери на нервы. И что кошачья династия оказалась чуть более нерушимой, чем их семейная.       Мия рассказывает, что ей было шесть, когда они впервые переехали, и с тех пор она с трудом представляет, какой город считать своим местом. Виктор думает, что ему было приблизительно в одиннадцать раз больше, когда первый дом окончательно и безвозвратно покинул его сердце. Он вспоминает все незначительные мелочи, мысленно отслеживая следы присутствия Мии в этих стенах, что давно уже её признали и приняли. Ему впервые хочется назвать это холодное, стеклянное сооружение домом. Ему отчаянно хочется, чтобы Мия задержалась в нём на подольше, даже если он пока не способен признаться самому себе, что в его случае «подольше» это «навсегда» и чуть больше.       Взгляд скользит по тонким рукам девушки, останавливается на изящных пальцах, путающихся в серой шерсти. Глаза, спрятанные под пушистым веером ресниц, вдруг распахиваются, заставляя теряться и увязать в плещущейся в них нежности. Вероятно, в этот момент Виктору не нужно ни единого доказательства, что дом определяется далеко не местом.       Его неозвученный вопрос повисает в воздухе. Её оглушительное молчание прячет что-то очень нужное, румянцем смущения отпечатываясь на скулах. Мия укладывается спать, как ни в чём не бывало, сбивая подушку и подминая под себя объёмное одеяло. Виктор уже не ждёт ответа, погружаясь в чтение. Полумрак спальни, рассеиваемый слабым светом ночного режима освещения, вдруг озаряется тихим, как будто полусонным признанием:       — Знаешь, я просто… смотрю на тебя, и я дома.       Виктор отчего-то не смеет нарушить хрупкую тишину, впитавшую невинную искренность, боясь то ли разбить, то ли ответным сделать прочнее. Он удручённо думает, что любовь всё же самое что ни на есть человеческое чувство. Что в подобных вопросах вампирам ближе высокомерная, гордая кошачья природа, и это хуже. Что в одном Мия всё же не права точно. Потому что коты определённо привязываются тоже.