Дитя Содома

Тонкая стрелка спидометра дернулась кверху, и деревья за окном замелькали чаще. От ледяного воздуха кружилась голова, сдавливало виски, будто кто прикоснулся к ним окоченевшими пальцами, и ни один из запахов леса не мог пробиться сквозь свежий дурман безвкусной прохлады. Еще быстрее. Почти до упора. Педаль сливается с днищем автомобиля, исчезает из виду, и ноги перестают дрожать — воздух хлещет из всех щелей, и машина птицей взлетает с бугра. Перехватывает дыхание от первородного страха, который тут же вытесняет безумный восторг (куда страшнее было проделывать этот трюк в тумане — молочная пена заволакивала сознание, и казалось, что дорога никогда больше не заскрипит под колесами, а останется разве что густое марево, перед глазами и между пальцев); лес теряется далеко позади. Вэлс крепче обхватывает руль, сбрасывает скорость почти до нуля и оглядывается назад через небольшую трещину в заднем стекле. Только сгущающийся влажный сумрак… — …И все еще ни одного оленя, — задумчиво говорит парень себе под нос. Глупо. А ведь секунду назад это казалось чертовой правдой. Как около года назад, когда автомобиль несся по темному шоссе, вспарывая сырой воздух — пьяные крики улетали в ночную глушь, растворяясь в ней, заглушаемые визгом шин. И ничего тогда не имело значения. Скорость сводила с ума. — Может чуть сбавишь, Вэлс? Ты перебарщиваешь. Будоражила. Так, что вибрировал каждый сантиметр тела, а внутри сладко покалывало. — Вэлс, это перешло все границы. Убери уже ногу с педали, или я распахну двери. — И что? Неужели прыгнешь? Дорожное полотно превратилось в единую серую массу. Ни единого огня, ни света городских огней или одинокого блеска фар где-нибудь вдалеке — только беспроглядная тьма, синеватая, словно невесомый крашеный дым, от которого зудят десны. Скорость бьет в голову. Заставляет упиваться погоней от времени, что сводится в конечном счете к возвращению в самый исток, к осознанию, будто оно никуда не исчезло, не осталось позади, не бьется судорожно на пропахшей гарью обочине. Оно прямо здесь, на треснувшем циферблате электронных часов; стучит крохотными стрелками под ухом, запечатанное в стеклянной пряжке на хлипком запястье. Всегда рядом, как ни пытайся скрыться — одно в другом, невесомое в телесном обращает телесное невесомостью. — Что ты сделаешь, Джейк? Я спрашиваю, что ты собираешься теперь делать? В холодной темноте салона вспыхнули бледные огоньки глаз, руки вцепились в обивку кресла до побеления костяшек. — Останови машину, идиот! Ты хочешь нас угробить? Так и скажи, но сначала высади меня здесь и катись на все четыре стороны. — Может и хочу. Все равно здесь нечего делать. Скучно. Тебе скучно, Джейк? — Гребаный… — Тебе… Вэлс не успел договорить — слова так и оборвались крошечными мертвыми мотыльками, зацепившись за краешки губ. Руки зажили своей собственной жизнью, дернули кромку руля, и колеса прочертили по асфальту две горячих полосы. Еще секунда… Две… Три… Машина скользила по дороге в укрытую листьями пустоту, из которой только что наперерез шоссе бросился олень — бурое пятно и испуганные глаза, почти что стеклянные, застывшие, как будто впитавшие в себя дикость леса капли смолы. Не было слышно цокота копыт по земле, переходящего в мерный стук, когда зверь добрался до мягкого мохового ковра. Тишина, оглушающая своей громкостью. Бешеная дробь двух сердец, тоже словно замерших на долю момента, а теперь перебивающих даже дыхание, тихий смех, судорожный, ненастоящий, как дребезжание старого клаксона. Вэлс отпустил руль и долго смотрел на свои пальцы — чувствовал бегущий под кожей страх, каждую каплю дрожи, сковавшую тело — а затем перевел бессмысленный взгляд на Джейка, и тот… смеялся. Истерично, поправляя не менее трясущимися руками пряди волос с лица, и едва касаясь разбитого носа. Первая капля густой крови. За ней другая, а парень все трясет головой и что-то бормочет. — Ты чуть не угробил нас… — он перевел дыхание, облизав скопившуюся над губой кровь. — Совсем немного… И всего-то олень… Чертов идиот! — Но я успел. — Однажды ты облажаешься, Вэлс, если не забросишь свои выходки. И следующий олень ударит тебя в лобовое стекло. — Я позвоню тебе, как это случится. Быть может даже поставлю ящик пива, и это будет довольно смешная история. — Вэлс… — Джейк еще раз глубоко вдохнул, выдохнул, и тяжелая грудь заходила ходуном, пока он собирался с мыслью. Ведь мог в ту же секунду выйти из проклятой машины, немного пройти по обочине и вскочить в первую подвернувшуюся дверь — и все же остался. Сидел некоторое время молча — два серых немигающих стеклышка и побледневшие, словно обескровленные, веснушки — а затем заговорил так серьезно, что у Вэлса на душе стало невероятно тошно. Хотелось на воздух. Подышать ледяной мятой и слушать одну только тишину. Без никого. — Я понимаю, что с тобой происходит. — Неужели? — Не могу не понимать. Все свалилось в одну кучу, и не понимаешь, что делать, как из этого выбраться… Я знаю про твою маму. Про церковь, отца Мартина, и все случившееся. Это сложно принять, особенно если размышлять о чем-то подобном чуть дольше обычного — так и с ума сойти можно. Ты не принимаешь чужой помощи и говорить со мной, конечно, не будешь, — Вэлс закатил глаза и собирался было ответить, но Джейк сбивчиво продолжил, — просто послушай. Хотя бы раз в жизни сделай так, как я прошу, хоть раз за десять лет. — Ничего ты не понимаешь… — И черт с ним. Мы сами решаем, во что верить и как определять свою жизнь — не поспоришь, потому что так пишут на первой странице любого учебника, так говорят все, а значит, стоит на секунду задуматься. Просто пойми… Иногда проще слепо верить, чем в истерике кричать на небо и проклинать его. Всем проще. И тебе в том числе, все встанет на свои места, когда ты рано или поздно это осознаешь, а сейчас… Просто будь осторожен, договорились? Вэлс коротко кивнул и снова дал газ, на этот раз плавно, осторожно, как будто боялся резким шумом прервать странное умиротворение лесного шоссе. Вспорол тяжелую сырость, снова вцепился в руль и… Вздрогнул, возвращаясь в желанное одиночество холодного утра. С того самого случая каждый раз, проезжая этот бугор, парень вспоминал слова Джейка, трясущиеся от страха руки и исчезнувшего в темноте чащи оленя — всего секунда сменяющих друг друга образов, а затем привычное опустошение. Как и всегда. Бездна внутри, которую никогда ничем не заполнить. *** Спустя бесконечный час Вэлс вошел в душную маленькую комнату, спрятанную за одной из огромных икон. Пахло пылью и какой-то надушенной приторной сладостью, так, что голова начинала медленно гудеть — даже со временем сложно привыкнуть. Парень стянул с себя влажную изнутри ткань, и тела тут же коснулась тонкое, едва ощутимое белое полотно. Тоже пахнет благовониями — кажется, будто каждая стена пропитана этим запахом; он невидимой дымкой скользит между пальцев, овевает поникшие плечи и существует везде сразу, не имея единственного источника; прямо в головах людей, взращивается их мыслями и застывает в воздухе старой церкви. Трудно дышать. Хочется броситься прочь, в ледяное утро, и вдохнуть полную грудь тумана, чтобы заиндевели краешки легких, но Вэлс разве что коротко улыбается и выходит из тесной каморки. — Доброе утро, отец Мартин. Невысокий мужчина, стоявший у аналоя, коротко кивнул, и огромная цепь с золотым крестом на шее негромко звякнула. Эхо скользнуло по углам церкви и замерло, будто бы с интересом глядя на священника — тот мотнул шеей еще раз, и парень неохотно сделал пару шагов навстречу. — Здравствуй, Фенриц. Как раз во время. Мартин опустил руки в небольшую масляную чашу, и от сердцевины к краям медленно пошли круги. Крошечное море, пахнущее ладаном, теперь плескалось между сморщенных старостью пальцев, обволакивало каждый уголок кожи, золотистыми каплями разрывало тонкую масляную сетку и исчезало под натиском следующей волны, нового круга. Вэлс покорно поднял голову кверху. — По-прежнему не веришь в Бога? Лодочка ладоней медленно раскрылась, и теплое масло потекло по волосам, в то время как пухлая рука заботливо их приглаживала и прочесывала. Раз за разом. И этот бессмысленный вопрос, преследующий Вэлса из одного дня в другой, тяжелый, как, наверное, звенья цепи на шее отца Мартина. — Почему вы спрашиваете? Одно и то же. Очередная ладонь масла, и вот оно струится по затылку, лбу, затекает в глаза, и приходится крепко сощуриться. — Однажды ты прекратишь огрызаться, и ответишь — будь то ожидаемый мной ответ или полностью противоположный. Однако, этого не произойдет, если я перестану спрашивать. Неопределенность сводит с ума, не так ли? — Понятия не имею, о чем вы — Я говорю о тебе, Вэлс. О юноше, который, приблизившись к Господу, не признает собственной веры и мысленно оскверняет Его имя. О маленьком мальчике, который бежал по полю с Библией в руках, принимал ее к сердцу и плакал от счастья, что смог прочесть первый десяток страниц. О том, кто стоит сейчас передо мной и изнемогает душой, не находя должного выхода своему страху. Последняя пригоршня масла стекла по шее, а Вэлс все продолжал смотреть в сторону, стараясь не встретиться взглядом с изрезанными морщинами глазами священника. — В твоем сердце идет борьба, бесчестная и жестокая. Я понимаю тебя, более того, вижу насквозь — Бог открыл мне все тайные помыслы твоей юной души. Ты в растерянности. Не знаешь, на какую тропу свернуть, и потому в беспамятстве топчешься на одном месте, — пальцы прошлись по волосам, приглаживая их прозрачным блеском. - Ты мне дорог, Вэлс — как тогда, будучи маленьким Ищущим, так и сейчас, оказавшись Заблудшим. Будь у меня сын, я сказал бы ему то, о чем говорю тебе в эту секунду. Передал бы в точности каждое слово. Все, до единого. — Но у вас нет сына. — Зачем они приходят сюда, Вэлс? Изо дня в день, в определенный час, и все те же лица, что и неделей или годом ранее. Что они ищут, вглядываясь в твои глаза во время самозабвенного чтения? Ответы, Фенриц. Люди ищут разрешения тяготам души, и Бог дает им то, в чем они так неистово нуждаются. Вот преимущество веры — спокойствие и знание. Человек безмятежен, если знает, что было до него и ведает, что станет после. «В начале было Слово, и Слово было у Бога…» — «… и Слово был Боr. Оно было в начале у Бога. Все через него начало быть, и без него ничто не начало быть, что начало быть. В нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его». Первые строки Евангелия от Иоанна. Но это ни о чем не говорит, отец Мартин. — Говорит, Фенриц. Весьма о многом. Дьявольщина не имеет смысла, в то время как Божественное слово непорочно и возвышенно. Прислужник Дьявола, Кайм, никогда не отвечал на вопросы прямо, будь то любого рода просящий — в облике темного человека с острым мечом он бросал несчастным огненный пепел в лица. Смотрел, как грешные души стонут от невыносимой боли — одна горсть пепла за другой, крошечные раскаленные пчелы, вгрызающиеся в плоть. Если же падший ангел был милостив, то раскрывал тайную суть птичьих песен, журчание рек или собачьего лая. Ты веришь в это, Вэлс? В раны Лерайе, что никогда не способны затянуться, и его изумрудные стрелы? Разве что жесткость и бессмыслица могут взраститься на писаниях Ада, беспросветный хаос, в котором и погибнет вскоре человеческая душа. Этого ты желаешь, Фенриц? — Нет, святой отец. Но вы не дали ответ на главный из моих вопросов. Почему вы верите в Бога? — «Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине». Очищение возможно лишь через веру в Господа. — Но… — «Я Господь, и нет иного; нет Бога кроме Меня; Я препоясал тебя, хотя бы не знал Мен, дабы узнали от восхода солнца и от запада, что нет кроме Меня; я Господь, и нет иного». Человек не может существовать без веры, Фенриц. Будь она истинной или ложной, мы все равно продолжаем отдаваться ей мыслью. Все мы — Божественное творение; не нам спорить с Всевышним, и не нам восставать против Егo воли. Пятая минута восьмого часа, Вэлс. Отец Мартин глубоко вдохнул, как будто за время разговора его то и дело били в широкую грудь. Воздух загустел, и теперь в теплом душном мареве ладана Вэлс уставился на потолок, туда, где за прозрачной стеклянной плитой небо заволокли грязные облака. Влажные ватные комья, которые будто бы встали посреди горла; вдох, и из груди поднимается густой хрип; выдох — облачная масса проседает и распадается. «Не могу думать», — прошептал едва слышно Фенриц, не заметив, как старый священник исчез, а некогда пустые скамьи стали занимать прихожане. Одни обращенные в пустоту глаза, другие, третьи, и вот их уже с десяток — бессмысленных, надеющихся тяжелых взглядов, заполняющих собой пустоту церкви. Стены будто бы стали уже, сомкнулись между собой, оставив вместо себя бледные лица, устремленные к всеслышащему Богу. «Не могу… Он ведь должен быть прямо здесь, за моей спиной, едва касаться плечи моими губами твердить строки святого писания. Но я ничего не чувствую. Совсем. Будто бы я бормочу одно и то же, и эти слова подхватывают другие - а мы по-прежнему верим, что Спаситель способен внять». Скамьи заполнились в считанные минуты, и к середине восьмого часа не осталось свободных мест — люди подходили и покорно вставали рядом с сидящими, опустив головы, и как будто боясь встретиться с кем-то взглядом. Они боялись улыбнуться. Мятая маска с прорезью для крепко сомкнутых губ. Пустота. Ничего, что могло бы являть собой человеческую оболочку. И тем не менее это были настоящие люди, пришедшие на разговор с Богом; смиренно ждущие его благословения; надеющиеся; а перед ними разве что Вэлс дрожащими губами начинает бормотать привычные молитвенные строки. Больше не остается едва ощутимого осадка где-то на дне души, когда, будучи еще маленьким учеником, Фенриц заучивал святые слова и плакал, чисто, искренне, будто и в самом деле его детская сущность осветилась божественным творением. — …Благословен Бог и Отец Господа нашего Иисуса Христа, Отец милосердия и Бог всякого утешения, утешающий нас во всякой скорби нашей, чтобы и мы могли утешать находящихся во всякой скорби тем утешением, которым Бог утешает нас самих… Одно слово за другим разбивается вдребезги о своды оголенной добела церкви. Подобно волнам, мерно накатывающим на песчаную отмель - секунда тишины; бирюзовый вал собирается где-то на горизонте и бежит по воде; другая секунда; белые клочья пены касаются песка и поглощают его на долю мгновения; третья; вода разбивается на солнечные осколки и исчезает. Снова сокровенная тишина… А Вэлс все бормочет, несмотря на странную тяжесть в груди и сбитое дыхание: — …И будет Господь прибежищем угнетенному, прибежищем во времена скорби… Масляные волосы свисают на глаза и лоб грязными сальными прядями. Хочется глубоко вдохнуть, но очередная строка ударяет в грудь невидимым кулаком, и парень продолжает, закрыв глаза и полностью сосредотачиваясь на дыхании: -… и будут уповать на Тебя знающие имя Твое… Он чувствует на себе десятки застывших взглядов. Осуждающий и взволнованный, будто способный выжечь на спине крест — отца Мартина; умоляющие и напуганные глаза прихожан, которые слушают и верят, что их тело впитывает в себя божье слово, пока щепотка пальцев движется от кончика волос к правому плечу; стеклянные взгляды икон — полупрозрачные мертвые зрачки; и все направлены на него, каждый разрывает изнутри и оставляет невидимый шрам на коже, так, что скоро на белом одеянии проступят темные пятна; это будет не кровь, потому как кровь Христа обратилась в сладчайшее вино; и Вэлс судорожно поднимает сложенные в молитве ладони кверху и шепчет, сам исполняясь какой-то непонятной ему тревогой: — …потому что Ты не оставляешь ищущих Тебя, Господи… А в ответ ему и им всем — тишина. *** В баре было полутемно; пахло теплом и сухими каштанами. Свет бледной тенью расползался на барные полки, поглощая блеск стеклянных бутылок, а где-то совсем рядом гремела оглушающая музыка, однако… Вэлс ничего не слышал. Обошел краем сгустившуюся под лампами толпу, распахнул тяжелую дверь и открыл кран, так, что мощная струя ударила о белоснежный кафель. «Они каждый день смотрят на меня, и ждут Его, а видят по-прежнему мое уставшее лицо. Раз за разом. И все ждут… Бессмысленные глаза направлены на другие, навсегда застывшие на стенах в известке». Горячая вода коснулась кожи, и дышать будто бы стало чуть легче. Одна пригоршня потерялась в масляных волосах, смывая с них пропитанный ладаном блеск; раковина чуть пожелтела, но следующие прозрачные струи смыли все без остатка. Почти кипяток. Обжигает лицо, и брови словно горят — вода из огненной реки самого Дьявола. Из чуть запыленного зеркала напротив на Вэлса смотрели два больших темных глаза, внутри которых — глухая безысходность, спрятанная за широким ободком зрачков. Темнота — это отсутствие света, обратная его сторона, а значит, ее невозможно назвать «ничем». Она есть. Только когда ничего нет вокруг. «Это ведь простая борьба двух неправд… Как в банальных сказках, которые теперь обратились в невидимое противостояние невидимого; борьбу мыслей; какая окажется сильнее, если ее прокричат в десять раз громче. Люди воспевают милосердие Бога и призывают к смирению, но… никто не складывает строки о прислужниках Люцифера. Никто не бормочет глупости, мол, это неправда, ведь Его нет… Но Если Бога нет — какой смысл кричать? Все равно никто не услышит». Парень глубоко вдохнул и толкнул дверь снова, окунаясь в шум и терпкий запах спиртного. Начинается ночь, а значит, к черту мысли… Но они все равно стучат в голову, впиваются, словно крохотные иглы, и зудят, ноют, требуя прикоснуться и причинить еще большую боль. «Если я начну думать, то окончательно сойду с ума. Когда верующий человек начинает размышлять, он неизбежно становится атеистом. Вспомнить хотя бы отца. Возможно мама не рыдала бы по ночам, не сорвалась однажды и не выставила его за порог; он не сел бы в тот проклятый день на байк и не… Виноградная лоза. Думай о виноградной лозе. Ничего не произошло». Еще один вдох. Глубже. Пальцы скользят по толстой кромке бокала, и одна рука за другой начинает машинально протирать стекло — этот легких скрип застыл в ушах, заглушая чужой смех. «А что, если кто-то все же неправ? Если Бог и вправду есть. Сотни глаз провожали дух Христа под забивание кольев, а из кистей текло бардовое вино, на вкус подобное самому спелому винограду… Или один человек без конца об этом твердит, постоянно, без памяти, внушая другим свою истину; они подхватывают, разносят ее дальше, как ветер, развевающий на поле волны ковыли; и не знают ничего другого. Это легко. Просто. Божьи заповеди. Грех. Очищение. Обещанный душам рай, который заставляет нас преклонять свое существо в молитвенном жесте по нескольку раз в день… А если я не молюсь по ночам? Если мое утро начинается с кружки горячего кофе, я обречен? Но где ад или рай?! Покажите, и я поверю». Вэлс усмехнулся и принялся дробить кубики льда, представляя, как огромная невидимая рука перемешивает прозрачные крупицы. Эти крупинки бы рассеять по небу, обратить в крошечные точки звезд и осознать собственную беспомощность. Каждому из нас. «Они разве верят? Все, все они, которые пришли убить себя двойным виски или наоборот, вернуть к жизни очередным шотом. У них свои мысли, свои заботы, и перед ними опять я — бармен, который сам ничего не понимает, а потому не может помочь что-либо понять». Молодой человек приблизился к стойке и молча указал на кружку пива. Затем коротко кивнул и неуверенно пожал плечами, когда Вэлс начал слишком уж пристально вглядываться ему в глаза. — Мне уже можно, парень. Спроси об этом вышибал на входе, если не веришь. Незнакомец постоял еще пару секунд, ожидая какого-либо ответа, и отошел — так же незаметно и медленно, как появился. Фенриц сам не заметил, как на лице растянулась странная вымученная улыбка. Оставить бы все эти проблемы там, в церкви, чтобы мертвым грузом волочились за белым подолом и заставляли хоть что-либо чувствовать; только не сейчас, не здесь; и не в пропахшей куриным супом матери машине; но теперь… Парень смотрит на свои руки, чувствует легкое покалывание от неосознанного страха и шепчет почти про себя, будто бы отвернувшись от всего в мира и говоря разве что с полупустой бутылкой: — А что, если я хочу чувствовать… Чтобы эта непонятная тяжесть сдавливала легкие, и я медленно сходил с ума оттого, что не знаю… Не могу решить и принять для себя. Вот, что отличает простого человека, верующего душой — он всегда знает. В минуту сомнений обращается к небу и надеется, что Бог слышит; разделяет мысли миллиона таких же людей; верит и знает, что его вера небеспочвенна. Этим легко управлять. Как овечье стадо, которое нужно иногда подгонять палкой или пустить пса, чтобы тот жевал слюни и лаял на жалкие комки шерсти. А что, если я не хочу? Просто-напросто не хочу… Но как же… Черт, кажется, я скоро и вправду свихнусь. Вэлс вздрогнул и обернулся на слабое покашливание. Теперь к запаху каштанов и крепкого пива добавился сладковатый аромат кофейных зерен — к барной стойке прислонилась девушка, и весело улыбалась, не скрывая блеск в темной радужке: — У вас карие глаза… Как у Никки… Можете налить мартини? Фенриц по-прежнему молча кивнул и собрался было с головой уйти в свои мысли, но незнакомка пробормотала, уже несколько тише: — Что-то случилось? — Никогда не видела неразговорчивых барменов? Это не входит в часть контракта. — Я не об этом. Вы странно говорили, как будто сами с собой. Даже если всегда слушаешь всех, иногда жизненно важно, чтобы и тебя кто-то услышал. Вэлс вздрогнул и еще раз посмотрел на устроившуюся у стойки девушку. Легкая тень скрыла половину лица, отчего оно сделалось несколько мутным, но отчетливо в памяти отложилось совсем не оно — два темных бездонных колодца, глаза, в которых невозможно было разглядеть правду и, погружаясь в них, парень уходил от самого же себя. Будто выныривая из одного омута в другой, более густой и холодный, он задерживался на долю секунды посередине, на границе двух бездн, чувствуя, как теплая вода облизывает пятки, а хрустальный поток в спешке перебирает волосы. Невозможно было рвануть ни в одну сторону, ни в другую; будто погружение в невесомость, и она тянет, тянет, пробирается в голову, окутывая мысли густым туманом… — Я думал о Боге, — вдруг выдал Фенриц, не отрывая своего взгляда от глаз напротив, «Не знаю, зачем все это сказал», — подумал он, ожидая, что девушка рассмеется, и останется придвинуть ей обещанный бокал Мартини. «Она не поймет, конечно же, не поймет, да и на кой черт ей что-либо понимать…» — И что же? «А то, что я совершенно запутался, понимаешь? Мне не кому об этом сказать; самые дорогие мне люди не слушают… Знаешь, как сложно по-настоящему слушать? Проникаться чужой идеей, будто копошиться голыми руками у него в черепе; выуживать оттуда самые сокровенные мысли, мять в руке, пытливо смотреть на них, растягивать, сжимать и снова растягивать; а после переплести со своими и поместить обратно, оставляя в голове потрепанную часть. И затем еще долгое время легонько трясет, пока чужое бьется о твое собственное. Счастье в знании, но не всегда знание приносит одно лишь счастье. Ты думаешь, я не пытался? Не говорил с матерью, осторожно беря хрупкие ладони в свои и полушепотом спрашивая: «Помоги мне, я потерялся… Не могу ничего разобрать, мне нужно…» А она все улыбается каменной маской лица и крестит меня, повторяя: «Господь простит, прошу милый, не пытайся ему перечить. Склони душу свою и уверь…» Каждый раз, когда я прихожу к ней за одним и тем же советом, а потом вижу, как в этих старых глазах застывает бесконечная печаль… Мне рвать себя хочется, уничтожить, придушить, словно змею, за всю эту боль и страдание, которое она не заслуживает. Порченный сын, Сын, пытающийся что-то понять вопреки всеобщей слепоте. Я сдаюсь; но черт, почему так гулко колотится сердце, как будто мне страшно?» Вэлс долго молчал и все смотрел прямо перед собой — казалось, никогда еще в жизни ему не приходилось молчать так долго. Секунды… Минута… Другая, третья, и вот они уже сваливаются в единый ком, накрывающий с головой и заставляющий жадно глотать воздух. Юноша хочет обернуться, крикнуть что-нибудь в темную пустоту шумного бара и разбить о деревянную стойку бутылку бардового вина, затем еще одну, третью, десятую, чтобы кровавая жидкость расплескалась на пол, залила собой стол, одежду, глаза, губы, забралась в душу и погасила ее… «Думаешь, я несчастлив? Так ведь? Теперь ты смотришь на меня, глупая, но такая красивая, и понять не можешь, почему я скорчил лицо и уставился в пустоту. Я отвечу. Всем вам, всем, кто когда-либо хотел меня научить; тебе, Джейк, позвоню и скажу только: «Да, приятель, я все же сбил оленя. И был неправ. Бог есть, и он меня наказал, а теперь я валяюсь в луже стекла и масла на краю обочины, смотрю в небо и вспоминаю тот самый ящик пива, что мы должны были распить… Давай же, неси бутылки!». Отцу Мартину, который изо дня в день задает один и тот же гнетущий вопрос, и мне кажется, я скоро во сне начну бормотать святое писание. Всем, всем вам, которые ждут, куда я переметнусь, что окажется сильнее, и как смотреть на меня после этого — с легкой улыбкой торжества или ненавистью и презрением. И знаешь, что самое забавное? Я по-прежнему остаюсь человеком. Тем самым Вэлсом Фенрицем, который проносится сквозь утренний туман к лесу, к невидимой силе, готовой выпрыгнуть из кустов. Облачается в белое и сдерживает призыв тошноты от теплого масла и ладана, а затем говорит, сбивчиво, горячо, думая, что сам в ту секунду и вправду может поверить. Или возвращается в родительский дом, где от семьи осталась кофейная кружка и одинокая фотография, впитывает в себя запах куриного бульона и боится что-либо сказать, потому как опять заглядывает в любимые глаза, полные скрытого разочарования. И в конце-концов приходит сюда, смывает чертов прошедший день и начинает другую жизнь, пахнущую ликером, пивной пеной и затхлостью каштана. Я все еще дышу, чувствую, страдаю, люблю, радуюсь, боюсь и дрожу по ночам от холода… Я ничуть не изменюсь. Только они станут видеть меня другим». — Так к чему вы пришли? — К тому, что ты прекрасна, — выдавил из себя Вэлс, придвинул к улыбнувшейся девушке напиток и снова не смог ничего сказать, ведь каждое слово теперь терялось в облаке шума и грохоте музыки. Запахи вновь плотным кольцом сомкнулись над головой, глаза вспыхнули от прежних углей, и Фенриц судорожно рассмеялся, смешал еще один бокал и ушел в ночь, запутавшуюся в сладком дурмане. *** «Побег в неизвестность. Побег от самого себя, чтобы потеряться в себе же. Я спотыкаюсь и плетусь вперед, сбиваю костяшки пальцев, кашляю кровью, не могу больше дышать и… В конце-концов понимаю, что мчусь по одному и тому же кругу». Вэлс глубоко вдохнул, крепче сжимая кожаные пластины руля и прибавляя газ. Ледяной воздух колет щеки. Хочется закричать, чтобы этот звук нарушил мертвую тишину, разбил невидимое стекло, взметнул стаю угольно-черных ворон из спящего леса — что угодно, только бы не гудело в ушах от звенящей пустоты. — Все хорошо, — пробормотал парень, бросая короткий взгляд на зеркало заднего вида, а после снова тупо уставился на серую полосу дороги. — Тебе просто нужно чуть больше спать. Это и объясняет тревожность. Дрожь в пальцах. Скачущий пульс. Всего-навсего защитная реакция организма на стресс. Деревья мелькали с обеих сторон — привычная устрашающая стена жизни; дышащая, способная слушать, она накрывает с головой и подавляет своим диким треском. Вэлсу кажется, что разом кричит весь мир; разрывает барабанные перепонки от шума; сам он будто бы не выдерживает и орет, безумно оглядываясь по сторонам; а на самом деле застывает, скованный тишиной. Ни единого звука. И только десятки сотен глаз блестят в темноте. Крошечные огни, загорающиеся между плотной завесой темной листвы и стволами. Фенриц вдавливает педаль в пол, а глаза по-прежнему всюду. Будто бы слышен издалека мягкий стук копыт по влажному мху. Ближе. Все ближе и ближе. — Мне просто кажется. Чашка кофе, немного воды, и это пройдет. Я в порядке. Ничего нет. Стук в голове на секунду прекратился, обратившись в едва слышимый шорох о густой травяной полог. Проклятый холм совсем близко, и Фенриц, сам не зная к чему, не сбавляет газ, пытаясь что-то себе доказать, или кому-то еще, или же вовсе не имея перед собой никакой цели. Копыто касается асфальта — оглушительный удар, такой четкий и явный, что вот-вот разорвет напополам череп. Парень делает глубокий вдох, будто закупоривает невидимой ватой внутри себя утреннюю свежесть, и чувствует, как машина подпрыгивает на бугре, вылетает на пологую часть трассы и продолжает свой путь, свободная и будто бы потерявшая полтонны в весе. Никакого тяжелого удара туши о капот, вдребезги разбитых стекол и летящего по инерции вперед тела. Лес по-прежнему спал, едва шевеля могучими легкими в предрассветной дымке. — …ни одного оленя, — пробормотал про себя Вэлс, совершенно не задумываясь о словах. Вздрогнул, перевел взгляд на трясущиеся руки, чувствуя, как внутренности пожирает странная, необъяснимая тревога. Словно тупыми когтями сдавливает легкие, пропуская корни сквозь косточки ребер. Больно. Тошно. Холодно, и опять хочется вытолкнуть из себя душу чертовым криком. Стрелка спидометра слабо вздрагивает, и туманное марево леса полностью исчезает на вода, а вместе с ним и глаза. Десятки сотен узких оленьих глаз. *** Маленькая комната давит своей духотой; стены будто смыкаются над головой, впитывают в себя, поглощают тело, сознание, мысли… От прикосновения кипельно-белой ткани по коже разбегаются волны мурашек, и хочется измарать белоснежную полу углем. — Доброе утро, отец Мартин. Те же глаза, та же позолота икон, угнетающая своим величием — они по-прежнему смотрят, и эти пустые зрачки проедают изнутри каждую частицу существа. Сомкнутые в лодочку ладони, и волосы вновь покрывает тонкая масляная пленка, стекая горячими струями по огненным щекам и вискам. — Здравствуй, Фенриц. Все еще не веришь в Бога? Очередная порция масла, пропитанного невидимым ладаном. Кружится голова, волны внутри покрывают друг друга, обращаются в единый поток и расходятся кругами, словно смешиваясь с благовониями. — Я… не знаю. — Вера не терпит промедлений, Вэлс. Руки над головой юноши на долю секунды вздрогнули, и одну особо крупную горячую каплю Фенриц почувствовал затылком. Ответ не должен быть таким. «Он не ожидал, что я впервые хоть что-то скажу. Вернее представлял, как смиренно склоню голову перед великим раскаянием и исповедью души или же, наоборот, примусь рьяно все отрицать. Верю. Не верю. Можно ли вообще верить?» — Я все еще не услышал от тебя ответа. «Что, если Бога придумали лишь из-за нужды в нем? Не бестелесное существо управляет человеком, а он сам, собственным потоком сознания, формирует высшую силу? Если ему нужно во что-то верить, чтобы не сойти с ума окончательно». Очередная горсть горячего масла. Капли оседают на ресницах, склеиваясь с бровями и кожей. Пальцы впиваются в тонкие складки до скрежета между зубов. Снова эти глаза, всюду, следят за каждым вдохом, за каждым оброненным словом. Вэлс ощущает легкую дрожь в плечах. Поднимает голову, позволяя не впитавшемуся еще маслу стечь за белую ткань ворота, и смотрит так странно, умоляюще, будто пытается одним этим взглядом расколоть церковные колонны на трещины холодного утра: — Нет. Не могу поверить. Простите, святой отец, я… Но мужчина уже исчез в тесной комнатке. Прихожане заполнили собой пустые скамьи и сидели, сохраняя тишину, ожидая чего-то одним им известного. И снова невнятное бормотание. Ком внутри сдавливал кости еще сильнее, опутывая плетьми дрожащие жилки сердца. Никакого ответа. *** Вэлс нырнул в застывший от холода автомобиль и ткнулся лбом в краешек руля. Виски сковало клещами, словно из некогда свежей виноградины пытались выжать весь сок и выдавить бледную косточку. «Что явилось началом всего, Фенриц?» «Вы скажете, что Бог, отец Мартин». «Теория сотворения человеком мира бессмысленна, если уж ты хочешь отойти от религии и рассуждать «здраво». Подумай головой, юноша, пока еще имеешь счастье задаваться мыслью. Человек, когда-либо убивший и согрешивший, не может создать другого человека, как бы нам того не хотелось. Убийство одной души другой уничтожает обе. Творец погибает также. Так, скажи мне, способна ли мыслящая лишь о себе личность сотворить все, что нас окружает? Силой одного только разума?» «Нет, Святой отец. Но…» «Люди жестоки по своей природе. Так было всегда и остается по сей день». «Но для чего тогда Бог оставил убийц, лжецов и грешников? Почему гонит детей своих и не всегда готов слушать молитвы просящих?» «Смирение, Фенриц. Вот, что отличает верующего человека от глупца, подобного тебе. Задаваясь вопросами, ты со временем теряешь смысл каждого, а после начинаешь требовать поднести одну истину за другой прямо под ноги — почему солнце никогда не гаснет; каков туман на вкус; существует ли Бог на самом деле? А после потеряешься настолько, что станешь искать смысл и в собственном существовании, но… Не на все мы получаем желаемые ответы». Фенриц выпрямился, ощутив, как в глаза ударяет густая темнота, растекаясь по кромке ресниц, будто разлитая тушь. Выжал сцепление и медленно рассек марево сереющего неба, уже чуть менее темного перед первыми лучами рассвета. Казалось, вот-вот должен пойти дождь, и невидимые капли влаги оседали на волосах крошечными бусинами. «Господь учил детей своих быть терпимее. Прощать глупым их глупость, слабым — слабость, а неверение — искоренять из сердец праведностью». «Слепая вера — это безрассудство…» «Все по своей сути является безрассудством, Фенриц. Человек сам создает смысл, посвящает себя ему, и именно это позволяет ему сохранять в полной мере ум и человечность». «То, что вы говорите… Значит, и Бог — выдумка, созданная для объяснения бессмысленного?» «Нет, Вэлс. В Господе — жизнь, и смысл, и любовь, и благодать, и прощение. Бог — есть все. Я лишь сказал, что прощаю тебе твою глупость». Вдалеке показалась темная стена леса, и парень что есть силы вдавил педаль газа в пол. Деревья мелькали за мутным стеклом окон, словно тонкие корявые трости, растущие друг из друга. «Но что случается с теми, кто не поверит? Кто не может заставить себя уверовать?» Фенриц почувствовал, как невидимые руки обнимают его за плечи, вдавливают в жесткое полотно сиденья и не дают пошевелиться. «С ними ничего не случится. Никогда ничего не сможет случиться. Они канут в небытие, как утренняя звезда однажды утонула в глади кипящего озера». Лес будто бы замыкался прямо над головой. Бесконечный тоннель без единого луча света, и вновь те же узкие щели глаз — отовсюду, из каждого угла, выжигают насквозь, пробираясь в самое нутро. «Нет». «Почему же, сын мой?» Машина неслась сквозь привычную мертвую тишину. «Я ведь все еще здесь. Видите, отец Мартин! И всегда буду здесь, в обличии белого посланника с масляной головой вещать людям; ударяться в выпивку; навещать мать, пропитываясь ее куриным бульоном от и до; каждый раз, каждый чертов день глупо рисковать, чтобы хоть что-то почувствовать… Потому что я не знаю. Не могу. Меня разрывает изнутри, понимаете? Но я по-прежнему здесь, святой отец, видите?..» Утро вздрогнуло от скрежета шин по асфальту и глухого, тяжелого удара. Ветвистые мохнатые рога проткнули стекло, и груда металла вместе с хрипящим от страха животным перевернулась раз, другой, третий, пока, наконец, не затихла. Черные оленьи глаза двумя круглыми бусинами уставились в занимающееся рассветное зарево. Сплющенная голова побагровела, наливаясь темным у самой макушки. A Вэлс разве что слабо улыбался застывшими навсегда губами, продырявленный насквозь сухим рогом и вдавленный теперь полностью в кресло. И руки… уже не дрожали.