буква ю.

— зачем мне сигареты, если у меня есть ты? и другие проблемы. марку похуй. сёма оглядывает его с головы до ног: волосы под машинку, на два уха пять проколов, часть из которых уже заросли; ломанной кривой складывается в острые углы и повороты линия его челюсти, шеи, плеч. сёма смотрит на будто спизженную у чьей-то младшей сестрёнки или его двоюродной нинки футболку, почти не дотягивающуюся прикрыть пупок и тазовые косточки, смотрит на спину — чёрная, древняя джинсовка, на рынке и правда спизженная пару сезонов назад, сидит как влитая. марку похуй, и читается это внутри прозрачных глаз, на самом донышке, как в перегруженной водой стеклянной трёхлитровке, — васильев руку в банку суёт, и кисть застревает в её узком горле, на своём — давно припаяна самодельная удавка болезной, жалкой, давящей нежности. рентов курит третью стрелянную за полчаса; сигареты кончились ещё вчера, а купить новые денег карманных нет. за дымом, раз в один вдох-выдох прячутся рыжие веснушки, брызгами живущие на бледном лице. вспоминается дурацкий прикол, которым одна из девчонок из соседней школы пыталась заманить сёму, — если все веснушки-родинки соединить одной линией, то появляются самые настоящие созвездия. на марковом лице так много солнечных пятнышек, что получилось бы только месиво грязное из попыток провести карандашом через все точки и ямочки. картинка по номерам, чтобы на лбу у марка вырисовывался хуй. — ты что, подкатываешь ко мне? конечно, долбоёб, ты на себя посмотри, как к тебе можно не подкатывать? — думается сёме, пока глаза не останавливают ход на чёрных кедах с бывшей когда-то белой подошвой. их марку привезли какие-то дальние родственники из америки, и он стилёво занашивает их до дыр. марку похуй, но глаза его забавно отнимаются от созерцания заката, который они догнали, катаясь на великах по городу, — ещё на той неделе договорились с приятным, знающим своё дело дедом на блошином рынке, тот обещал привезти запчасти для магнитофона марковых родителей. сёма не знает, зачем они его чинят, скучно что ли? кассет всё равно маловато, чтобы веселье длилось достаточно. горячий город задыхается от любви к светофорам, а васильеву дышится вольно и упрямо почему-то, с секундными паузами, внутри которых — красным марковский ёжик волос, жёлтым предупредительным потёртая футболка под чёрной джинсой, зелёным железо дачных двухколёсных коней, остатки летней травы, пятна под веками от яркого света. — нет. марк несколько мгновений разглядывает сёму в ответ: то, как солнце без проблем красит его выбеленные вручную волосы в поэтичном почти беспорядке, как контрастно-тёмные брови смешно ползут вверх. сёма — пижон; поверх футболки носит строгий отцовский пиджак, и подплечники делают его спину чуть шире, чем на самом деле. фантомно начинает чесаться парная татуировка; васильев гордо хвастается, обзывая это хэндпоуком, а марку правда плевать — они тыкали друг в друга простыми иглами с чернилами для шариковых ручек, купленных в фикспрайсе, всю ночь. сёма написал у него над коленкой sick boy, а марк забил rent boy васильеву высоко на левой руке, ещё чуть-чуть и была бы подмышка. кажется, пару дней назад случился месяц, как мать до сих пор не спалила, что они ёбнулись. хотя, наверно, всё равно догадывается. — пиздишь? марк всегда такой. простой и открытый, прямой, линейный и с засечками, как стальная арматура, торчащая по всей площади стройки у них под ногами. он не остаётся в надоевшем обществе из вежливости, даже если сильно просят; уходит со всех уроков, когда выгоняют с одного, назло сдавая контрольные и проходные экзамены на отлично. умная сука, ни дать ни взять, заковыристая, как пять по пять копеек, себя особенно ценящая. сёму, может, это и цепляет, цапает за худые бока и полные сизого дыма лёгкие, оставляя борозды-шрамы от марковских говорящих взглядов и неосознанно бесноватой улыбки. тугой узел под сердцем подражает нервному ритму пульса, стоит рентову закинуть руки за голову, растянуться на желтеющей, августовской траве и громко выдохнуть. совпадение идиотское: хотел сёма приспешника, напарника или, в конце-концов, подражателя, а выходит только влюблённость. дикая, щербатая, со всеми потрохами принимаемая. — потому что я бы ответил. заканчивает марк, понимая, что сёма тишину оставил между ними неуютную, неловкую, а заполнять её не собирался. брошенные недалеко велики лежат на земле, пачкая резиновые ручки руля во влажной земле и траве; рюкзаки там же подпирают скрипучие колёса. сёма бегло отмечает, как свободно над оврагом качаются ноги, как ветер завывает среди бетонных столбов и пустующих бытовок разнорабочих, как марк снова садится в позу лотоса, — тощая коленка утыкается в бедро. похуй — и рентов закуривает, другу уже не предлагая отдельную; в целях экономии протягивает васильеву свою сигарету. он расценивает жест невиданной щедрости правильно, склоняя голову и затягиваясь прямо с марковых рук. — пиздишь. сёма усмехается, щурится, выдыхая дым колечками в фарфорово-бледное лицо, до краёв залитое позолотой веснушек, признаками бессонных ночей, — синяки под глазами без шуток на фонари похожи, — и почти что бордовым тоном заката, так сочетающегося с рыжим рентовских волос. пахнет дешёвым табаком, влажной землёй, пылью и совсем немного марком: чем-то древесным, домашним и уютным. у сёмы от этого слезятся глаза. они постоянно собачатся, как дворняги побитые, матом кроют, обещают вечно ненавидеть — вечность длится до утра. а сейчас внутри фраз и подколов что-то такое чуткое кроется, шуганное, ласковое, и васильев даже от предложения выпить отказывается; настолько хочется момент выжечь в мозгу, сквозь стекло линзы на солнце. сёма, честно, пытается совместить все знаки, сигналы, намёки воедино, как острым карандашом солнечные брызги с тонкой кожи, поддеть, раскромсав безумную улыбку в щи, но в голове — в глубину пусто абсолютно. из-за этого возводится в абсолют каждое касание, взгляд, обращение: мелькающая на дискотеке рыжая макушка, которая потом маячит ровно перед носом, — бьёт в мозг запахом долго стоящих на полке, старых книжек, конфет каких-то, одеколона, взятого у старшего брата васи. тоже дегенерат редкостный, но зато военный, институт недавно бросил ради армии.* марк тащил васильева за руку в туалет на третьем этаже, подальше от песен земфиры, чтобы поделить пополам где-то купленную им таблетку потяжелее. сёма следил за тем, как зрачок нефтью затапливает ядовитую прозрачность глаз, и смеялся, смеялся, утыкаясь лбом в чужое плечо. застрявший, до безобразия узкий лифт в доме их друга дениса. пришлось стоять вплотную друг к другу почти два с половиной часа, пока спасатели вскрывали советские двери и вытаскивали по одному через этаж выше. и ведь не западло было — обнять, уронить подбородок в опасной близости от покрасневшего лица, богу спасибо, что в темноте не видно. марку похуй. вздыхал, укладывая голову поудобнее, пальцами блуждал по лопаткам, которых от вторжения только тонкая, хлопковая ткань сиреневой футболки отделяла, ни больше ни меньше. сёма шёпотом: «пидор», марк тихо, без агрессии: «сам такой». сёма роется и роется в памяти, хмурясь, но выявить точку невозврата — слишком сложная миссия с боссом. когда темнота сёминой кухни лютой зимой стала лишь фоном, незначительным, на контрасте с марком, красящим на дне многолитровой кастрюли майку в белизне? когда дыхание марка, согревающее прилипший на спор к металлу качели язык, начало вызывать трепет? васильев прячет сжатые кулаки в длинные рукава пиджака, чуть поднимая брови на атаку его берда острой коленкой. иллюзия — то, как эмоции хлеще любой наркоты дают по костям, мышцам и нервам. где-то в учебнике биологии он читал, что выброс гормонов в первую влюблённость, самый её пик, сопоставим с веществами в крови. и, наверно, впервые сёма профессорам там, на верхушке расшатанной и непроработанной образовательной системы, даже верит. а что скажет на это василий ливанов? * выдаст его со всей грязной, ущемлённой подноготной, расскажет о дрожи в пальцах, глухой ненависти и любви: закованной, закопанной, заложенной в ломбард соседний, раз ощущается дороже и тяжелее маминых золотых серёжек, цепочек и колец вместе взятых. да? — сём. глаза в глаза, айсбергом в продрогший океан; васильев медленно моргает и раздувает дым перед лицом. марку чудится вишнёвая мятная жвачка, стиральный порошок и расплавленная проводка — что-то сгоревшее, кислое, свежее, если быстро водой не запить, то горчить будет на кончике языка. рентов откладывает рефлексию на потом, которое никогда не наступает в череде его дней: не обдумывает раздражение при виде сёмы в объятиях очередной девчонки классом младше или старше, не распарывает на составляющие удивление, волнами исходящее из места, куда бухой в ноль васильев сопит в шею. всё ощущается правильным, сложенным так, как надо на этом отрезке пути из неизбежного в неизлечимое, из ниоткуда в никуда. что такое неудача или успех? кого они ебут? все живут и в течение короткого промежутка времени умирают. вот и всё: пиздец.* марку похуй. он первый тянется за поцелуем, утыкаясь носом в чужой, немного бодаясь, смешно кусаясь, хотя не до смеха совсем. марку похуй. на общественное мнение, закостенелые стереотипы и традиционные ценности; на моду, чью-то губу в кровь, стоимость проезда в метро, бездомных животных и вечный времени ход; он целует самого красивого, близкого ему человека, забывая про бычок между пальцев, и это всё, что имеет значение. зачем мне сигареты, если я люблю тебя?