И ты зовешь меня с собой,
И я пойду на голос твой
Меня убьет все то, во что совсем не верил я.
*Канцлер Ги
Казекаге привёл своего сына в четыре часа ночи. Мальчика заперли в роскошной комнате, одну из стен которой заменяли прутья клетки, и приказали охранять. — Самый сильный барьер, Сетсу, — повторил Казекаге, вытирая кровь с рук. У него был усталый, расстроенный вид, и я четко знала, что там, за пределами моего милого убежища, только что была настоящая бойня, устроенная этим странным некрасивым ребенком. — Девять погибших, не столь много, но у нас дефицит людей. Твой отец сказал, ты способна продержаться месяц. Я кивнула, понуро прикинув свои перспективы. — Меня будут подменять? — Пока нет, но сигналы тревоги близки к совершенству. Сетсу, наблюдательность, осторожность, внимание. Выживи, как дочь моего друга и как анбу моей деревни. — Вы можете не волноваться. Я оглянулась на джинчурики, все это время сверлившего нас ненавидящим взглядом, и опустила белую пустую маску на лицо. Жизнь — дерьмо. Жизнь — самое настоящее, неразгребаемое дерьмо. Казекаге вышел спустя пару минут, даже не взглянув на своего сына. Мальчик молча завалился на кровать, игнорируя воздвигающиеся вокруг щиты из чакры. Я закончила с техникой, помедитировала над её удержанием и вышла в соседнюю комнату за чаем и книгами. Впереди был долгий и нудный день. … Мы молчали, глядя друг на друга. Мальчик изредка терял сознание, и тогда на барьер налетал неведомо откуда взявшийся песок. Щиты трещали, я же продолжала читать, стараясь абстрагироваться от реальности. Монстр, монстр, монстр. Он просыпался спустя минуту или две, а потом долго дрожал, накрывшись одеялом. В пустыне не было холодно, никому и никогда. Иногда прутьев касалась я, трогала холодный, бесполезный металл, проводила ладонями по кованному замку на решетках. В такие моменты он смотрел с ненавистью, как загнанный дикий зверек, готовый вцепиться в горло с величайшим удовольствием, но не способный найти хоть одну, удачную для нападения, слабину. — Зачем ещё и это? — однажды спросила я, удивившись скрежещущей хрипоте собственного голоса, — разве моих способностей недостаточно? Он вскинулся, настороженно посмотрел на меня и тут же отвернулся, воздвигая ментальный барьер. Стало понятно, что ответной реплики я не получу. Стало смешно глядеть на наше взаимозаточение. Я улыбнулась и ушла за новой книгой. … — Дай мне, — я была удивлена, когда он заговорил. Я, как обычно проталкивала ему еду и воду, молясь о ненападении. Он же просто стоял в отдалении, повернувшись к единственному круглому окну, взмывшему пугливой птицей под потолок. — Дать что? Он повел плечами, делая над собой усилие, так словно каждая новая реплика была источником колоссальной боли, и неровно выдавил: — Книгу. — А, — я без лишних вопросов притащила скудные остатки библиотеки к его темнице. — Ты молодец, что умеешь читать. — В смысле он выглядел как шестилетка, а шестилетки обычно — это игры в куклы и ниндзя, перекидывания камнями и слезы из-за необходимости учиться. Не любила я детей. — Я… — он перетянул книги через прутья и уселся на пол около кровати, раскрыв первую попавшуюся из них. Было что-то хрупкое в этом моменте, что-то слишком на него непохожее. — Ты же знаешь, что можешь ко мне обратиться, если что-то понадобится? — я кивнула и, так же случайно схватив какой-то том, присела в кресло около клетки. Дни тянулись тягуче медленно. … Он несколько часов был чем-то взволнован, что было редким проявлением в пустой, однородной и монотонной камере. Но он ходил туда-сюда, рылся в книгах и иногда без особого энтузиазма кидался предметами в барьер. — Всё не так, — протянула я, разглядывая его пассажи, — но что конкретно? Его глаза затормозили на мне, движения замедлились и минут пять я имела удовольствие наблюдать его нерешимость. Для себя я решила молчать до последнего, что бы и когда не случилось, поэтому он больше взаимодействовал сам с собой. — Что это? — он открыл одну из книг и ткнул в ряд иероглифов. — Симметрия, — прочитала я, — симметрия противоречит самой сущности природы, гармония мира в его асимметрии, поэтому даже любовь асимметрична. Что тебя смущает? Он смутился, пряча глаза в книгу, и я подумала, что ответа как обычно не будет, однако: — Я не знал значения этого иероглифа. Мало желающих научить меня читать. — Оу, — я улыбнулась, заставив его смутиться ещё больше, — я бы могла. … Он всё больше спрашивал про книги, требовал объяснить незнакомые слова и был близок к тому, чтобы произнести «спасибо». Замирая на половине слова, он скользил взглядом по барьеру и сразу же замыкался. Мне от него тоже ничего особо не хотелось, поэтому я не давила, позволяя напряжению витать в воздухе. Да будет так. Однажды я поймала на себе его заинтересованный взгляд и получила новую попытку заговорить, первую обособленную от потребностей. — У тебя есть друзья? — он задал этот вопрос скучающей интонацией, но было заметно, что ответ ему важен. Я потянулась, опуская на стол чашку с чаем. Вопрос был сложным в первую очередь потому, что — нет. Но признаваться в этом ребенку? Я вздохнула и отрицательно покачала головой. — У меня нет друзей. На его лице отобразилось возмущение, слишком детское для нашего общения. — Зачем ты тогда живешь? — это был хороший вопрос. Дни с опасными преступниками, дни в пыточной, дни в лазарете, дни, когда Казекаге не справляется и я сижу напротив его сына… Меня вообще мало что держит в этом мире. — Не у всех цель жизни иметь друзей, кому-то достает работы, денег или собственных увлечений. — И… что у тебя? — Ничего. Он разочарованно замолк, а я вернулась к чаю и книге. Справится без меня. … — Ты не отвратительная, — внезапный комплимент от него звучал, как и положено комплименту от него. Я закончила с приготовлением ужина и принесла одну из тарелок. — Почему ты так считаешь? — было немного весело наблюдать за его мыслительным процессом и мимикой, и я была не прочь поболтать спустя три недели рядом. Он однако был ориентирован на свои мысли и продолжил удобным для себя, дико грустным образом: — Ты не монстр. Ты не убивала из прихоти или из-за потери контроля. И внешне ты красивая, почему тогда у тебя нет других людей? — Почему тебя это так волнует? Он вытащил из стопки книгу и протянул мне, окинув её беглым взглядом, я улыбнулась. Человеческое общение, значит. — В мире шиноби сложнее заводить связи. Ты никогда не можешь быть уверенным в том, не желает ли твой случайный собеседник тебя убить. Сражаться с врагами проще, чем с новоприобретенными друзьями-предателями. К тому же я очень редко бываю в деревне. — Я не хочу тебя убивать, — сложно было не оценить его честный ответ. — Это благородно с твоей стороны, — я потянулась, чтобы его легонько погладить, но замерла с занесенной рукой. — Я вообще никого не хотел убивать. Я немного счастлив от того, что нахожусь здесь. Интересный концепт. Так не должно быть. — Ты должен научиться жить с этим… — Монстром, — закончил он, подарив мне взрослый тревожный взгляд. — Монстром, — я опустила ладонь, не рискнув коснуться его волос. … Последние дни он провел в тревоге, сидя возле прутьев клетки и пристально меня рассматривая. Я никак не реагировала, пустив ситуацию на самотек. Книги, которые хотелось прочитать, всё никак не заканчивались, часов же оставалось все меньше. — Я боюсь, — он ткнулся лбом в ограждение, оказавшись в зоне досягаемости, — сейчас спокойно и не нужно думать о сложных вещах, в Суне же я снова могу кого-то ранить. Хотел бы я остаться навечно. — Так нельзя, — я опустилась на колени сбоку от него, сантиметрах в десяти непозволительной роскоши сближения. — Потому, что я живое оружие? — Потому, что ты человек, а не животное. Ты не сможешь развиваться и утратишь волю к жизни, если всё время проведешь так. — У меня её и так немного. — Желание познания уже есть сильнейшее проявление воли к жизни. Человек, который не думает, не развивается, не мечтает, мертв. Не важно морально или физически. Ты же, — я кивнула в сторону книг, — тянешься к жизни сильнее многих. … Мальчик ушел на рассвете, избегая даже смотреть в мою сторону. В благодарность Казекаге продвинул отца на ещё одну ступень в политической игре. Я вернулась домой и жизнь моя потекла, как и положено жизни шиноби, в сражениях, интригах и воле выбора собственного пути… … Знакомые стены и почти незнакомое лицо. Бойню на этот раз я видела лично. Ребенка же за лицом демона узнать не могла. — Гаара, — впервые со времени нашего знакомства позвала я. Он скользнул по мне инертным взглядом и на барьер обрушился песок с новой столь же незнакомой мне раньше силой. — Не рискуй, Сетсу, — сказал Казекаге, нахмурившись, — сюда будут приходить каждые три дня. У тебя будет много возможностей для отдыха, но эта миссия растянется на месяцы, пока мы не восстановим Суну. У меня нет времени контролировать его сейчас. Я вздохнула, сжав кулаки. Опять лишиться свободы было невыносимым, мучительным сгустком огня, застывшим в районе горла. И находится здесь с этим мальчишкой теперь… Осталось ли в нем что-то от человека? — Вы можете не волноваться, Казекаге-сама. После того, как Казекаге вышел, песок продолжил биться в барьер, скрывая человека внутри от моих глаз. … Несколько дней спустя у меня пошла из носа кровь. Шиноби, пришедший нас проверить, напрягся, указывая взглядом на клетку, и я кивнула. Песок не затихал ни на минуту, становясь мучительной проблемой. — Так тебя ненадолго хватит. В глазах ниндзя сквозило презрение, и я скупо улыбнулась, доставая платок: — У меня нет проблем с поддержанием техники, но из-за постоянной атаки и шума, дико болит голова. Возможно, стоит присылать сюда медиков. — Я сообщу Казекаге. Двери захлопнулись, и я осталась со своей болью в одиночестве. В одиночестве со своей Болью. — Я не враждовала с тобой, — я соскользнула на пол, прислонившись спиной к барьеру. — Мне неприятно, но большего ты не добьешься. Неужели за несколько дней это не стало очевидным? Новый удар заставил барьер пошатнуться, я потратила минуту на то, чтобы восстановить разрушенный участок, и попробовала снова: — Гаара, давай поговорим. Мощные удары повторились, обрушаясь на барьер со всех сторон, однако своего я добилась. Такой же незнакомый, чуждый тому ребенку, что провел со мной месяц, голос произнес: — Я поклялся: я убью любого, кто попытается со мной заговорить. Хорошее начало. … Мне было больно. Мне было катастрофически, нестерпимо больно. Я проводила ночи на полу своей спальни, сжавшись и обняв одеяло. Песок не хотел затихать, я не могла ничего поделать, моя чакра металась случайными выбросами, по инерции устремляясь к барьеру, и все это было виной одного мальчишки. С одной стороны — моя техника надежна, с другой — я слабый, живой человек. Моей гордости хватало, чтобы не стучать по прутьям, не кричать и не умолять. Моих сил не хватало, чтобы наладить контакт и попытаться как тогда — заговорить. Заставить этого безумного ребенка обратить на меня внимание. — Еда и, — крупицы информации о прошлом, — книги. — Я без интереса толкнула необходимое внутрь и равнодушно проследила за тем, как подобие руки из песка его затянуло. — Гаара, хватит. Если ты не прекратишь, я запечатаю тебя здесь навечно и уйду. Всё как ты хотел, вот только ты умрешь от нехватки еды и воды. И, — я спокойно перетерпела новую серию ударов, — это предсказуемая реакция. Я к ней готова. Три… Песок продолжил биться по барьеру, давя на него со всех сторон. — Два. На прозрачном стекле проступили сотни трещин, песок начал давить уверенней. Металлическая решетка соскользнула с креплений и скрюченной проволокой упала на пол. — Один, — я сложила печати, восстанавливая поврежденную защиту и мысленно её усиляя. Почти вся моя чакра ушла на это, но результат вышел прекрасный. — Я предупреждала. Развернувшись на пятках, я сделала то, что не делала при нем никогда, — направилась к центральной двери. Песок за спиной застыл и, о чудо, рухнул на пол, звуки затихли и наступила ласковая, сладкая и до одурения пьянящая тишина. — Тебя все равно заставят меня выпустить, — его голос прозвучал обиженно, сдавленно, инородно для него самого, — я живое оружие этой деревни. Они однажды захотят воспользоваться моей силой. Ты будешь нукенином, предателем, тебя убьют, если ты осмелишься уйти. — Я знаю, — я не стала разворачиваться, но остановилась, позволяя ему договорить. — Ты не уйдешь. Ты не посмеешь меня оставить. — Посмею, — я вздохнула и злобно толкнула дверь, очутившись перед песчаной стеной. — Гаара, я её пробью, а если ты меня убьешь, будет ещё проще тебя запереть. Никакие старейшины не помогут. Песок зашевелился, интуитивно уплотняясь. Сила ударов по барьеру и близко не стояла с тем, что я видела перед собой сейчас. — Я не боюсь смерти, - угрюмо произнес он. — Чего тогда? Я развернулась, обнаружив полностью разгромленную комнату. От кровати, игрушек, книг, да от всего, что в ней находилось и хоть как-то её украшало, не осталось и следа. Марево пыли, ворох лоскутов и бесконечная мусорка осколков. Мощно. Гаара стоял в центре комнаты, сжимая кулаки, его лицо ничего не выражало, круги под глазами усилились, кандзи на лбу, который я при первой встрече после разлуки проигнорировала, алел незажившей раной. — Я ничего не боюсь. — Но? — Я постараюсь остановиться. Ты довольна? — песок без особого энтузиазма врезался в барьер. — Закрой дверь. — Я спать, — я послушно закрыла одну дверь и ушла в соседнюю комнату, хлопнув другой, — мои слова до конца в силе. … Когда о разгроме стало известно, Казекаге пришел лично. Он стоял возле сына, скрестив руки на груди, и безучастно следил за тем, как настоящие, полноценные шиноби ремонтируют комнату. Я сидела в отдалении, глотая из кружки прогорклый, горячий кофе, никому ничего не говоря. Меня не обвиняли, не пытались выставить виноватой, не хвалили и не ругали, просто всецело игнорировали, как чудом сохранившийся предмет мебели. Гаару мелко потряхивало и я видела, как на его лице проступает не только его, но и чья-то ещё, более чудовищная, ненависть. Да что уж чья-то. Я четко видела в его лице черты Шукаку и не могла это больше игнорировать. — Мы закончили, — один из шиноби подошел ко мне, протянув какой-то свиток. Потребовалось несколько секунд, чтобы до меня дошло, что его нужно взять. Казекаге распрямился, дождавшись ухода посторонних, и посмотрел на меня усталым, изнуренным взглядом. В его глазах скользило что-то отдаленное, непонятное лично мне, но кажется заполненное дымкой воспоминаний, тяжелых, противных и сложных. — Сетсу, мы уходим. Я велел передать тебе сигнальный свиток, если что-то пойдет не так, я узнаю об этом первым и, — он скользнул взглядом по сыну, — приду. Гаара молча дождался его ухода. — Ему жаль отдавать тебя в жертву чудовищу, — его лицо искривилось, позволив гротескной монструозной гримасе проступить сквозь детские черты. — Мной бы он пожертвовал добровольно, если бы хватило силы. — Может быть, — я прикрыла глаза, откинувшись в кресле. Хотелось оказаться где-то очень далеко, в стране Рек или Тумана, под холодным свежим дождем, ощутить запах пыльной листвы и мокрой земли, не быть куноичи. — Почему я? — его голос зазвенел сквозь мираж воображения, возвращая к сумрачной реальности, — Почему через всё это должен проходить я? Какой хороший вопрос. Его боль, обида, разочарование ощущались почти физически, задевая волной эмпатии, и если бы за ними не стояло столько ненависти, жажды отомщения, убийства, крови, столько злобы, было бы проще найти ответ. — Потому, что ты. Мир переполнен бессмысленными вещами, хочешь их обуздать, учись контролировать. — В одиночестве, в вечном противоборстве с миром, в тоске? Ты сама бы справилась? Злость сменилась отчаянием, более приятным по некоторым причинам. — Я и так со всем справляюсь одна. У тебя есть ты, у меня есть я. Этого хватает, чтобы пережить множество испытаний, полагаясь на собственный потенциал. Хочешь быть нормальным, счастливым и свободным — делай это с собой. Он засмеялся, пряча от меня слезы, и, рухнув лицом в подушку, пробурчал, тихо, но слышно: — Ненавижу тебя. — Добро пожаловать в сообщество! — я маякнула его спине чашкой и, послав клона за книгой, погрузилась в чтение. Часы полетели как перекати-поле по ветру, бесплодным блуждающим циклом. … — Ты плакал, — констатация факта прошла успешно. Он замер с поднесенной ко рту ложкой и уставился на меня смущенно-яростно. — Не твое дело! — зеленые глаза выражали негодование и гнев, несколько комичные в соседстве с овощным супом. — Не мое, но ты плакал. Он напрягся и, как Казекаге, скрестил руки на груди: — Я не буду об этом разговаривать. — Как скажешь, но ты очень редко выражаешь эмоции, отличные от… — я сдержала желание изобразить нечто гротескное, — негативных. Никогда не смеешься и не улыбаешься, и это первая на моей памяти незлость. — Чему улыбаться? — он провел по месту, где раньше находилась решетка, — тюрьме? Я поджала губы, пытаясь подобрать слова, он же стушевался и, словно извиняясь, проговорил: — Мне привиделся человек, которого я убил. Человек, показавший мне кто я, почему рожден и на какую судьбу обречен. — Знаешь, почему я никогда не говорю тебе обнадеживающих слов? Я не знаю, что тебя ждет, никто не знает. Даже если у этого человека была способность видеть будущее наперед, он никогда бы не смог увидеть все его варианты, такой техники просто не может существовать. Если ты узнаешь о будущем, ты уже его меняешь, и так до бесконечности. Не стоит верить всему, что тебе предрекают. А вот убивать стоило бы осознанно, чтобы не жалеть потом об этом всю оставшуюся жизнь. — Сетсу, — я вскинулась, услышав собственное имя в его исполнении, — уйди. И спасибо. За суп. … Он перешел на новый уровень в умении игнорировать меня. Когда я сидела в общей комнате, он запирался в ванной и выходил четко, когда я уходила. Когда я пыталась с ним заговорить, проявить реакцию на его поступки и затронуть хоть что-то, он отворачивался, всем видом демонстрируя наслаждение стеной. Любые мои действия, движения и слова напирались на невозмутимое песчаное изваяние. В конце концов, я перестала пытаться. Детям нужно время, чтобы разобраться со своими тараканами. Я подарю детям время разобраться со своими тараканами. И всё же молчание раздражало, бесило, отталкивало и напрягало так, что мне хотелось снять барьеры, встряхнуть его и спросить, что не так. Невозможно быть запертыми в одном месте и быть настолько порознь. — Ненавижу тебя, — выдал он, спустя месяц. Он сидел на полу, свернувшись клубком и запрятав лицо в коленях. — Это не новость, — я осторожно подошла ближе, до самых границ барьера, и опустилась на его уровень, — ты уже говорил. — Говорил, — он зарылся руками в волосы, прячась ещё сильнее. — Я всегда буду это говорить. — Разумно, — я пожала плечами. Было радостно слышать его голос и неожиданно тоскливо слова, — никто не любит палачей и тюремщиков. — Да. Я пообещал тебя убить, я пообещал убить любого, кто встанет на моем пути, а потом не смог пробить барьер. — Очаровательно. Хочешь сниму? — заботливо поинтересовалась я, прикладывая руку к защитному полю, — это недолго. Гаара вздрогнул и поднял на меня разящие внутренней борьбой и безумием глаза. Я терпеливо выдержала его эмоции и, к собственному удовлетворению не шелохнулась, когда волна песка пролетела над головой. Он же испуганно отскочил, прижавшись спиной к стене. — Итак? — Верни, — его плечи и руки дрожали, и возле безумия плескался страх, делая лицо совсем некрасивым, искаженным и диким. Будто эта свобода причиняла ему больше страданий, чем самые страшные пытки любому другому. — Лови момент, — я вздохнула, подойдя совсем близко, почти касаясь его тела. — Ты же пообещал? — Не заставляй меня просить, — он вжался в стену ещё сильнее, но упрямо смотрел мне в глаза. — Ты не сможешь меня победить, даже несмотря на опыт. Я джинчурики. Я сильнее. Я убью тебя быстрее, чем ты осознаешь. Я, в конце концов, живое оружие и монстр. — Не менее очаровательно. Гаара, я жду. Он вздохнул и закрыл глаза, сникая: — Пожалуйста, верни барьер, — голос получился дрожащим, плаксивым, загнанный зверёк звучал бы также, — пожалуйста, прошу тебя, верни барьер. — Так? — я сложила пальцы, возвращая стену за своей спиной. — Нет! Сетсу! — скулеж и мольба, слитые воедино. Кажется, я перестаралась. — Гаара, — я присела напротив, протянув руку к его рукаву, — ты не хочешь меня убивать. Это ты тоже говорил, и я запомнила и поверила. — Под моими пальцами возник песок, доверчиво распадающийся на ходу. — Что ты уже надумал? Он проследил за моим движением и дрожащей рукой коснулся пальцев. Контраст маленькой детской ладони и тонкой девичьей руки выглядел хрупким, трогательным и обреченным. — Выйди, — попросил он, — и я расскажу. — У нас осталось не так много времени здесь, скоро ты вернешься в деревню и будешь ответственен сам за себя, учись с этим жить. — Ты не понимаешь… Я не хочу тебя ранить. — Это личный выбор, а не неизбежность. — Я знаю, но, пожалуйста, я хочу побыть один. Мне страшно. — Хорошо, — я с трудом встала, ощущая какую-то неправильность внутри, и послушно вышла, оставляя его наедине с его личным демоном. — Позови меня. … Ещё несколько дней он молчал, погруженный в свои мысли. За его тревожной замкнутостью сквозило отчаяние, порожденное страхом, и я не смела его трогать. Время липким туманом обволакивало наш мир, неизбежностью чего-то темного застыв на пороге тюрьмы. — Сетсу, — когда он, наконец, заговорил, я не испытала облегчения. Скорее оно треснуло, разбившись о выжженную усталость голоса. Пусть это будет позитивный, солнечный вывод. — Я слышу голос Шукаку. Я убил человека, который обо мне заботился. Я проклят быть бездушным самовлюбленным демоном. Я хочу, чтобы ты никогда больше ко мне не подходила, так будет правильно. — Ох, — я постучала пальцами по дереву, огляделась по сторонам. Что вообще я могу сказать в этой ситуации. — Во-первых, ты пропадешь без моего очарования, во-вторых, давай разбирать проблемы по порядку. Голос Шукаку? — Это неважно. — Важно. Гаара замялся, сжав и разжав ладони, провел ладонями по стене, сделал несколько суетливых жестов и, наконец, уселся, скрестив руки на груди. — Я слышу голос Шукаку, — повинно повторил он, — поэтому иногда мне тяжело себя контролировать. Отец знает, старейшины знают, теперь и ты знаешь. С этим ничего нельзя сделать. Поговорим о твоем не приближении? — Хорошая попытка, но нет, — я прошла барьер, внаглую присаживаясь напротив. — Как давно и как часто ты его слышишь? — С рождения. Наверное, это считается, как всегда, — он подарил мне виноватую улыбку, — это же не заставит тебя сильнее меня ненавидеть? Мысленно я закатила глаза, решив не напоминать о том, что он сам же просил не приближаться и твердил о вечной неизменной ненависти. — Это не заставит меня тебя ненавидеть. Это заставит меня беспокоиться о твоей безопасности. Есть ли способы приглушить его голос? Гаара отрицательно мотнул головой. Плохо. Очень-очень плохо. Я взяла его ладони в свои, проведя по тонким пальцам. Он послушно подчинился, смущенно среагировав на ласку. — Человек, который о тебе заботился? — Яшамару, — он устало отвернулся, — ты его не знаешь, а я не хочу рассказывать. Знаю. Но трогать не буду. Я продолжила гладить его руки, раздумывая над словами. — Проклятие? — Я джинчурики, — словно самую очевидную вещь произнес он. — Я демон, оружие, чудовище, монстр. Я вообще человек? — Ты джинчурики, — вернула интонацию я, — демон запечатан внутри тебя, что не является знаком равенства, быть оружием — стандартная практика для шиноби, чудовище и монстр — субъективные определения, не соприкасающиеся с реальностью. И да, ты — человек! Сложный, запутанный, но дико умный ребенок шести… — Семи. — …семи лет. Я тоже не сразу родилась сильной и умелой куноичи, просто развивайся. — Да, — он очень осторожно, выдавая лицом суеверный ужас, потянулся ко мне и я, разгадав его намерения, позволила себя обнять. — Я никогда не причиню тебе вреда, я никому и никогда не позволю тебя ранить, я буду защищать тебя, как самое надежное оружие в мире, и в этот раз я позволю себя убить. — Гаара, — я сжала его в ответ, опуская голову на плечо, — я совершенно точно не собираюсь тебя убивать. Просто пообещай хорошо питаться, отдыхать и расти здоровым, стремящимся к жизни ребенком, это будет отличным вариантом. Он кивнул и плечом я ощутила, что засмеялся. Уже неплохо. … А на следующее утро его снова забрали. Я опять вернулась в деревню, приступив к бесконечным миссиям, долгим походам и стажировкам, работе с документами, работе в госпитале, редким заданиям в Анбу. Отец прочно закрепился в Совете, мать месяцами не выходила из госпиталя, и жизнь наполнилась неожиданным, нелепым одиночеством.