— Ты разочаровал меня, Драко.
Вообще-то у отца красивый голос. Низкий, глубокий, чарующий. Как бархат. Люциус практически никогда не повышает его. В этом нет необходимости — ему внимают и так, подчиняются и так. У отца красивый голос, но сейчас Драко кажется, что кто-то скребет ножом по стеклу.
Хочется зажать уши руками и сделать вид, что не услышал этих слов, что никогда не слышал их, что они никогда и не были произнесены. Хочется сбежать куда-нибудь подальше. Он напоминает себе не шевелиться, только еще сильнее стискивает зубы. Раньше он на этом моменте уже трясся, словно лист на осеннем ветру. Уже дрожали губы, уже катились по щекам первые слезы. Но прошло время, и он, наверное, мог бы собой гордиться. Он неподвижен, как статуя. Как фигура с маггловской картины или фотографии. Отца это бесит, зато оставляет ему самому хотя бы крупицу достоинства. Опыт говорит, что потом от этого достоинства, конечно, все равно ничего не останется — его разобьют на такие мелкие осколки, что не то что склеить, а даже собрать невозможно — но хотя бы сейчас, хотя бы на какое-то мгновение…
Возможно, он подсмотрел эту неподвижность у отца. Подсмотрел и теперь неосознанно пытается копировать. К сожалению, спокойствие и самоуверенность в комплекте с неподвижностью не шли. Он боится и знает, что глаза выдают его. Отца глаза выдают тоже. Не в данный момент, а вообще. Взгляд у него ледяной, и когда Драко ловит его на себе, то каждый раз вспоминает, что ожоги бывают и от холода тоже — не только от огня.
Отец чуть наклоняет голову набок.
Я жду говорит этот жест.
Я жду, и мое терпение не бесконечно. И ты знаешь, что может быть, если я все-таки потеряю его. Драко начинает стягивать с себя одежду.
Этот этап он ненавидит чуть меньше, чем последующие, но все же ненавидит. Он неидеален, и когда мантия, и рубашка, и брюки оказываются на полу, эта неидеальность становится такой явной, такой ужасающе очевидной, и если бы в комнате был кто-то еще, она бы резала ему глаза и заставляла кривить губы. Нет, Драко не так плох, но когда рядом отец… Вот кто идеален, даже с несобранными волосами, даже в простой домашней одежде. А особенно без одежды. Драко точно знает, хотя по-прежнему не смотрит на отца, когда тот обнажен. Иногда у него просто нет на это сил, но чаще он осознанно старается не смотреть. Все это по-прежнему ощущается неправильным.
— Ложись.
Отец не спеша закатывает рукава рубашки, берет со стола плеть. Это хорошо, пытается убедить себя Драко. Плеть лучше трости. Может быть, даже лучше розог.
Но на самом деле это все равно совсем не хорошо.
Тишина. Только тикают на стене часы. Удар приходит неожиданно. Драко вцепляется пальцами в простынь, хватает ртом воздух. Столько раз проходил через это, а глупое тело никак не может привыкнуть к боли, запомнить ее, быть готовым к ней.
Второй удар, и за ним почти сразу третий. Оба точно по центру ягодиц. Хватает сил стиснуть зубы, не закричать. А вот воздуха не хватает.
Пятый удар вырывает из него сдавленный всхлип. Седьмой — по верху бедер — что-то в нем все-таки надламывает, и Драко вскрикивает.
Наконец-то. Это так, должно быть, думает отец. Впрочем, Драко никогда не угадать, что тот думает.
Дальше все идет по знакомому сценарию. Отец наносит удары: практически никогда по спине, редко по ногам, большую часть по ягодицам. На них уже разлилась краснота, вычерчены первым слоем алые линии, рассыпаны крапинки синяков там, куда прилетели маленькие узелки с концов плети. Драко давится криком. Пытается запихнуть его обратно в глотку, но тот прорывается наружу, словно бурный речной поток сквозь плотину, так же оглушительно в тишине комнаты.
Плеть так плотно охватывает ягодицы, так тесно прилегает к ним — это почти объятие, если бы не предшествующий ему полет. Если бы не сила, с которой отправляется в этот полет плеть. Грубая сила — чрезмерная сила — уродует все, думает Драко. Она превращает нежное прикосновение в удар. Поцелуй — в укус. Любовь — в агонию.
Удары продолжают сыпаться — хлесткие, безжалостные, ведь плеть — всего лишь предмет, а предметы не могут испытывать жалости. Отец испытывать жалость мог бы, но отчего-то никогда не испытывает. И все же у Драко вырывается
Пожалуйста. Вырывается
Не надо. Вырывается
Хватит!
Отец останавливается. Подходит к изголовью, наклоняется к лицу Драко, пробегает пальцами по щеке, подцепляет за подбородок. Заглядывает в покрасневшие от слез глаза.
— Хватит? Нет, я так не думаю.
Это можно было бы назвать невыносимым, но ему приходилось выносить и не такое.
— На колени, — коротко командует Люциус.
Драко медленно приподнимается, сгибает ноги, опирается на локти. Чувствует, как горит кожа там, где по ней прошлись концы плети. И как горят от унижения щеки. Отец чуть усмехается — Драко не видит, но знает точно. Ему не нужен пророческий дар, чтобы знать что его боль приносит отцу удовлетворение. Даже странно, насколько противоположны их эмоции. Насколько противоположны они сами.
А особенно странно то, как часто им говорят, что они похожи.
Теперь плеть опускается вдоль. Поясница — терпимо, хоть и тянет из него стон. Дальше — хуже. Когда удары ложатся на верх бедер, Драко кричит. Когда это повторяется еще, и еще, и еще, когда отдельные концы начинают попадать и между ног, вспышки сливаются в одно ослепительное море боли. Драко тонет в этом море — тонет в крике, захлебывается в его соленых волнах — захлебывается в рыданиях. Отец обычно накладывает на двери комнаты заглушающее, но Драко кажется, что его слышно во всем поместье и даже за его пределами — в саду, в парке, и все птицы вспорхнули с веток, напуганные отчаянием и болью в его голосе.
Должно быть, он разгибает ноги и пытается вжаться в кровать, но его, с силой ухватив за бедра, заставляют вновь встать на колени. Должно быть, он умоляет отца остановиться. Все плывет перед глазами, то здесь, то там вспыхивают яркие пятна. Отец все-таки останавливается, но вряд ли он делает это из-за просьб Драко. Должно быть, ему просто становится скучно.
Его дыхание прерывисто и шумно, Драко хватает воздух жадно, будто возможно запастись им, наполнить легкие до предела и больше не дышать. Он знает, что до конца еще далеко. Это никогда не кончается быстро. Одна из величайших несправедливостей мира, думает он, в том, что минута боли всегда кажется часом, а час радости — минутой.
Драко слышит, как где-то за спиной раздевается отец: новый акт этой драмы, новая боль — но все еще боль, новое унижение — но все еще унижение. Паника вновь прорастает в нем, скручивает внутренности, плещется в горле. Чужие руки — сухие и холодные — тянут, заставляя еще шире развести бедра. Затем пальцы отца оказываются перед его лицом. Извечная крошечная милость, больше походящая на насмешку. Но лучше уж так, чем совсем всухую.
Один палец внутри него, два. Отец начинает вводить третий.
— Не хочу, — всхлипывает Драко.
— Неужели? — язвительно интересуется отец. — Об этом тебе следовало думать раньше.
Пальцы исчезают. Ладонь надавливает Драко на затылок, вынуждает прижаться щекой к простыне, прогнуться еще сильнее. Боль простреливает тело насквозь, ослепительно яркая, и в этот раз будто снова хуже, чем в предыдущий. Вряд ли это так. Все разы похожи друг на друга, но боль забывается так легко, если не чувствовать ее постоянно.
Отец грубо вбивается в него. Драко кусает губы, тихо скулит. Как он, должно быть, жалок. Как беспомощен. И эта беспомощность всегда начинается с трех простых слов. Если в мире есть язык, в котором их не существует — по крайней мере в данном сочетании — он хотел бы говорить на этом языке. Если такого языка нет, он хотел бы выдумать свой собственный, просто чтобы никогда не слышать их.
Ты разочаровал меня.
Может быть, им суждено разочаровываться во всем, что окружает их. Тогда разочарование станет их фамильной чертой. Все к тому идет.
***
Снейп знает, что отец делает с ним. Вряд ли Люциус сам ему рассказал. Драко трудно представить, что можно подобное облечь в слова. Для этого оно слишком неправильное, ненормальное, переломанное. И все же он уверен, что Снейп знает.
Тот никогда не прикасается к Драко. Он подчеркнуто отстранен, и его холодность — это не отцовская холодность — заплата, закрывающая дыру в том месте, где должна была быть любовь. Его холодность — равнодушие, что по краям смешивается с брезгливостью. Но оно не обидно. Снейп относится так практически ко всем.
Вот только все — не его проблема. А Драко с определенного момента — да. Мама, кажется, сделала очень многое, чтобы это было так.
Наверное, неудивительно, что однажды он все-таки срывается. Удивительно, что под самое Рождество. Может, свет праздничных огней делает сгусток темноты внутри немного темнее. Может, шумные смеющиеся компании вокруг заставляют ощущать собственное одиночество еще острее. Кто-то превращает его в слезы, а кто-то — в насилие.
Снейп вытаскивает Драко с вечеринки Слагхорна, словно щенка. Того, который после месяцев обучения все еще не знает ни одной команды, и теперь к хозяевам наконец-то пришло осознание, что проще было сразу утопить, чем напрасно возиться так долго. Он вталкивает его в кабинет, практически вжимает в стол, и запах дерева и пергамента неожиданно резкий.
— Я думал, что история с Кэти Белл должна была хоть чему-то научить тебя, Драко. Помочь извлечь некоторые выводы. Но и здесь ты меня разочаровал, — шипит Снейп ему на ухо, и это шипение змеи — не этой жуткой рептилии, которую всюду таскает за собой Лорд, но той, из дуэльного клуба на втором курсе.
Драко молчит. С него стаскивают брюки — отчего-то вручную, почти что оторвав пуговицу, хотя достаточно было бы просто взмахнуть палочкой. Зимой в подземельях промозгло, и, оставшись наполовину обнажен, Драко хорошо ощущает, как щекочет ноги холодный воздух. Он наблюдает из-под руки, как Снейп вытаскивает ремень, как замахивается…
Некоторые обладают достаточной дерзостью, чтобы заявлять, что не боятся ничего на свете. Это ложь.
Кто угодно боится боли.
Даже тот, кто хорошо с ней знаком.
А может, особенно тот, кто знаком с ней хорошо.
Драко знаком даже слишком. Он не говорит себе не бояться, потому что мир устроен не так. Если громко и настойчиво повторять, что чего-то нет, это не заставит его в самом деле исчезнуть. Страх не исчезает. Он растекается липкой массой по коже, под кожей, и невозможно понять, внутри он или снаружи.
Снейп бьет остервенело, изо всей силы, не делая пауз, словно всю ярость, что копилась месяцами, выплескивает сейчас. И боль разлетается, подобно свету, исходящему от солнца, добирается повсюду, достает до самых кончиков пальцев. В какой-то момент тело немеет, сил не остается совсем — даже на хрип их уже не хватает — и сознание гаснет.
Беспамятство. Так это должно называться. На следующее утро он просыпается в своей постели и не помнит, как оказался в ней. Но помнит, что вечером все начиналось все с тех же слов.
***
Дамблдор мертв, но это не его заслуга. Это его провал.
Когда они появляются в поместье, Лорд не говорит Драко ничего. Он уводит за собой Снейпа, они долго обсуждают что-то за закрытыми дверями комнаты, что когда-то была отцовским кабинетом, и затем возвращаются. Лорд не говорит ничего.
Кожа у Лорда похожа на бумагу, а глаза — на прорезанные в ней ножом дыры. Посреди ужина он резко отставляет в сторону тарелку и впивается в Драко взглядом. И когда он произносит наконец, почти не шевеля бледными губами: «Ты разочаровал меня», — Драко готов истерически рассмеяться.
