Странный

Бурая кровь капала на снег, алыми бутонами расцветая на белоснежном полотне. Ранбу тяжело дышит, глубокие раны зияли на белой руке и тёмной половине лица. Заботливые горячие руки направляют его в убежище. — Это ерунда, солнце. Меня не нужно лечить, — разноцветные глаза виновато смотрят вниз. — Нет, Ранбу, раны слишком глубокие. И что скажет Майкл, если проснется и увидит тебя таким? — запрещённый приём. — Я, э… — только после упоминания сына он сомневается, решаясь объясниться, — Туббо, шрамы…  Они же оставляют след, как воспоминание о глупом или страшном, о случайном или вечном. А я… плохо помню, милый. Несмотря на все записи в своём дневнике, я хотел бы каждый раз видеть хотя бы отголоски воспоминаний — сражение за друзей, близких, их защита, любовь. Это же важно? Туббо в изумлении приподнял брови. За волнистыми тёмно-русыми прядями, скрывающими добрую половину лица, медово-золотистые глаза сверкали неподдельной нежностью и некой толикой беспокойства. Тонкие розоватые губы растянулись в улыбке: — Конечно, Ранбу, важно. Но позволь всё же помочь с лечением? Может, останется еще одно воспоминание. Мы с тобой, вместе. — Мы с тобой, вместе. Всегда, — сдавшись, мягко прошептал раненый, словно осознанным эхом. Тихая мантра, успокоение души. Уютную тишину нарушали лишь потрескивания тусклого медного света фонаря и рвущиеся по швам волокна крошащихся бинтов. За неимением ножниц клинок сгодился в самый раз. У Туббо горячо где-то в груди, будто под тонкими костями плавятся цветы и сгорают дотла; движения его уверенные, но заботливые, аккуратные. Рана на лице же требовала особого внимания и осторожности. Он подвинулся ближе к мужу, садясь на острые колени, обтянутые тканью тёмно-серых брюк. Умиротворённое лицо Ранбу в маленьких, но сильных руках. Тактично избегая зрительного контакта, Туббо промыл косую рану, пересекавшую тёмную щёку, которая переливалась будто звёздами на ночном полотне. Изящные, казалось, ни разу не касавшиеся оружия, подушечки пальцев мягко втирали порошок лечебного зелья для более быстрого заживления. Закончив обрабатывание следов недавней битвы, Туббо собирался слезть с чужих коленей, но тёмная костлявая рука остановила, ненавязчиво-нежно ложась на широкую спину. — Что такое, милый? — он невинно распахнул глаза. — Могу я коснуться твоего лица? — хрипло спросил Ранбу. Тот явно не ждал подобного вопроса, но после недолгих раздумий уверенно кивнул. Безграничное доверие плескалось в медовых омутах, выглядывающих из-под тяжёлых волос. Узкая сумеречная ладонь коснулась пылающей смущением щеки, покрытой россыпью веснушек и мелких шрамов. Изучающе, осторожно, длинные худые пальцы едва ощущались на тёплой коже. Они плавно перешли на бараньи пушистые ушки и торчащие совершенно неугрожающе рога. Вокруг их надёжного, крепкого убежища выла вьюга, иногда клыками цепляясь за трещины в большой входной двери, пытаясь нагнать леденящий душу холод. Но Туббо было тепло: лицо горело; кончики пальцев покалывало, словно от электрического разряда. Слабый огонь в фонаре потрескивал, один на двоих. Под влиянием момента он подался вперёд и оставил целомудренный, но полный чувств и привязанности, поцелуй в уголке рта удивлённого Ранбу. — Ты странный! Мог бы и отблагодарить словами, — отстранившись, наигранно-возмущённо проговорил Туббо, будучи явно довольным своей выходкой. На лице его мужа полнейшее замешательство, смущение и… Радость? Улыбка Ранбу дёргается от незажившей раны, но не пропадает, становясь лишь шире. Столь искренняя, что, казалось, растопит все снега в округе. Скромные клыки дружелюбно скалятся. Посмеиваясь, он произносит: — Ты тоже странный, знаешь. Мы очень похожи.