я не знаю что с нами будет — пустим это на самотёк

— не забывай дышать, — говорит ханма и мягко обхватывает лицо кисаки своими большими ладонями. между ними жалкая пара сантиметров, так что носы соприкасаются. губы блестят от слюны. кисаки делает рваный вдох, лёгкие будто обжигает огнём. пока ханма терзал его губы поцелуем, — настоящим, с языком — кисаки совсем забыл о том, что нужно делать вдохи-выдохи. сейчас его горло и лёгкие мстят за эту забывчивость. ханма улыбается — не так, как всегда, — с издёвкой и во все тридцать два — а едва приподняв уголки губ, в его фиолетовых глазах плещется непривычная нежность. очень странно. ну и какого чёрта ты так на меня смотришь? хочет спросить кисаки, но слова застревают комом в горле, как и очередной вдох, потому что ханма снова его целует. уже не так настойчиво, как минутой ранее, но не менее жадно. кисаки вцепляется в его плечи пальцами, так что костяшки белеют, а на чужой коже точно останутся синяки. сердце пропускает пару ударов, а затем ускоряет своё биение, и кажется, что его слышно на всю улицу. господи боже ты мой, они же стоят буквально за углом от главного входа в больницу, их могут в любой момент увидеть, но. какая к чёрту разница? у губ ханмы горький привкус — он слишком много курит — смешанный с чем-то сладким, вроде... виноград? кисаки и сам не понимает какого чёрта думает об этом в такой момент, но, наверное, таким образом его сознание помогает ему оставаться в здравом уме. они не виделись целый год — всё то время пока кисаки поломанной куклой валялся в реанимации, а после просто в больничной палате, проходя реабилитацию после «встречи» с грузовиком. наверное, стоит уточнить, что это кисаки не видел ханму, а вот тот точно его навещал, но всегда выбирал такое время, когда тетта спал. об этом кисаки рассказывали мать и медсёстры. мол приходил высокий парень со странноватой причёской и тату на тыльных сторонах ладоней. почему ханма никогда не дожидался пробуждения кисаки — непонятно. в данный момент об этом вообще думать получалось с трудом. а уж о том, какого чёрта тот, как только кисаки вышел на улицу, утащил его за угол и начал целовать, не то что с трудом — вообще в голове не укладывалось. а кисаки совсем ведь не дурак. да, до аварии был у них неловкий поцелуй, потому что кисаки впервые попробовал пиво, и в его немного хмельную голову вдруг пришла гениальная мысль научиться целоваться, а рядом никого, кроме ханмы не было, вот и... ну, понимаете. потом несколько дней было очень неловко встречаться взглядом с шуджи, но кисаки не был бы собой, если бы позволил показать хоть каплю смущения из-за произошедшего. а ханма — это ханма, ему просто плевать. но сейчас они оба трезвы, сейчас оба старше... так какого чёрта? у кисаки немного затекла шея, всё же ханма — грёбаный жираф — значительно выше, из-за чего он несильно кусает шуджи за губу, заставляя отстраниться. тот шипит и проводит языком по укусу, словно зализывая, а потом вновь улыбается и перемещает ладони с лица кисаки на плечи, притягивая к себе. сказать, что кисаки растерян — преуменьшить, всё-таки так себя вести — вообще не в стиле ханмы. но вот они, стоят и обнимаются (кисаки позволяет себя обнимать!) там, где их может увидеть кто угодно. — не думал, что скажу такое, но... если бы ты не выжил, я бы тебя не простил, — говорит вдруг ханма и укладывает подбородок на чужую макушку. кисаки на секунду зависает из-за этого откровения, а затем вполголоса язвит: — не дождёшься. — смешок ханмы, прозвучавший в ответ, кажется каким-то печальным, но будто бы облегчённым. а в сознании шуджи снова в ускоренной перемотке проносятся кадры того вечера, когда он увидел распластанного на дороге кисаки. кадры того, как он трясущимися руками вызывал скорую, а после сидел на обочине, дожидаясь. и как потом трусливо сбежал, едва невдалеке стала слышна сирена. до сих пор в кошмарах снится, и не помогает никакое снотворное. — ну, ты всегда был упёртым бараном... ай. — кисаки ловко пинает ханму по голени, из-за чего тому приходится отстраниться. тетта прекрасно понимает, что шуджи лишь притворяется, что ему больно — всё же и не такие удары выдерживал. — пошёл ты, — бурчит кисаки и собирается обойти ханму, чтобы наконец уйти куда подальше от ненавистной больницы, но шуджи мягко удерживает тетту за предплечье. он не притягивает его вновь к себе, лишь запускает руку в карман безразмерной худи и вытаскивает из него чуть помятый на уголках конверт, а после протягивает его кисаки. — это от той девчонки... хината вроде, — говорит он и, как только тетта забирает письмо из его рук, выуживает пачку сигарет. кисаки со смесью удивления и растерянности смотрит на конверт в своих руках и — не знает, что чувствовать по этому поводу. с одной стороны, ему бы обрадоваться, всё же хината приходила в больницу, но, видимо, не решилась зайти к нему, а потому лишь попросила передать письмо. но... почему через ханму? сложно, и думать об этом почему-то мало хочется. с другой же стороны, кисаки понимает, что ему, скорее всего, не понравится то, что он прочтёт. тогда ему стоит расстроиться или даже разозлиться? но внутри словно бы пустота. он пихает конверт в карман куртки и переводит взгляд на ханму. тот стоит прислонившись спиной к зданию и, запрокинув голову, выпускает колечки сигаретного дыма изо рта. наверное, нужно что-то ему сказать, но в голове лишь перекати-поле, вот и получается только открывать-закрывать рот, словно выброшенная на берег рыбёшка. — тебя, наверное, дома заждались, — говорит ханма, переводя взгляд с серого неба на кисаки. тот кивает ответ, но не сдвигается с места ни на миллиметр. ханма видит это, а потому сам подходит к нему и, наклонившись, оставляет ещё один едва ощутимый поцелуй на губах с привкусом сигаретного дыма. а после уходит сам. — если захочешь поговорить, знаешь, где меня найти, — доносится из-за спины кисаки. а тетта понимает, что по какой-то непонятной причине чувствует себя опустошённо из-за того, что ханма ушёл. нужно идти домой, не то мама начнёт волноваться, а он ведь и так еле выбил возможность самостоятельно вернуться домой после выписки. поэтому кисаки разворачивается и, немного прихрамывая, покидает территорию больницы.

***

около десяти вечера по маленькой квартире разносится звук дверного звонка. ханма растерянно смотрит в сторону прихожей, не понимая, кого могло принести на ночь глядя. родителей снова нет дома, а у него самого нет друзей, которые в такое время могли бы наведаться в гости — у ханмы в принципе нет друзей, что уж там. а потому, когда в дверь вновь звонят, шуджи, бурча под нос ругательства, всё же плетётся открывать. распахнув дверь, даже не спросив «кто там?», ханма с удивлением обнаруживает на пороге кисаки. у него на правой щеке царапина, под левым глазом наливается фингал и немного прикушена губа. и с кем успел сцепиться за эти пару дней, что они не виделись? — пустишь? — спрашивает кисаки, избегая встречаться взглядом с ханмой. шуджи вдруг думается, что тетта выглядит как девчонка, которая пришла к крашу признаваться в любви. из-за этих мыслей с губ невольно срывается смешок. кисаки не видит ничего забавного в их ситуации, а потому просто нагло пихает плечом ханму и протискивается в прихожую. шуджи молча закрывает дверь. — чего припёрся? — ханма очень гостеприимный, ага. а ещё он не думал, что кисаки придёт к нему так скоро. интересно, будет морду бить — за все «телячьи нежности» возле больницы — или просто на хуй пошлёт и уйдёт? — ты, кажется, обещал мне разговор, — кисаки снимает куртку и вешает на крючок. — ага, если ты скопытишься, но ты вон жив-здоров, — скалится ханма и жестом приглашает в комнату. — и помирать не собираюсь. а потому оставь свои отговорки, — возмущается кисаки и роняет своё тело в ближайшее кресло. — а если я не хочу? — ханма опирается руками на спинку кресла по бокам от головы кисаки, нависая над ним. их лица вновь слишком близко. кисаки чувствует, что его пытаются подавить, а потому, медленно вдохнув, вперяет взгляд в чужие фиолетовые глаза и — молчит. ханма тоже хранит молчание, потому что... да он и сам не знает чего этим своим поступком пытается добиться. он ещё тогда, до аварии понял, что этот доморощенный гений запал ему в самое сердце, несмотря на то, что ханма всегда любил только себя. но было что-то такое в кисаки, что хотелось идти за ним, быть с ним рядом, делать то, что он попросит. и если сначала казалось, что всё из-за того, что с ним интересно, то потом. потом стало как-то плевать куда, зачем, с кем и для чего, лишь бы просто с ним. да, слишком сопливо, но... других слов не подобрать. а кисаки... у него на уме только эта тачибана хината. и ничего другого, всё ради неё. иногда ханма на самом деле подумывал о том, чтобы пойти и что-нибудь сделать с этой девчонкой, но. кто он такой чтобы ревновать? о да, шуджи прекрасно понимал, что ревнует, но душил это чувство на корню, потому что — «тебе ничего не светит, уймись». вот и сейчас он снова пытается увиливать от разговора, от того, чтобы просто взять и высказать всё то, что давно крутится в голове. а кисаки смотрит в его глаза пронзительным взглядом, и непонятно кто кого в ловушку загнал. — как ты, сука, бесишь, — шипит кисаки и, дёрнув ханму за воротник футболки, притягивает к себе ближе, а после впивается в его губы поцелуем. ханма ощущает дежавю. контроль над ситуацией, кажется, потерян окончательно, но. кисаки отпускает его и даже немного отталкивает, а после говорит: — я больше не буду пытаться добиться тачибану, не упусти этот шанс. впервые за почти год ханма искренне смеётся, падая на диван. этот вечер похож на какую-то глупую романтическую комедию, думает он. ну что ж, иногда нужно какое-то разнообразие — боевики имеют свойство надоедать. несколько позже кисаки рассказывает, что лицо ему разукрасила тачибана хината, когда тетта пришёл к ней поговорить. а вот уже после разговора с ней он пошёл к ханме. впервые с того дня, как шуджи узнал о хинате, он думает, что эта девчонка не так уж плоха.