январь 4, 1972
+34 °F
переменная облачность
Переметнёмся в первое утро в Баффало, когда я загнулась раком, измеряя линейкой глубину снежного покрова на лужайке перед местом-пребывания-не-домом, а папа зовёт от порога: — Закрылочек, тебе пишет какой-то Боб. «Какой-то Боб» звучит так, будто папа готов достать свою русскую винтовку и подстрелить Боба, если тот полезет ко мне в окно. В свободной от корреспонденции руке он держит кружку с корейским чаем из хурмы, на который подсел по молодости. Папины бровные мышцы напряжены, однако кухонный фартук с великим множеством Микки Маусов не даёт ему выглядеть грозно. Со словами: — У нас сугубо деловые отношения. — Я отбираю письмо и ухожу наверх, в свои покои. В наше место-пребывания-не-дом мы успели завезти то, что уместилось в кузове пикапа. Дюжина стульев. Стол. Холодильник. Электрическая плитка. Пишущая машинка. Чёрно-белый телик, который показывает только мыльные оперы и войну во Вьетнаме, причём отличить одно от другого с каждым годом всё труднее. Ещё кое-что по мелочи. Аскеты мы, в общем. Топая вверх по лестнице, я вскрываю конверт, чтобы пересчитать декабрьский гонорар от Боба. И здесь, пожалуй, пришло время рассказать про Чарли Ромео. Чарли — мускулистый голубоглазый брюнет шести футов ростом. Чарли специализируется на борьбе с мировым коммунизмом и сношениях супермоделей. Чарли не существует, но он делает мне бабло. Всё началось с того, что папа много лет выписывает журнал «НАСТОЯЩИЕ МУЖИКИ»: типичный такой мужской ежемесячник, где шокирующие теории и остросюжетные рассказы про спасение мира причудливым образом перемежаются с советами насчёт повышения потенции и ремонта кондиционеров. Как-то раз, взявшись тот журнал полистать, — совсем мельком, не подумайте плохо — я увидела объявление «требуются авторы во все разделы». Заканчивался август 1968-го. Моей подросшей груди требовалась кое-какая новая одежда, а русские войска в Чехословакии делали невозможное, тесня Вьетнам из новостных лент. Я прикинула так и сяк, сопоставила дважды два и решила попробовать. За первый учебный день накидала быстренько рассказ про отважного агента ЦРУ Чарли Ромео и свободную чешскую девушку Катаржину Сиськову, которые вместе выбивают из коммунистов их чёрные сердца, а потом сваливают в закат, и там случается то, ради чего читатели терпели прелюдию. Я отослала это в журнал «НАСТОЯЩИЕ МУЖИКИ». Несколько томительных дней спустя мне отзвонился чувак по имени Боб. Боб представился редактором раздела «Крутые истории» и сказал, что такого дерьма ему присылают ежедневно полную мусорную корзину, но у меня «есть стиль», и моё дерьмо он готов покупать по цене пятнадцать баксов за десять тысяч знаков. Я запросила сорок, мы немного поторговались и сошлись на пятнашке. Помню как сейчас: дебют Чарли Ромео отгрохали на странице 38, аккурат между рекламой мази от облысения и статьёй «Как не лохануться при покупке подержанного пикапа». В день выхода номера я расхаживала по школе, прижимая к груди журнал «НАСТОЯЩИЕ МУЖИКИ», да с таким вдохновлённым лицом, что каждый встречный старшеклассник спешил узнать контакты моего дилера, пока заместитель директора наконец не поймал меня за руку и не отвёл к медсестре. К счастью, Боб оказался не только жадным дельцом, но и мудрым советником. Он сказал, что, во-первых, после фильма с Джоном Уэйном в моду вошли «зелёные береты». Я немедленно перевела Чарли Ромео в «зелёные береты». Во-вторых, сказал Боб, современным читателям недостаточно одной сексапильной красотки рядом с героем. К следующему выпуску количество напарниц Чарли Ромео увеличилось до двух и с тех пор растёт в геометрической прогрессии. В-третьих, Боб поведал, что ни один настоящий мужик не станет читать крутую историю за авторством сопливой школьницы. Боб согласился стать крёстным отцом Дика Стронга, моего писательского альтер эго. Вот так и началась, очень надеюсь, самая позорная страница моей будущей карьеры. На сваленных в кучу диванных подушках, временно заменивших не доехавшую кровать, я восседаю, словно персидский шах. Пялюсь на всё моё богатство. На бабушкину пишущую машинку — увесистый чёрный саркофаг «Андервуд», повидавший президентство Вудро Вильсона. На дырявый кроссовок в углу. Туда пялюсь. Сюда. Туда. Руки придвигают машинку ближе. Пальцы выбивают:ЧАРЛИ РОМЕО: МИССИЯ В КАМБОДЖЕ
Я зажмуриваюсь. Прости, бабушка, мир твоему праху. Затрещавший телефон отвлекает от текста, и я быстренько опрокидываюсь на бок, чтобы дотянуться до него. — Здравствуй, дорогая. Как доехали, как устроились? Звук с картинкой: в славной Виргинии дедуля зажимает телефонную трубку между ухом и плечом. В левой руке он держит логарифмическую линейку, которой чешет труднодоступные участки тела, а правую потерял осенью 1918-го, изгоняя немцев из Франции. Там, где у комплектных людей обычно начинается кисть, у дедушки — обтянутая загрубевшей кожей лучевая кость. Дедуля, его культяшка и добрая линейка в противовес агрессивным линейкам монашек... Самые уютные детские воспоминания. Говорю, мол, всё окей, дедуль, а он добродушно кряхтит: — Ну, рассказывай. Познакомилась с каким-нибудь хорошим ирландским мальчиком? На другом конце провода, в доме, построенном дедушкиной одной рукой при поддержке двух бабушкиных, переживают за мою личную жизнь, ведь по стандартам дедушкиной юности мне следует быть замужней женщиной с тремя детьми, а не мужиков сериальных пидорасить. Говорю: — Нет, дедуль. Зато я познакомилась с итальянской девочкой. — Ну-у, — расстроенно вздыхает дедушка, — это совсем не то... Отодвигая машинку подошвой коричневого ботинка, какие полагается носить в католической школе, медленно произношу: — Очень даже то, дедуль. Очень даже то. Я молчу. Дедушка молчит. Мы оба умеем. Если верить легендам, у святой Дарерки Ирландской было девятнадцать детей. У дедушкиной бабушки — тринадцать, и это уже официально. У дедушкиной мамы — восемь. У дедушки — четверо. У папы есть одна я. Дедушка всерьёз обеспокоен тенденцией. Папин голос зовёт из кухни: — Закрылочек, рис с мудаками готов. Эти папины странные словечки. Корейская война оставила в речи ветеранов десятки паразитов на все случаи жизни. «Мудаки» — консервированная фасоль. «Рики-тик» — быстро. «Хэнк Сноу» — исчезнуть. «Купить ферму» — умереть. И никто уже не скажет точно, откуда какая фигня произошла. Дедушка тоже слышит. — Приятного аппетита, — смеётся он. — Кушай и беги в школу. И папе привет передавай. — ...Закрылочек, ты слышала? — продолжает звать папа. «Я хочу прибежать в твою школу, — хочется сказать дедушке. — В первый и единственный класс, когда я училась с удовольствием и была круглой отличницей». Хочется, но не говорится, потому что трубка лежит на рычаге. Сильна я задней мыслёй. На кухне — папа. Стоит перед теликом. Выбирает, чем покормить глаза. — Тебе оставить Скуби-Ду или Никсона? — Давай Никсона. Он забавнее. Папа возвращается за стол, к раскрытому декабрьскому номеру «НАСТОЯЩИХ МУЖИКОВ», а я заглядываю ему через плечо. Ах, миссия в Тибете. Там такая беда приключилась: китайские коммунисты захватили монастырь, все обитательницы которого — топ-модели в куцых оранжевых тряпицах. Ясное дело, без Чарли Ромео не обойтись. — Тебе очень идёт форма, — говорит папа. — Католические школы делают тинейджеров дисциплинированными и красивыми, не то что государственные притоны для хиппи. Удачно мы заехали, а? И твоя святая Агнесса рядом, и мне до Ниагара-Фолс близко. Вчера долетел рики-тик по шестьдесят второй. Чертовски удобно. Разрешив Никсону из телика вставить лишь пару фраз, папа одобрительно мычит и начинает тыкать ложкой в журнал: — Какой же всё-таки крутой писатель этот Дик Стронг. Обожаю его истории! Деньжищу небось зашибает... А я бурчу, набив рот рисом с мудаками: — Ба не боштобы... Страдая над ненавистной частью творчества, я тайно раскрашиваю будни тысяч прижатых серым бытом мужчин радугой из приключений, насилия и секса. Святая Дарерка Нью-Йоркская. Вот за что я благодарна Бобу — так это за анонимность моего мученичества. — Подбросить тебя до школы? — предлагает папа. — Не, спасиб, — говорю. — На автобусе доеду. — Тогда удачного дня, солнышко. — Не расставаясь с журналом, папа направляется в сторону туалета — он же «бенджо» на военно-азиатском английском. Правильно. Там Чарли Ромео самое место. До автобуса пятнадцать минут, и я могу занять их чем-нибудь отвратительно полезным — несколькими абзацами миссии в Камбодже, например — но вместо этого подхватываю пальто, подхватываю рюкзак и, ведомая мутной чуйкой, распахиваю входную дверь. В проёме — январская свежесть и красный «Мустанг». Именно тот, вчерашний, с парковки перед святой Агнессой. Приспущенное стекло выпускает сначала пар дыхания, затем голос Пьетры Да Во: — Привет! Милый район. Пьетра старается быть корректной, но мы обе понимаем: из уст красивой девушки на дорогой тачке «милый район» слышится именно как «что за жалкий клоповник». — Только не говори, что собиралась ждать автобус. — Глаза Пьетры становятся круглыми. — Это ж зашкварище — в восемнадцать на жёлтом автобусе ездить. Пьетра знала, как меня зовут. Знала, что я играю в соккер. Теперь вот знает, где я поселилась. — Интересоваться жизнью новой сестры — мой долг школьного президента, — сообщает она, приложив руку к пуловеру. Месту, где напротив сердца вышиты красная буква «А» и белый ягнёнок. Я вспоминаю про папу и захлопываю за собой дверь, чтоб его в сортире сквозняком не продуло. — Запрыгивай, — приглашает Пьетра. Обходя «Мустанг» спереди, я прикидываю, через сколько лет сотрудничества с Бобом смогу накопить на такой же. По грубым подсчётам, к XXI веку должна управиться. Вместо положенной белой блузки Пьетра носит чёрную, расстегнув верхние две пуговицы. Чёрная юбка, чёрный пуловер, чёрная блузка — смахивает на эсэсовского антагониста из фильма про Вторую мировую. — И как тебе Баффало после Нью-Йорка? — интересуется она. Говорю: — Пустота. Здесь что-нибудь происходит? Пьетра обнимает подголовник моего сиденья и смотрит назад, сдавая по раскисшей снежной колее. Ужасно хочется покусать её ненароком подставленную голую шею. — Заводы закрываются... Ну и всё, вроде. Ах, нет, вру. Пятого апреля Элвис приезжает с концертом. — Я думала, он умер уже. Пьетра хихикает. — Трепыхается ещё... Знаешь, а мы ведь знакомы. Элвис был водителем папиного командира, когда в Германии служил. Катал меня пару раз. Чесслово, даже фотка есть. Будешь в гостях — покажу. Кресла в «Мустанге» такие широкие, что накатывает вдохновение выкинуть Чарли Ромео к чёрту, забацать клёвую сцену погони и совокуплять прямо в машине его бывших подружек-моделей... Интересно, как отнесётся к столь радикальному сюжетному повороту Боб? В нашей серой реальности мы катим мимо одинаковых домов и одинаковых табличек «продаётся». Пьетра морщит нос. — Валит народ... Как считаешь, узнает меня Элвис спустя столько лет? — Теперь ты слишком старая для него. — Да уж. Слишком старая, а Элвис — слишком молодой. У рок-звёзд это к финишу, как правило... Какая у тебя по счёту школа? Я подсчитываю в уме. — Девятая. В четвёртом штате. — Всего-то «в штате». — Пьетра выгибает ресницы. — Я вот поездила так поездила. — Начинает загибать пальцы: — Три года в Италии. Пять лет в Германии. Бавария, военные базы, школы при них. Армии Восточного блока на другой стороне реки. Можно сказать, Холодная война стала спонсором моего счастливого детства. Стыдно признаться, но я за границей не бывала ни разу. Так и заявляю Пьетре. — О, тогда ты по адресу, — оживляется она и принимается теребить крестик. — Мы гоняем на товарищеские игры к нашим канадским сёстрам из школы святой Агнессы в Торонто. Тут всего-то два часа хорошей езды. Онтарио, конечно, такая себе заграница, но тем не менее. Нательный крестик у Пьетры простой и грубый, больше похожий на меч. А может, это меч и есть. Сильно контрастирует с остальными её дорогими вещицами. Заметив мой интерес к безделушке, Пьетра рассказывает: — Папа из Страны прислал. Три года безвылазно там сидит. Делает карьеру. Ну, знаешь, он из тех обладателей дубовых листьев, кто торопится заработать птичек к сорокалетию. — Она прикусывает губу. — А мне всё равно, подполковник или полковник. Лишь бы домой живым вернулся. — Ты живёшь с мамой? Пьетра задирает голову влево, выруливая с нашей жопень-драйв на что-то более широкое и расчищенное от снега, а поворачивается обратно уже скривившаяся. Выплёвывает: — Нет. Не спрашивай об этом. Она выгибается коброй, когда сердится, и на лице проступают едва уловимые гуннские черты. Моё буйное воображение запросто рисует Пьетру принцессой варваров, скачущей по азиатским степям на завоевание сгнившей античной Европы, и яростный клич её разносится над Каталаунскими полями... Согласна, перебарщиваю. Просто необычное сочетание натуральных светлых волос и тёмных глаз даёт такой эффект. — Прости за резкость, — Пьетра, снова прежняя, примирительно улыбается улыбкой Моны Лизы. — Ты нечаянно наступила на мозоль. Я у дедушки живу. Он клёвый. С садовником по-итальянски болтает. Возглавляет попечительский совет святой Агнессы и Иезуитской школы тоже. Их придурок-капитан, с которым мы вчера зарубились, — мой троюродный брат. Возглавляет попечительский совет святой Агнессы. Это многое объясняет. Как видно, у Пьетры тоже сложности по маминой линии. Две папиных дочки: одна нищий художник, другая богатенькая и популярная. — У тебя есть бойфренд? — внезапно спрашивает Пьетра. Ну, если не считать Чарли Ромео. Я отрицательно мотаю головой. — А, — выдыхает она будто бы с облегчением и делает паузу на потеребить шейную то-ли-крестик-то-ли-меч железяку. — Я пробовала с парнями пару раз, но... Как-то не то по сравнению с... Пьетра смотрит на меня этими своими нездешними глазами — прямо как у офиса сестры Терезы. Тянет спросить: «По сравнению с кем?». Сзади раздражённо сигналят. Говорю: — Зелёный светофор. Пьетра вздрагивает. — Точно. — Она газует, пристраиваясь к только что минувшему перекрёсток школьному автобусу. Следуя за автобусом последние полторы мили, мы молчим и сутулимся. С горечью наблюдаем, как солнце пытается побороть низкую грязно-серую инверсионку с озера Эри. Облака быстро запихивают бессильное светило обратно, как будто крышкой гроба прихлопывают. Парковка у святой Агнессы непомерно большая, и потому машинами занята лишь левая её половина. На оттаявшем асфальте правой резвятся со скакалками девочки из младшей школы. По велению Пьетры мотор «Мустанга» перестаёт рокотать. Жаль; я бы послушала ещё. Копаясь в перчаточном ящике, она ложится грудью мне на колени. Ой-ой. Изо всех сил стараюсь не сотворить что-нибудь греховное. Из-под журнала «Соккер Америка» и атласа дорог штата Нью-Йорк Пьетра вытаскивает альбом для рисования. Открывает страницу, где изображена в профиль солдатская каска. Каска поделена на сотни кусочков. Каждый кусочек пронумерован. Большинство заштрихованы. Пьетра находит число 96 и закрашивает соответствующий клочок карандашом. — Девяносто шесть, — говорит она. — Девяносто шесть дней до возвращения папы.