Совершенство

      Роман Малиновский узнаёт о существовании своей дочери, когда она уже и не ребёнок — двадцать три года, это вам не хухры-мухры, совсем уже взрослый человек. И узнаёт он это совершенно случайно, мимолётно даже — малой позарез нужен оказался, единственным был, кто с цыганом общий язык на раз-два находил, но в его квартире Малина отыскал только её — Зину Кашину в белом фартуке, и сердце куда-то в пятки ухнуло, простреленное когда-то колено тревожно заныло, потому что она будто с фоток молодой мамы сошла — и нос вздёрнутый, и тонкая россыпь липнущих к пальцам веснушек, и сладко пахнущие локоны, и глаза — золотистая охра и тусклая бутылочная зелень вперемешку, будто на своё отражение в зеркале уставился, ни больше, ни меньше.       Зеркало улыбнулось его улыбкой — широкой, белозубой и беззастенчивой. Глаза улыбаться не умели, только потемнели тревожно.       Малина после этой неловкой встречи всё перепроверяет, на всякий случай, когда возможность представляется поудобнее — Кашина Зинаида Романовна, в графе отец — сплошной прочерк, отчество то ли из воздуха взято, то ли в порыве каком-то дано, а как по адресу, в личном деле указанному, внаглую заявляется… Мать Зины, Дашка, одноклассница бывшая, которая на последнем году учёбы в другую школу перевелась (ну было и было у них, чего уж тут, проще на самом-то деле сказать, с кем у Малины не было), на его вопросы-претензии пассивно-агрессивно отмалчивается и держит оборону до последнего, но в итоге сдаётся, когда он лезет в карман пиджака за травматом (пугать — это всегда пожалуйста, стрелять в бабу — упаси Господь, он до такого ещё не докатился!); рявкает раздраженно, почти с ненавистью, вся изъеденная тревогой и увяданием: «Да твоя, твоя… От тебя она. Но не похожа совсем, Зиночка хорошая девочка, скромная, школу с золотой медалью окончила, на химика учится, практика у неё аж в Чехословакии!».       Малина кивает механически, как китайский болванчик. Он-то, конечно, сразу после школы — в армию, потом — поглубже в муть криминального бизнеса, дорожки топтал и землю жрал. Сейчас же только и делает, что слушает долго (и послушно) о том, какая Зиночка идеальная со всех сторон получилась, красавица на загляденье, соглашается безо всяких там сопротивлений, поддакивает, пускай никогда этого раньше не делал, рассматривает всё, что взволнованная бывшая в руки суёт, гордится — и грамоты, и медали, и статуэтки… Всё при Зине, будто сошла с картинки журнала, словно свой характер сформировала лишь с тусклого определения из словаря: «Совершенство».       Сплошное незыблемое совершенство.       Когда Дашка ему говорит это всё так исступленно, будто сама поверить отчаянно хочет: «Скромная, скромная!», в ухо прямо талдычит, бьёт наотмашь кривой правдой: «Сам-то ты далеко не такой, богохульник, развратник, чёрт, кровопийца!», разочаровывать её он не особенно и спешит. То ли язык не поворачивается, то ли сам понять это всё не может; пытается разглядеть за чертой нарочитого вышколенного воспитания стыд и боль, так всех воспитывают, так всех и воспитывали, на него только не подействовало почему-то, а Зина вон какая вышла (без его участия) — будто иллюстрация, девочка из книжки, правильность на нормальности едет и адекватностью погоняет, а карманы белого медицинского халата все добром захламлены.       Поэтому Малина благоразумно помалкивает. Подумаешь, из окна Бирюзы видит, как идеальная дочь прыгает с моста в одном белье сразу за Тончиком на спор, а потом — мокрой и смеющейся, убегает от ругающегося полковника Жилина, не забыв прихватить оставшуюся банку пива и плед с песка. Впрочем, это она тоже делает идеально, никто не спорит. Подумаешь, слышит, как Тончик открещивался от себя, и от неё заодно, лжёт прямо в лицо на простейшие вопросы, защищает безо всякого: «Малин, мы ващет не друзья, так, знакомые просто, учились вместе», а потом друг за дружкой с крыши гаражей прыгают. Тончик ещё и вопит: «Зинок, куда без меня?!». А потом они идут пить пиво. Тончик — прям с горла, а Зина, конечно, переливает в стаканчик. Пиздит только Тончик неумело, воровато, боится и огрызается, понять не может, зачем Малина у него про Зину спрашивает и нахрена ему это надо.       А Малина тоже понятия не имеет. Он лишь наблюдает. Точнее сказать, только это и делает, только этим и занимается — то ли просто смотрит, то ли изучает, то ли любуется, но главное — со стороны. Держится подальше, чтобы случайно не запачкать, мысленно просчитывает, насколько карикатурно-сладкой может быть чужая идеальность, насколько далеко она простирается и где можно отыскать границы.       Ответ он находит между двумя и тремя часами ночи, когда за дверью квартиры оказывается не Тончик (как он думал сначала), а идеальная Зиночка Кашина. Ни сигарета, ни заточка особенно в её совершенство не вписываются, охрана в глубокой отключке — тоже, но Малина молча пропускает её в квартиру и захлопывает дверь.       У Зины, в конце концов, его глаза.