О тебе молчат дороги

Итачи передвигается по дому бесшумно. И дело не только в военной выучке, он всегда был аккуратен в собственных движениях. Сноп чёрных волос выглядывает из-под одеяла — Саске спит весь день. Упал на футон неумытым, в дорожной рубашке — и как только Итачи допустил подобное? Он касается края чужого уха. Саске сразу же открывает глаза — один чёрный, бездонный, другой — страшный, темно-синий, с неестественными кругами-узорами. Риннеган. Саске накрывает его ладонью — прячет. Итачи отдергивает его руку, целует сразу закрывшееся веко, длинные ресницы. — Вставай. Я подготовил офуро, — тихо говорит он. Саске приподнимается на локте, тянется носом к шее Итачи и спрашивает, тепло обдавая дыханием тонкую кожу: — Ты умоешься со мной? — Ты всегда любил спрашивать об очевидных вещах. Так любишь получать положительные ответы? — Итачи отстраняется — иначе до купальни они не дойдут еще долго. — Только от тебя. Адамо теперь раскрыты всего на несколько сун* — чтобы проскальзывал свежий воздух, и чтобы не ускользали их разговоры. Каждому слову и звуку суждено остаться в складках постельного белья, в тени углов, в стыках бёбу, в бликах редко горящих ламп и в волокнах деревянных перекрытий. Позже Итачи их будет собирать, как всегда — бережно, осторожно, чтобы вынести на веранду ранним утром и в спокойствии выпить зеленый чай. Саске поднимается с татами. Гибкий, плавный, но умеющий быть резким — нечто змеиное в нем все же осталось. Но не гнилостно-мерзкое, скользкое, холодное, а только крупица, только сверкающая на солнце чешуя. Они уходят в банную. Саске норовит оставить одежду комом на полу, Итачи же собирает её и оставляет сложенной на лавке. Теперь можно расслабиться. У Саске отросли волосы, жёсткие, непослушные, вечно ерошатся на затылке. Итачи, сидя в горячей воде позади, промывает их, срезает колтуны и лишнюю длину. — Наруто спрашивал о тебе, — говорит он, разбивая приятную тишину. У Саске разом напрягаются плечи. — И что ты ему сказал? — он цедит сквозь зубы. — Правду. Что мне ты тоже не пишешь. Итачи целует свежий шрам чуть выше лопатки — это Саске упал на мелкий, острый камень. — Ты обижаешься на меня? — голос теперь звучит мягче. Саске заставил себя успокоиться или только изображает безразличие? — Я — нет, а Наруто — да, — отвечает Итачи, откладывая ножницы на край бочки и проходясь пальцами по прядям, как гребнем. — Лучше было бы наоборот. — Саске поворачивается боком, его левая рука, синтезированная и приживленная, обхватывает Итачи под колено. — Хочешь, чтобы я обижался? — Хочу вымаливать у тебя прощение. Итачи медлит с тем, что сказать в ответ, или — что сделать. Саске считывает его заминку и целует острое, показывающееся из воды колено. Подушечками пальцев водит по натянувшейся коже, по нитям виднеющихся местами голубоватых вен, наворачивает только ему понятные спирали и узоры. Он всегда становится жутко привлекательным в своих странных таинствах. Сколько бы Итачи не прожил с ним еще, он никогда не научится предугадывать его мысли. Но он не перестанет за них любить. Никогда. — Тебе не нужно… Саске не даёт договорить — накрывает его губы ладонью. Его взгляд кричит: "Мне нужно, мне важно. Я должен молить за то, что не понял всего сразу". Как хорошо, что он этого не произносит, иначе бы началась ссора. А ссорятся они редко, негромко, но с чувством, и после еще несколько часов сидят по разным комнатам, потому что слишком тяжело смотреть друг другу в глаза. Причина всегда одна и та же — прошлое. Они без конца играют в перетягивание каната и взваливают на себя вину больше, чем она есть. Это неправильно, но это не закончится. Когда настолько сильно вшит в кого-то, невозможно позволить тому испытывать хотя бы кроху страданий. И неважно, что это призрачная ловушка, и что болеть будет все равно — как сильно не старайся. Итачи отводит лицо и тянется за бритвой. — Давай лучше побрею. Прости, но с этой щетиной ты нелеп. — Проклятие Учих — отсутствие бороды. Не припомню, чтобы хоть кто-то из нашей родни её носил. — Ты прав. Я тоже не могу припомнить. Итачи густо мылит Саске щеки. Те совсем потеряли подростковую одутловатость, лицо стало острее, тоньше в чертах — все яснее проступает породистость Учих. Саске покорно подставляется, Итачи снимает лезвием пену вместе с редкими, мягкими волосками, протирает о полотенце. Молчать вдвоем тоже приятно. Особенно под взглядом Саске, пронизанным жадностью и неподдельным интересом. Он так холоден внешне, но сколько же электричества в его стремлении быть рядом. Итачи смывает с его лица остатки пены, убирает пряди тяжелых волос назад. Любуется. Саске теперь тяжелее дышит, сильнее трогает за бедра под водой. Он вечно нетерпеливый в ласках, порывистый, и всегда обнимает слишком сильно, будто боится, что все окажется лишь грезами. — Успокойся, — просит Итачи. Его прикосновения противоположны — более вдумчивые, легкие, неспешные. Пальцы скользят по каждому изгибу, цепляют родинки, шрамы и метки — их Итачи видел тысячи раз, но снова и снова трогает, целует. Отстраняется. Саске удерживает его за затылок, горячими губами прижимается к переносице. — Не уходи. — Я не надолго, — обещает Итачи. Ему нужно дойти до штаба и закончить с делами. Саске же раздражается и злится — он все еще резко против службы брата в Анбу, но держит язык за зубами, потому что не хочет, чтобы Итачи вновь не разговаривал с ним весь вечер и казался отстраненным. Когда он становится таким, то Саске просто умирает всем сердцем. Из двух зол стоит выбирать меньшее. Чуть позже Саске приходится наблюдать за тем, как Итачи застегивает сандалии, сидя к нему спиной. И сразу льется неотвратимое чувство, будто их двоих отбросило на одиннадцать лет назад. Старший брат снова уходит на задание, а Саске будет маяться, изводиться и ждать. Итачи поворачивается. Саске подпирает собой стену, и от его недовольства разве что трещины по дереву не бегут. Он молчит и смотрит в сторону — лучше бы не выходил провожать, но нет же, из вредности, свойственной всем младшим братьям, будет демонстрировать свои настроения. Как же он очарователен в этом. Итачи поднимается, тянется вперед, чтобы открыть дверь, но собственная рука наполняется тяжестью, становится ужасно непослушной, будто это нечто инородное, что просто прилипло к телу. И икры покалывает, ноги пронизывает слабость — теперь они вряд ли удержат тело. Какие же знакомые мерзкие ощущения, тошнота, боль в висках и шее. Итачи подается назад, чтобы вновь сесть и перевести дыхание, но вот уже чужое тепло придерживает его под спину и локти. Конечно же Саске моментально оказывается рядом. — Не нужно, — отрезает Итачи, пытаясь отстраниться. Подумаешь — головокружение и слабость, это то, с чем он мирится уже давно, и терпеть не может обращать на это внимание. Саске молчит, но продолжает держать. Теперь еще и целует под ухом. Его забота совершенно неотвратима, Итачи же никак не может её себе позволить. Ему стыдно быть уязвимым, и особенно — перед младшим братом. Он снова поднимается. Саске все еще рядом, молчит и поддерживает. Итачи открывает дверь и выходит в сумрак дня. Свежий ветер забирает все неприятное и бодрит, заставляя идти быстрее. Но из-за произошедшего ночь все равно не будет спокойной. *** Комнату до краев наполняет свежесть дождя. Расстелен широкий футон, и голое, бледное тело Итачи на нем почти сливается с сумраком. Саске привычно сидит между его раскинутых ног, тесно и плотно. И ему вот так хорошо — это его любимая поза, потому что Итачи в ней весь раскрытый и всегда расслабленный. Его всего можно легко обласкать и глазами, и ладонями, но Саске осторожен и ненавязчив. Итачи спит, лицо его расслаблено, и мерно вздымается худая грудь под глубоким дыханием. Он сейчас совершенно беззаботен и уязвим, Саске это нравится. Он знает, что сейчас только он стоит между Итачи и всем миром высокой стеной и не даст ни одному бедствию обрушиться на него. Саске трогает, перебирает пряди его волос, прикасается к кончикам, слабо завивает. А Итачи так доверчиво спит под ним, иногда вздрагивает плечом. Кому бы еще он позволил так на себя смотреть? Кому бы еще позволил прикасаться? Саске приятно осознавать, что он единственный, кому старший брат позволит все. Он кладет горячую ладонь ему на солнечное сплетение. Итачи не пробуждается, хотя он, как изъетый паранойей шиноби, способен вытащить себя из любого состояния, если рядом кто-то есть. Но рядом только Саске, а значит — опасности нет. Он гладит по груди и животу, согревая собственным теплом. У Итачи слабо вздрагивают ресницы, он переворачивается на бок, и в полутьме комнаты изгиб его плечо кажется острее обычного. — Спи уже, — у него глубокий, хриплый шепот, заставляющий Саске резко вобрать воздух. — Не могу. Ты не даешь. Итачи улыбается краем губ и наверняка думает, что Саске этого не заметит. Какая наивность с его стороны. Саске ложится напротив Итачи, нос к носу, и чтобы чувствовать на коже его дыхание. Встречает легкое сопротивление из-за того, что распадается сон. Он закидывает его ногу себе на голое бедро и сразу затягивает в вязкий поцелуй. Итачи вялый, теплый, податливый, отвечает медлительно и будто с неохотой. А у Саске снова нет никакого терпения, он весь плещется огнем и отчаянно целует шею, цепляет длинные волосы ртом. Ему пить эту нежность и не напиться никогда. Он только так забывает о том, что слишком часто боится потерять Итачи. Когда он видит его, ослабевшего и болеющего, то падает в ужас,в самое его беспросветное дно, где кожу облепливает холодом, где глотку забивает ватой, чтобы вздохнуть получалось лишь на третий раз. Мысль о том, что он снова может держать на своих окровавленных руках умирающего Итачи, повергает в такие пучины ада, которых не опишешь словами типа "отчаяние" и "скорбь". Это нечто вне понимания, вне материи. Поэтому Саске с такой жадностью вылизывает шею Итачи и наполняет его собой — затирает его близостью собственный страх. Он так пытается спастись и привить себе мысль, что все самые темные ожидания — лишь следствие прошлого. Сейчас же все хорошо, и Итачи короткими ногтями обдирает кожу на его бедре, чтобы двигался сильнее, чтобы был теснее и плотнее. И стонет сипло, прижимает к себе, пока весь не скрутится и не растает в удовольствии, которое слишком тягуче-сладкое и резкое, сквозящее по коже контрастом с недавним сном. Саске же двигается в нем, таком жарком, разморенном, мягком, еще минуту, чтобы потом тоже напитаться искрой удовольствия и жизни. Они оба взмокшие, горячие, но не разлепляются. Итачи обхватывает Саске за шею, за лопатки и сразу же засыпает прямо так — сплетенным и еще наполненным им. Саске это просто обожает. Нет ничего более восхитительного, чем вот так быть с Итачи. И он удивительно быстро засыпает, чтобы утром снова проснуться рядом с ним, на его груди и под его живым, глубоким взглядом. — Поспи еще. На улице снова идет дождь. — А ты его так любишь, — отвечает Саске, обратно закрывая глаза. Щекой он жмется к груди Итачи и крепко обнимает его за бок. — Тебя больше. Каждый раз подобное просто рвет Саске изнутри. Он не перестанет удивляться тому, насколько Итачи закрыт и сдержан, и насколько открыт в любви к нему. Это сильно лечит вечно ноющие раны. — Я тебя все равно сильнее, — ухмыляется Саске и получает за это легкий тычок в лоб. *** — Я не могу остаться. — Я не прошу. — Должно быть, меня это задевает. Огонь на свече дрожит от легкого сквозняка. Медовый, теплый свет кругом отгоняет сумрак и отрисовывает черты двух лиц. Им совершенно не идут такие оттенки: Саске всегда растворяется в холоде и черноте ночи, на Итачи всегда любовно ложится белый рассвет. — Я не могу просить того, что ты не можешь мне дать. — Мне бы хотелось в этом ответить тебе взаимностью, но постоянно прошу бросить службу. — Как забавно, что свои недовольства и показное раздражение ты называешь "просьбой", — мягко говорит Итачи, протягивая руку. Саске сразу же ловит ее. — Я хочу, чтобы ты хоть раз пошёл со мной. — Обязательно. Но не сейчас. — Я вернусь до первого снега. — Я подготовлю дом к холодам. Свеча трещит воском, и пламя на фитиле вдруг вздымается сильнее. — Никому и ничего не говори обо мне, — просит Саске. Его губы оставляют поцелуи на костяшках пальцев Итачи. — Обычно мне и нечего говорить. — Я буду отправлять вместе с соколом записки. — Не будешь. — Но я все вижу его глазами. И если что-то случится, то я обязательно вернусь. — Ты вырос в хорошего человека. — Я сделал много плохого. Саске сразу щетинится. Он ненавидит, когда разговоры сворачивают в подобное русло. Итачи поднимается с колен и тянет его за собой. — Ты так и не стал выше меня ростом, — отвлекает он. Саске действительно достигает макушкой лишь его носа. — Мне так больше нравится. Идем спать. — Да. Только оставь свечу. Хочу видеть твое лицо. В эту ночь небо — удивительно чистое. *сун — примерно 3 см.