ОДИН ВЗДОХ ДО РАССВЕТА

Времени нет. Теперь Рей знала это точно. Времени не существует, что бы там ни говорила Пеллар. Его нет. Времени нет. Есть только боль и огонь, и нежность, и жажда, льющиеся сквозь пустоту – от нее к нему и обратно – и тогда и сейчас. И всегда. И гибель, и ярость, и мертвая надежда, с сухими голубыми глазами, и живая любовь, исходящая кровью из распоротого горла. И алое марево давно сгоревшего утра, и шальное солнце в глазах напротив, и улыбка – о, она не скажет ему, никогда, никогда не скажет! – которая превращает ее сердце в глупую бабочку… Все это было только вчера. Все это было… сейчас. В эту самую секунду. Вот, здесь. На расстоянии вытянутой руки. На расстоянии удара. На расстоянии почти-поцелуя. Так близко. Рей опустила ресницы. Солнце путалось в них, резало глаза. Белое и почему-то чужое. Джедайт не шевелился, и она знала, почему. В тот, первый раз он сделал первый шаг. Теперь очередь за ней. Что ж, это справедливо, не так ли? И она подняла голову, смотря в ясно-бирюзовую морскую голубизну напротив. – Долго же вы шли сюда… милорд. – Голос ее звучал странно-глухо, почти неестественно. – Дорога из ада не бывает короткой, Рейана. – Зато дорога в ад коротка, верно, Джед? Слова осыпались, как обрезки ржавого металла, невидимо резали губы в кровь. Резали душу. Мертвые, бескровные. Они оба молчали, и душа корчилась в этом молчании, как приговоренный на дыбе. Для того, самого главного, что они хотели сказать, слов у них не было, а для того, что осталось – слова выходили сухими, неживыми и плоскими. Смотреть друг другу в глаза было мукой, а отвернуться – мукой еще большей. Тысячелетия, прожитые порознь, разделили их невидимой стеной – и стена эта была прочнее стали. И два сердца безуспешно бились о преграду, пытаясь докричаться сквозь равнодушную солнечную тишину. – Ты ведь никогда не забудешь того, что случилось тогда, верно? – тихо спросил, наконец, он. Рей тяжело сглотнула – воздух жег горло. – А ты, – бледно улыбнулась она. – Ты – забудешь? Вместо ответа он шагнул к ней, подойдя почти вплотную. – Одно твое слово. – Мягкий голос Джедайта бритвой врезался в нервы. – Одно твое слово, и я уйду и больше никогда не потревожу тебя. Тишина вокруг стала еще тверже, стянув горло, как удавка. – Вы… умеете быть непревзойденно жестоки, милорд, – Рей с трудом разжала побелевшие губы. Теплая ладонь скользнула по ее щеке – осторожно, едва коснувшись. Цепочка горячих искр пробежала по позвоночнику, кольнув сердце. – Мы с тобой оба сейчас жестоки, огненная моя, – грустно и нежно ответил Лорд Иллюзий. – Не называй меня так, – резко сказала она. – Той меня больше нет. – И того меня… нет тоже. Рей подняла ресницы и встретила его взгляд, почти такой же спокойный, как и тогда, так же запирающий чувства на замок. Он всегда таким был, этот взгляд, он всегда был проницательным и разумным и он, Хаос все раздери, всегда все замечал! Он поднес руку к ее лицу и провел по невидимой, намертво отпечатанной в памяти, черте на шее. Прохладные, чуть дрожащие пальцы невесомо ласкали кожу, словно извиняясь за давнюю боль. Она вздохнула – коротко, со всхлипом: – Если ты ищешь след, то его там не осталось. – Знаю, – очень мягко. – Но он остался глубже. Ведь так? Рей подняла ресницы. Его глаза, ясные, пронзительно-голубые, были непереносимо близко. И они разрывали душу, эти глаза. – С этим можно жить, – она пожала плечами, изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал небрежно. – Тебе… все еще больно? – Нет, – быстро ответила она. Слишком быстро. Его ладонь снова потянулась к ней, провела по волосам. Ветер колыхнул вязкую тишину, подхватил черные, легкие пряди, и они на миг обвились вокруг его запястья. Зрачки посреди бирюзы дрогнули и расширились – потом медленно, будто нехотя, сжались обратно. – Тебе все еще больно. На этот раз в его голосе был не вопрос, а утверждение. О, его никогда нельзя было обмануть, ведь так?! Рей стиснула зубы, пытаясь удержать невесть откуда взявшийся истерический смех. Вот этого еще не хватало! – Да, мне больно. – Собственный голос неожиданно напугал ее – чужой, сухой, холодный. – Мне больно. Нам всем пятерым бывает больно время от времени. Но мы привыкли, знаешь ли. Получать раны, залечивать раны. Выживать. Умирать. Последнее… – она все-таки рассмеялась, резко, отрывисто, – последнее нам особенно удается. – Рейана, я… Голос его звучал чуть тревожно, но по-прежнему мягко, и от этой мягкости ей хотелось кричать. – Не смей называть меня так! – Рей не знала, как жутко сейчас выглядят ее глаза: темные, с лихорадочным огнем на дне – жалким отблеском ее обычного пламени. – И не смей сейчас извиняться, слышишь! Мне не нужно сожалений, оправданий и твоей вины мне тоже не нужно! Мне ничего этого от тебя не нужно, слышишь, Джед! Слова падали в тишину – быстрые, тяжкие, как удары клинка – они исступленно пытались рассечь невидимый туман, имени которому она не знала. Все зря: белые рваные раны безмолвно затягивались тут же, не оставляя просвета. И ее гнев не мог заполнить пустоту, не мог докричаться до того, кто смотрел из невообразимой дали длиной в один шаг. Ну неужели, неужели ты не слышишь?! Неужели не чувствуешь?! Разозлись на меня, поспорь со мной, скажи, что я неправа, закричи! Хочешь, ударь – ах, да, ты же не можешь ударить, ты же рыцарь… Но разбей же, разбей эту пустоту, в которой нечем дышать! Ну сделай же хоть что-нибудь, только не молчи! Только не смотри так, будто… жалеешь меня. Жалость мне тоже не нужна. Даже твоя. Особенно – твоя. Он молчал. Только смотрел – внимательно-мягко, чуть грустно, чуть тревожно. Она всегда, всегда была беззащитна перед этим взглядом, она была обнажена, с содранной кожей и оголенными, выставленными напоказ чувствами, которые она могла скрыть от кого угодно – только не от него. Тогда почему же он не видит, не чувствует ее сейчас? Неужели… от нее прежней не осталось ничего? Ничего от той, которую он помнил когда-то? Ничего от той, которую он когда-то любил. Ничего. – Уходи, Джед. – Она выдохнула это глухо, устало. – Я сейчас наговорила глупостей, это ты меня извини, просто я…– Она осеклась. – Я не ненавижу тебя, не виню. Просто я не могу сейчас. Может быть, потом. – Это были не глупости, Рей. – Он спокоен, так же спокоен, как и всегда, поглоти все Хаос! – Я… понимаю. Ничего ты не понимаешь! – хотелось крикнуть ей, но она только покачала головой. Волосы скользнули по плечам, как потеки смолы. – Уходи, Джед. Пожалуйста, сейчас – уходи. – Хорошо. – Ни единой эмоции в голосе. – Если ты этого хочешь… Я ничего не хочу, слабо прошептала внутри нее бледная тень прежней Рей. Уже – ничего… – До свидания, Рейа… – Он остановился. – Рей. Потом отстранился от нее. Она закрыла глаза, чтобы не видеть. Не чувствовать. Не быть. Он отошел к краю двора… потом замер и обернулся. Огненная жрица не шевелилась, не открывала глаз. Только волосы метались по ветру, словно живые. – Сейчас я уйду, Рей. – Его голос на миг прорвал глухо-металлическое безмолвие. – Но есть то, что ты должна помнить. В два шага он оказался рядом, взяв ледяные ладони в свои. Она вздрогнула, но он не дал ей отшатнуться, крепче сжав пальцы. – Рейана не умерла. Ты можешь прятаться от себя, можешь ненавидеть меня, ненавидеть наше прошлое, можешь не верить и запирать себя в клетку, но не забывай, слышишь, не забывай, кто ты там, внутри. – Его рука скользнула ниже, к ее груди и замерла, не дотронувшись. – Не забывай себя, Хранительница Огня. Это почти-прикосновение прошило ее жаром до кончиков пальцев. Горячий, влажный комок толкнулся в груди, немым криком забил рот, скрутил волю безумным желанием – рвануться вперед, прижаться до боли, до полной неразделимости тел и сердец, до невозможности дышать и думать, только чувствовать – запах волос, тепло губ на коже, тепло рук и тепло сердца – и сплетение душ – так, что разорвать можно только с кровью – а потом… А потом он отпустил ее руки. И отвернулся. Крик захлебнулся горечью и умер, не родившись. …Ну почему, почему ты такой мудрый, Джед, почему ты такой понимающий?! Почему ты так вежлив со мной? Сделай же что-нибудь! Рассердись на меня, или засмейся, встряхни меня, сразись со мной и победи, потому что я дам тебе победить, потому что я твоя, слышишь, потому что я всегда была твоя, с начала времени, как и ты – мой. Закричи на меня, обними меня, укради меня, если захочешь! Потому, что – тебе одному – можно. Он подошел к лестнице, чуть помедлил. Она молчала. …Слышишь, объяви всему миру, что я твоя, что не отдашь, не отпустишь! Слышишь, обними меня, крепко, еще крепче, поцелуй – до боли, до соленого света в глазах, заставь меня забыть!.. Заставь меня забыть обо всем. Заставь меня вспомнить, что я жива. Он медленно шагнул вниз, на первую ступень, потом еще на одну. Он так и не обернулся. Она молчала. …Джед усилием воли заставлял себя двигаться, пока лестница не закончилась. Заставлял себя смотреть под ноги, хотя солнце жгло зрачки. И только на последней ступени зажмурился и медленно выдохнул. Позволил коленям подогнуться и сполз вниз по стене, прижавшись затылком к каменной кладке. Так, чтобы острые, изъеденные временем грани царапали кожу под волосами – почти что до крови. Так, чтобы эта боль хоть немного перебила ту, что рвала его изнутри. Ее глаза. Светлое Небо, ее глаза… Такие знакомые… и такие ужасно изменившиеся. Когда-то они сияли, полные жизни и ликующей, огненной силы. Пронзительные, диковато-нежные, безрассудно, неприкрыто отважные – до уязвимости, до жгучего желания защитить. Хотя… она бы никогда не позволила. Она была гордой, его Рейана. И она больше не была его. Феникса нельзя удержать против его воли. «Пожалуйста, уходи, Джед. Сейчас – уходи». Он знал ее. Он знал ее разной – сердитой, радостной, задумчивой, загадочной и шаловливой, как степная девчонка. Он знал ее, когда она обижалась, когда она мечтала, когда смеялась и когда плакала – открыто, не таясь. Она никогда не пряталась. Чтобы она ни делала, что бы ни чувствовала, она оставалась живой, горячей, настоящей. Сейчас перед ним был призрак. Мертвый мираж его огненной птицы. Нет, она ни на секунду не потеряла самообладания. Ее глаза оставались сухими, голос – отрешенным и резким. Но там, внутри ее сердце корчилось от рыданий. Ее сердце плакало. Кровью. Она не позволила ему разделить свою боль. Она страдала, она почти умирала от муки там, за своей прозрачной стеной – и не подпустила его. Это потому… – мысль заставила дрогнуть – что он сделает ей еще больнее? Потому, что она ждет от него – именно этого?.. «Пожалуйста, уходи». Тихий, бесцветный, ломкий, как надколотое стекло – ее и не ее – голос разрывал сердце. Она ведь никогда не сдавалась. Она никогда раньше не сдавалась – даже там, на мертвых, обугленных костях сожженной планеты, даже тогда, когда умирала! Она сражалась, она сияла, она улыбалась так ослепительно-гневно, что его до сих пор обжигает та ее улыбка. Она жила – даже истекая кровью, тогда, на его руках… От его руки. «Пожалуйста, уходи». Это он сделал с ней такое? Это – сделал – он?.. Джедайт прижался виском к каменной кладке, и с губ его сорвался короткий, сухой крик – то ли рыдание, то ли зов подстреленной птицы. …Рейана! Небо мое, мучение мое, что мне теперь делать, Рейана?!.. Эхо не ответило ему, утонув в пустоте. …Пустота. Ослепительно-белая, исходящая огнем пустота. Непролитые слова, невыпущенные слезы запекаются струпьями, там, глубоко внутри, за чертой вечно спокойного рассудка, белые, соленые, как давно высохшая пена давно забытого моря. Душа корчится в судорогах, душа ломает вековой панцирь, и сухая корка расходится ранами, как земля, забывшая о дожде, и трещины истекают чистейшей, горько-прозрачной нежностью, и жаждой, и… Слишком больно, чтобы вытерпеть. Слишком сладко, чтобы отказаться. Слишком… …Грудь сдавило настоящей, физической болью, перед глазами заплясали колючие искры, и только тогда Джед вспомнил, что надо дышать. Он запрокинул голову и медленно, через силу, впустил в легкие воздух. Ему почти не хотелось этого делать. …Рей долго стояла неподвижно, не меняя выражения лица, не отрывая глаз от лестницы. Она стояла, пока светловолосая голова не скрылась за верхним краем ступени. Потом еще чуть-чуть. И еще. А потом упала на колени – резко, будто ей подрубили ноги. Красная ткань разлилась по каменным плитам лужей свежей крови, черные волосы рассыпались поверх. …Красный. Цвет гнева. Цвет страсти. …Черный. Цвет времени. Цвет верности. Белое, чужое солнце молча смотрело с высоты. …Белый – цвет смерти. Огонь, ее собственная стихия, вился душным клубком внутри, огонь жег ее, разрывал, мучил – и Рей впервые поняла тех, кто боялся сгореть. Рей любила слишком сильно. Слишком сильно, чтобы не простить. Слишком сильно, чтобы все забыть. Слишком… …Сжаться в комок – жесткое, твердое холодит лоб – воздух вливается в горло, как кислота – тишина давит на виски, хочется кричать, хочется… С губ не срывается ни звука. …запрокинуть голову вверх – белое пламя бьет в зрачки – иглой прошивает затылок – не больно… Ни звука. ...вытянуть руки – провести по камням – пальцы окрашиваются красным – не больно… Ни звука. …засмеяться – беззвучно – рот кривится рваным контуром – незажившая рана – не больно… Ни звука. Солнечно-белый крик бьется в зенит, исходя лучами, как кровью. Но Рей не кричит. Ей не больно. Уже. …Два сердца бились о стены стеклянной клетки. Ярко-алые невидимые потеки окрашивали прозрачную тишину в цвет холодных, ржавых, давно мертвых марсианских пустынь. Равнодушный полдень рушился вниз, оставляя на губах вкус металла и соли. Мир молчал. «Придет время, когда ты вернешься из тени. И да поможет тебе Небо, когда ты вспомнишь то, что сделал». Время пришло, и они оба вспомнили. Но Небо не поможет. Раскаленное добела, оно молча смотрит с высоты. Светлое, безжалостно светлое небо. …– Безжалостное, вот как? – Кунсайт откровенно удивляется. Они с Миной сидят на морском берегу – вернее, он сидит, а она лежит на его расстеленном плаще, закинув руки за голову и утопив взгляд в небе. Глаза ее мечтательно-безмятежные и голубизной спорят с этим самым небом – метафора безнадежно избитая, это даже Первому Лорду ясно, но что поделать, коли так оно и есть? И улыбка на лице Венеры такая же прозрачно-мечтательная, непонятная немного: то ли совсем детская, то ли древняя настолько, что уже и само время с ней давно на «ты». Мир от этой улыбки кажется сказочно-прекрасно-почти-ненастоящим – или наоборот, настоящим настолько, что еще чуть-чуть, и сердце расколется… или расколется только покрывающий его лед? И больно будет, и жутко, и сладко одновременно – но когда это с Минорией было легко?.. Зато хорошо – почти всегда. Вот и сейчас им хорошо. И ветер соленый, влажный, упруго-плотный, как касание рук, и море шепчет о чем-то своем, непереводимом, шуршит-шевелится, рассыпаясь на блики такой яркости, что смотреть и больно, и красиво – не остановиться. И тут вдруг такие слова!.. – Я думал, ты любишь солнце. – Он машинально перекладывает пару золотых прядей с песка на плащ: не дело это, такой красоте на земле валяться. – Люблю. – Мина прекратила улыбаться целую секунду назад и смотрит теперь задумчиво. – Только сегодня оно… ну, не знаю… неправильное. Прямо даже злое какое-то. Кунсайт поворачивается к капризному светилу, прищуривается, замирает. Профиль его на несколько мгновений становится отточено-хищным, напряженным, как палаш, замерший на половине броска. Мина не видит его глаз, но знает, что сейчас в них плещется жутко-прекрасный электрический огонь, температурой разве что на полградуса выше абсолютного нуля, о котором им рассказывали в школе. И похожий огонь – только щекотный и горячий – пробегает у нее по позвоночнику и осыпается иголочками где-то в пятках. Таким – опасным, как снежная лавина за секунду до падения – ее лорд ей нравится больше всего. Хотя она, конечно, ему об этом не скажет. Пока. – Контур пространства не поврежден, – прерывает он ее мысли. – Силовые линии тоже в порядке, магнитное поле стабильно. Да и пятен на Солнце нет. Если это враг, то его пока что невозможно ло… Чему это ты улыбаешься? – Тебе, – отвечает Воительница Венеры. – Ты иногда бываешь такой серьезный… Ну, не хмурься. Она садится, обнимает его сзади за плечи, прижимается щекой. – Я сейчас не про врагов думала, – вздыхает она спустя минуту. – Просто ощущения какие-то странные. Тревожные, что ли… Поэтому и все вокруг таким кажется. Наверное. Он чуть поворачивает голову – теплое дыхание щекочет затылок, успокаивает. – Ты боишься, что это предчувствие? И вот кого она хочет обмануть? Уж он-то всегда знает ее настроение, лучше даже ее самой. – Да не то, чтобы боюсь, просто… Ну, очень хочется, чтобы все наконец-то стало хорошо, и желательно побыстрее. Плохо уже было столько, что и не сосчитать. Еще раз – это, знаешь ли, прямо несправедливо. Глупо, правда? – Вовсе нет, – в его голосе звучат низко-бархатные, ласкающие нотки, – Плохо и впрямь было слишком часто… Золотая. – Вот поэтому я буду думать, что это просто нервы. Предчувствий с нас достаточно. – Она ежится. – Замерзла? – Теплая ладонь ложится на спину – тяжелая, осторожная. – Нет. – Задумчиво. – Слушай, а я не опаздываю? Девочки будут ждать около двух… – Сейчас только час пополудни, плюс-минус минут пять, – легко пожимает плечами Кунсайт. – Портал открыть – секунд тридцать. Будешь вовремя, не волнуйся. – Да я и не волнуюсь, – пожимает плечами Минако, мысленно отмечая, как все-таки удобно, когда рядом есть кто-то, умеющий определять время по солнцу и открывать порталы в любое место планеты. А уж если этот кто-то обладает глазами, улыбкой и голосом Ледяного Лорда, то… …Нет, о чем она сейчас думает вообще!.. – А знаешь, – собственный голос звучит как чужой, будто со стороны, – наверное, я все-таки боюсь. Сама не знаю чего, вот смех… Надо все-таки спросить, не чувствует ли чего Рей… – Она резко осекается. – Хотя нет, наверное, пока не надо. – Все так плохо? – Он незаметно придвигается ближе. Мина долго думает, прежде чем ответить. Подтягивает к себе ноги, обнимает колени руками, упирается подбородком. – Все… трудно, – наконец, говорит она. – Я никогда не видела Рей такой. Никогда, даже перед самыми страшными битвами. Даже давно, на Луне. Никогда. Она даже с нами почти не разговаривает. – Леди Рейана настолько рассержена? – Ей больно, – коротко выдыхает Минако. – У нее внутри что-то напряжено и звенит так, будто вот-вот разобьется. Ей больно, я чувствую. И Усаги чувствует. Она вчера все пыталась ее расшевелить, но ничего не вышло. – Джед сегодня собирался в храм Хикава, – осторожно замечает Кунсайт. – Думаю, сейчас они как раз разговаривают. Возможно… – Не думаю, что у них так быстро все получится, – вздох из-под скрещенных рук. – Не те характеры. Джедайт такой жутко вежливый, он будет обращаться с ней как с хрустальной вазой, а она, конечно, спрячется в свой кокон, как свечка под стакан, или еще, чего доброго, наорет, она всегда так делает, когда в смятении… – В смятении? – А что ты удивляешься? Нам тоже бывает и больно, и страшно, и надоедает все… Только истерик-то закатывать нельзя. Вот и прячемся, каждая за своей маской. Гнев – хороший способ. Мина удрученно вздыхает, мысленно сетуя на чужую – и свою – глупость. Ну ведь на самом деле же так просто все!.. Большая ладонь осторожно гладит ее по спине, между лопаток. – И все же я не смотрел бы на ситуацию столь мрачно, Золотая. Джедайт проницателен, и никогда не отступает с намеченного пути. Будь уверена, он не слабак, и сердитых девушек не боится. – Да уж знаю, – фыркает та. – Рей в свое время и влюбилась-то во многом потому, что он был ей единственная ровня. Не робел, не отшатывался, а гнул себе свою линию и все. Они стоят друг друга. Да вот только сейчас… – Она оборачивается. – Пойми, все непросто. Ведь у нас помимо той, далекой жизни, теперь есть еще одна. Новые воспоминания, чувства, мысли… И Джедайт должен понять, что он имеет дело не только с Рейаной Марсианской, но и с Хино Рей, у которой в жизни были свои печали. Какие – она сама ему скажет, когда решится. Но сначала ему надо достучаться до нее, а тут… – Он сможет. – Кунсайт кивает уверенно и спокойно. – Сколько его помню, он всегда умел найти нужные слова. – Слова им сейчас вряд ли сейчас помогут. – Она вздыхает. – Наша Рей ушла в себя так далеко, что до нее почти не достучаться. Джедайт думает о ней с заботой и нежностью, но сейчас ей нужна вовсе не нежность. – Не нежность? – тихо спрашивает Первый Лорд. – А что же тогда? – Ох, откуда мне знать? Ну, что-то… радикальное. – Радикальное, вот как? – Он прячет горькую улыбку. – Схватить, обнять и утащить на Северный Полюс? Минория поднимает голову, и в глазах ее сквозь печаль пробивается что-то заинтересованно-горячее и мягкое. – Обнять – это правильно, – протягивает она. – Вот только на Полюсе холодновато, конечно, а так… – Ну, ты бы со мной не замерзла, не бойся. Он говорит это почти в шутку, но Венера смотрит неожиданно серьезно, едва не хмурится. – Знаю. Потом потягивается и снова ложится на песок, жмурясь, как сонная кошка. И молчит. И мир вокруг молчит тоже – по своему молчит, шумно, музыкально, с шелестом соленой пены, с вечно шепчущим ветром и хрустом песчинок. День кажется таким нестерпимо-ярко-блестящим, что вот-вот разлетится на осколки. Океан причитает о чем-то ровно, монотонно, словно укачивает. И если закрыть глаза и лечь на песок, то кажется, что и земля чуть-чуть покачивается в такт: вверх-вниз, вверх-вниз. И пальцы медленно переплетаются друг с другом, о чем-то говоря на своем языке, слишком сложном для слов, и вечность – вот она, вокруг, солоновато-прохладная и карамельно-теплая, и такая настоящая, что ее можно ухватить рукой и отщипнуть кусочек – на память… – Скажи, ты это серьезно? Кунсайт жалеет о том, что слова сорвались с губ, едва договорив последнее. Но сказанного, как говорится, не вернешь… – О чем ты? Мина не поднимает голову, все смотрит в небо, и он рад этому. Слишком уж проницательными умеют быть ее глаза. – Если бы я тогда, неделю назад, взял бы тебя за руку и позвал, ты… пошла бы со мной? Тишина. Волны мерно шуршат, отсчитывая секунды, царапая нервы. – Да. Пошла бы. Он поворачивается к ней – и с размаха, как в пропасть, падает в ее зрачки, которые сейчас так близко, что можно разглядеть светлые и темные лучики вокруг, и яркие блики отраженного моря, и тени – там, за бликами. Сумеречные, древние тени, которые все никак не исчезнут. Исчезнут ли они вообще когда-нибудь?.. Лорд Льда вздыхает глубоко, почти со стоном, словно воздух по какой-то причине вдруг превратился в наждак и теперь жжет горло. – Может, давай уже прекратим вспоминать? – Венера говорит мягко и спокойно, и глубокий голос ее сейчас совсем не принадлежит семнадцатилетней девушке. – Может, начнем жить дальше? – Не всем из нас это пока по силам, Золотая, – Кунсайт улыбается и накрывает ладошку на своем плече. – А мы в каком-то смысле с ними одно целое. – Думаю, начать жить дальше – это и есть лучший способ помочь остальным. Именно потому, что мы одно целое. Мы все. Взгляд ее ясный и чистый, и невыносимо мудрый, и трудно поверить, что золотоволосая хохотушка, обожающая лимонные пирожные, и эта почти бесплотная тысячелетне-юная девочка-богиня – одно и то же существо. И еще та, древняя воительница с хрустальным мечом в руке и раной в груди. Та, что умирала тогда на его руках. Это ведь тоже была она. И есть. ..Жить дальше?.. Первый Лорд вдруг думает, что очень понимает Джедайта. Если Рей хотя бы наполовину такая непостижимая бездна, то… – Кун? Он вздрагивает – едва заметно, смотрит на нее. На фоне бело-огненного горизонта его силуэт кажется совсем черным, с каймой из серебряных бликов от волос. И глаза тоже мерцают серебряным, прячутся в тени. – Ты сказала, что все вы ждали от нас радикальных действий еще неделю назад. – Собственный голос кажется Кунсайту сухим и безжизненным, но он, Хаос все раздери, так волнуется, что не может справиться с ним. – А когда мы не сделали этого, вы подумали, что мы решили забыть прошлое и начать жизнь без вас. Что вы стали нам не нужны, так? – Прости. – Она вздыхает, легко, невесомо. – Я знаю, что говорила обидные вещи. Я не хотела никого огорчить, просто расстроилась из-за того, что все так неправильно… – Все правильно. – Он говорит это так резко, что сам хмурится и поспешно повторяет, уже гораздо мягче: – Все правильно. И ты не говорила обидных вещей, просто правда редко бывает приятна. Но это не вся правда, Золотая. Не вся. Она молча берет его руку в свои ладошки – тонкие, но такие горячие и сильные, будто свиты они из солнечных лучей. Садится напротив. И ждет. – Не знаю, смогу ли я объяснить все, что было. – Он прижимает ее пальцы к своей щеке. – Но следует хотя бы попытаться. То, почему мы не предъявили на вас права прямо тогда, сразу… И то, почему Джед медлит сейчас… – Он качает головой. – Это очень трудно, Мина. – Да. И это короткое слово – и легкое, едва ощутимое поглаживание руки – и прозрачная, темно-небесная тишина во взгляде успокаивают лучше, чем любые речи. – Это трудно. За все эти годы… столетия в нас накопилось столько боли и мерзости, что удивляюсь, как она не задушила нас вконец. Правда, пока мы жили, как спали, не помня себя, мы и ее толком не помнили. Потом, за Вратами Теней… – Он резко замолкает, откидывает голову, зажмурив глаза. – Потом все было… заслуженно. – Снова молчание. – А теперь, когда нам снова можно жить, когда в нас проснулись прежние мы, все прошедшее выплескивается наружу – не удержать. Хотя, может, это и не нужно. – Да. – Горячие пальцы гладят запястье, сквозь кожу успокаивая пульс. – Это уже не нужно. Она не говорит больше ничего и даже не улыбается, но Кунсайт чувствует, как сейчас, вот именно в эту минуту камень, прижавший сердце, медленно превращается в песок. Потому, что таким, как она, действительно можно сказать все, и их глаза не потускнеют от услышанного. И прощать потом будет просто нечего и незачем: все сказанное навсегда разлетится пылью и исчезнет, уже не возвратясь. …Это умение – делать бывшее зло словно бы уже и не бывшим – не есть ли главное волшебство Воительниц Планет?.. – На самом деле мы все точно знали, на что идем, – ровно говорит он. Я имею в виду тогда, когда приняли условия Берилл. Знали, хотя друг другу в этом не признавались… да и себе, пожалуй, тоже. Признать означало сдаться раньше самого поражения, а уж чего мы ни когда не делали, так этого. Хотя… – губы на миг искажаются усмешкой, сухой, как трещина, – …то сражение было из тех, которые выиграть невозможно. И все мы в глубине души прекрасно знали это. – Тогда почему? – Она говорит тихо, почти беззвучно, она не шевелится, только блики солнца играют в зрачках. – Из-за… нас?.. – Из-за нас, – невесело улыбается Первый Лорд. – Говорю же, мы никогда в жизни не отступали. Ни перед чем. Упрямство, если хочешь. Правда, именно оно не раз спасало нам жизнь там, где, казалось, спасать было уже нечего. И мы привыкли идти до конца, потому что кто знает… – Он вдруг коротко, сухо смеется. – Хотя вру я сейчас, конечно же. Все мы знали. Знали, что теряем свои имена, свой мир, свою честь. – Он опускает голову, потом поднимает вновь. Серые глаза мерцают талым снегом. – Мы знали, что теряем все. Навсегда. Знали, что нет никакой надежды. – Никакой надежды? – эхом шепчет она. – Кроме разве что надежды на скорую смерть. Прости, Золотая, я знаю, что говорю. Мы много раз видели, во что Металлия превращает людей, и стать такими же… – Он отворачивается, смотря в сторону. – Правда, мы рассчитывали, что успеем сохранить каплю рассудка, чтобы прикончить эту тварь. Сил на это у нас бы хватило, а жить дальше мы не рассчитывали. По крайней мере, надеялись, что так будет. – Надеялись? – Голос Венеры рвется, как небрежно спряденная нить. – Смерть – это надежда?! – Иногда жизнь бывает куда худшей альтернативой, милая. Горячие пальцы сжимают его ладонь чуть не до боли, но лицо остается спокойным. – Почему вы были так уверены, что смогли бы справиться в одиночку? – вдруг спрашивает она. – Джед рассчитал. После этого ультиматума Берилл дала нам время… на размышления, как она сказала. Ну, сама понимаешь, о чем мы тогда размышляли. Фактически у нас был только один выбор – какой смертью мы пожелаем умереть. Ну и наш умник нашел наиболее, как он выразился, целесообразную. – Кунсайт улыбается, на сей раз почти по-настоящему. – Никогда не забуду, каким он спокойным был тогда. Просто удивительно. И даже не поленился переписать все расчеты набело и привести в порядок текущие документы. Стыдно это, говорил, дела в беспорядке оставлять. А ведь знал, что уже в свой кабинет не вернется. Уж он-то совершенно точно знал. – Почему?.. – Согласно его расчетам, мы смогли бы стереть Металлию полностью, если бы выкачали до предела энергию собственных стихий. Фактически, стали бы ими на какое-то время. Разумеется, никто не колебался… но только Джед знал, что подобное полностью разрушило бы нас, не сохранив даже личности. Он сказал мне, как командиру. Остальным это не было известно. Хотя Нефу – может быть… Но он вида не показывал, только шутил и улыбался. До конца. – Ты… не очень рассердишься, если я скажу, что рада, что у вас тогда ничего не вышло? – помолчав, медленно выговаривает Мина. – Мне было намного легче знать, что ты жив, хоть и враг, чем знать, что тебя нет больше нигде. И никогда не будет. Это… – Она осекается, с трудом глотая хриплый вздох. – Это было бы, знаешь ли, немного слишком. – Знаю. Он прячет лицо в спутанных золотых волосах, вдыхая запах полыни и меда, смешанный с запахом соли. – Видишь ли, ведь мы тогда были уверены, что теряем вас навсегда. Навсегда, Золотая моя. Навсегда! Даже сейчас я боюсь этого слова. – А говорил, ничего не боишься, – хмыкает она куда-то в шею. – Врал? – Самому себе. – Кунсайт улыбается, запрокидывая лицо, чтобы солнечно-огненные иглы загнали влагу на ресницах обратно. – Это страшно – знать, что твоя смерть будет полным исчезновением… или будет длиться столетиями, по капле выпивая из тебя человека. Это страшно – чувствовать, как становишься чудовищем. И помнить об этом тоже страшно. – Почему? – Она отстраняется, положив руки ему на плечи и требовательно глядя в лицо. – Нет, я понимаю, но зачем помнить в одиночку? Зачем отгораживаться? Неужели вы думаете, что мы не приняли бы всех ваших воспоминаний? – Нет. – Кунсайт аккуратно сжимает тонкие запястья одной своей ладонью. – Просто я еще не сказал тебе, что в этом самое страшное, милая. – И что же? – Самое страшное – знать, что это чудовище еще живет в тебе. В тебе, вот здесь, – он кладет вторую ладонь на грудь. – Металлия ведь не вкладывает в человека собственные чувства, у этой твари их нет. Он просто достает с самого дна души ту мерзость, что всегда там жила. Ненависть. Жажду крови. Упоение чужой смертью, чужой мукой. Если бы повезло, мы прожили бы, так и не узнав той тьмы, что роилась в сердце, но и тогда она никуда бы не делась. Это – наше, это всегда с нами. – Он качает головой. – В каком-то смысле нас такими не сделали, мы такими всегда и были. – Не только такими. – Она высвобождает руки, гладит его по щеке. – Ты сказал свою правду, но она неполна. Здесь, – пальцы проводят по коже напротив сердца, едва не обжигая, – здесь есть и другое. Я чувствую. Сила. Верность. Нежность. Тепло, которое грело меня даже, когда я умирала. Гнев, который не пугает меня, как не пугает снежная буря. – Она приникает к нему, кладя голову на плечо. – А еще я чувствую боль. И от этого мне хочется плакать…но я не плачу. Я улыбаюсь, видишь? чтобы и ты улыбнулся в ответ, и перестал себя мучить. Она поднимает лицо, и глаза ее так бездонны, что небо может сейчас упасть в них и потеряться, как опавший лист. – И еще одно я чувствую. И чувствовала всегда – ты слышишь, всегда! Это любовь. Она живет здесь же, рядом с чудовищем, о котором ты говорил. И это чудовище не смогло ее убить. Ты победил его, слышишь? Мы его победили! Ее голос дрожит и рвется от нанизанных на него слез, но летит, летит все выше, звеня и торжествуя, и плача, и снова звеня. И море тоже звенит, и ветер, и даже солнце, кажется, дрожит в небе диском раскаленного танцующего серебра, и смеется, и рассыпает лучи. – Ты права, Золотая. Мы… победили. – Он обнимает ее, чувствуя, как что-то дрожит в глубине сердца, что-то очень уязвимое, очень хрупкое, очень живое. …Мы победили… но не все еще, не все… – И у них тоже получится, – шепчет Минория, уткнувшись ему в грудь. Рубашка в том месте совсем промокла, но она сейчас ни за что не признается в своих слезах – даже самой себе. И поэтому Лорд Льда обнимает ее крепче, не замечая вздрагивающих плеч. – У них получится, – тихо говорит он. – Но… Трудно забыть, как мир когда-то разлетался осколками в твоих руках, Мина. И как жутко и сладко было видеть это. И как страшно теперь прикоснуться к хрусталю, боясь, что он опять разобьется… – А может, его и надо разбить, – вскидывает голову Венера. Нос у нее красный, а ресницы слиплись, но, в конце концов, тут такой сильный ветер… – Может, именно это сейчас больше всего и надо. Разбить наши стеклянные клетки, а потом сложить из осколков что-то новое, лучшее! – Это будет непросто. – Кунсайт улыбается, аккуратно убирая мокрые прядки с ее щек. – У нас получится. – Смесь бесшабашной девчонки и древней богини упрямо и весело глядит на него голубыми глазами. – У нас всегда получалось. – Хотелось бы в это верить, милая… – А я не верю. Я знаю. И Мина потягивается и закидывает руки к небу, чувствуя, как тысячи веселых шальных искр пробегают по телу незримым потоком силы… …и где-то на полпути от Земли к Солнцу поток золотого ветра распарывает спящие, желто-тяжелые облака, и те колышутся, как колыхались когда-то светлые травы Второй Планеты, и она – впервые за тысячи тысяч оборотов – неслышно смеется… …смеется, встряхивая окончательно спутанными волосами, и дрожа от восторга и счастливого какого-то ужаса, потому что что-то прямо сейчас происходит, совершенно точно происходит, и она вот-вот поймет, что, и тогда… – И все же ты продрогла. – Ей на плечи ложится светлый плащ, шершаво-плотный снаружи, но такой мягкий и теплый внутри. Ветер замирает, став просто холодным, а чудо прячется обратно в скорлупку – до следующего раза. Ну ничего, мимолетно думает Мина, уютно сворачиваясь в комочек, я подожду, когда ты вырастешь и вылупишься наконец. Я терпели-и-ивая… А пока… – Знаешь, я-таки обожаю твой плащ, – мурлычет она, прижимаясь к его плечу светлой макушкой. – Да? Только его? – Голос Первого Лорда просто убийственно-серьезен, но Мина знает, что там, за полуопущенными ресницами, сейчас пляшут серебристые искры. Она прикусывает губу, чтобы не рассмеяться, и старательно изображает задумчивость. – Ну… тебя я, конечно, тоже люблю, – вот тебе, милый! – Но твой плащ я все-таки люблю больше. – О. – В деловито-спокойном тоне Кунсайта не дрожит ни одна струнка: он вовсю наслаждается этой игрой. – Так мне предлагается ревновать к куску ткани? – Ревнуй. – Венера с тщательно отработанной небрежностью пожимает плечами. – Если, конечно, хочется тратить время на глупости. Она говорит, а внутри у нее все звенит от веселого азарта, потому что серые глаза уже давно стали огненно-голубыми, и кровь под сожженной северным солнцем кожей несется дико и горячо, в такт ее собственному сердцу, и главное не упустить тот миг, когда… Упустила. Серебряно-снежный вихрь налетает на нее, подхватывает – легко, как лепесток, и мир уносится куда-то вбок… вниз… неважно – да и есть ли он сейчас, этот мир?.. – Есть некоторые глупости… – губы обжигают висок, скользят ниже – …которыми я готов заниматься… – вдоль вены на шее – …очень долго… – теперь выше, еще выше – …я бы даже сказал, всю…– в глазах белое пламя, жаркий выдох прямо в рот: – вечность. Вечность длится целую минуту, полынно-медово-солнечную, льдисто-снежно-звонкую, бесконечно долгую минуту, наполненную ударами сердца, забывшего дышать. Потом Мина смеется – низко, тягуче – и прячет смех в изгибе смуглой шеи. – Интересно, – шепчет она. – Значит, я – это глупость? – Ты – это безумие, – обреченно выдыхает Первый Лорд, откидывая голову и ловя зрачками пылающее светило. – Мое божественное, прекрасное, невыносимое, обожаемое безумие, с которым совершенно невозможно расстаться. Она улыбается ему в плечо, зажмуренные ресницы искрятся кружевом золотых лучей. – Открою вам страшный секрет, милорд. – Голос ее мечтательный, как сон за миг до пробуждения. – Ваше невыносимое безумие тоже совершенно не может расстаться с вами. – Она прижимается плотнее и вздыхает: – И не хочет. – И Хвала Небесам… Он шепчет это так тихо, что не разобрать – волны или человеческий голос, или вообще ветер хулиганит, треплет волосы. Впрочем, Мине все равно. Она плотнее закутывается – в его плащ и его объятия – и молчит, впитывая в себя минуты, как крошечные капли бессмертия. Плотная ткань пахнет дымом, вереском и морской солью, и в этот знакомый, родной до дрожи запах хочется окунуться, как в море, как в нежность, как в ту далекую зимнюю ночь, когда он вот так же держал ее и нес, а она старательно притворялась спящей, дышала ровно-ровно, а сердце колотилось где-то в горле, словно птица, вдруг понявшая, что клетка не заперта, а у нее все-таки есть крылья, а небо совсем близко и… Как давно это было? Сколько лет назад, сколько эпох? жизней? Или… только вчера? Впрочем, сейчас это неважно. Сейчас можно сидеть, завернувшись в запах вереска и воспоминаний, и улыбаться, потому что в эту минуту в мире в кои-то веки все наконец-то почти правильно. И Мина улыбается. И, глядя на истекающее расплавленной сталью небо, старательно надеется, что и дальше все будет хорошо. Просто обязательно должно быть. Все было плохо. Нет, даже не так. Все было неправильно. Усаги поняла это сразу, как только одолела последнюю ступеньку храмовой лестницы. Хотя, если честно, она поняла это еще раньше, только все не решалась себе признаться. …Вчера, когда они навещали Рей, она почувствовала это в первый раз. Холод. Или не холод… Что-то жгучее и в то же время мягкое, вкрадчивое. Почти противное. И почти… приятное. Это не было похоже на ощущение от прикосновения темной силы. Это вообще ни на что, ей знакомое, не было похоже. Прозрачно-тихое, всегда спокойное пространство маленького храма было словно… пыльным. Только пыль была другая, невидимая и едкая. И все опять было неправильно. Как будто…не по-настоящему. Нервно-блестящие, отрешенные глаза Рей, нахмуренная Мина – это Мина-то! – и сжатые добела ладони Ами… Они говорили, но все их слова казались чужими и потерянными, словно крошечные искры внутри огромного гулкого зала. Они улыбались, и у них почти получалось, но улыбки выходили бледными, и их было слишком мало, чтобы заполнить темную, вязкую тишину. Они пили чай, расспрашивали, Рей что-то отвечала, они кивали… рассказывали о школе, о повседневных делах. Они говорили, говорили… А тишина молчала. Тишина молчала о том, что произошло здесь почти неделю – всего неделю? – назад. О том, почему так рассеянна Ами, о кольце на руке Мины, об отсутствующей Мако… и о самой Рей. О Рей тишина молчала наиболее оглушительно. Прямо-таки кричала этим молчанием. Темные, невыразительные, безжизненные глаза огненной жрицы и ее сухо-вежливые, такие же безжизненные ответы на тревожные расспросы девочек были настолько не похожи на ее обычное поведение, что Усаги становилось просто страшно. Казалось, здесь сидит не живой человек, а пустая оболочка, сухая и ломкая, как прошлогодний лист – тронь понастойчивей, и сломается. Это было просто до того неправильно, что впору было рассердиться – знать бы только, на кого. Усаги честно попыталась, она почти нарочно искала повод для ссоры, ведь раньше им с Рей для этого и повода-то не надо было… Но ничего не вышло. Воительница Марса только пожала плечами в ответ на очередную дразнилку и равнодушно сказала: «Извини». Это Рей-то?!! Это было уже даже не просто неправильно, а прямо… Ну нет, Усаги даже и не знала подходящих слов! А еще она не знала – не могла понять – почему они все-таки не поговорили тогда о главном. Почему сидели как заколдованные, и никто не так и набрался храбрости спросить «Рей, что с тобой происходит? Это из-за…» Хм. Это «из-за» все и так, конечно, знают. У каждой из них пятерых оно свое, и у всех – общее. Так что же, теперь молчать об этом? Им? Друг с другом? Ну уж нет. И Усаги решила: сегодня она спросит. Вот так прямо возьмет и спросит, если никто больше не решится. Тем более, Мамору вроде бы упоминал, что Джедайт собирается поговорить с Рей. Ну и хорошо. А вдруг все наладится? Вот и у Мако с Нефритом вроде бы… а про Мину вообще говорить нечего, она сияет – за версту видно. А вдруг все уже наладилось, и там все уже ее ждут, и смеются, и пирожки лопают? Без нее?.. А она тут стоит на лестнице, как глупая, и страдает? И, правда, а вдруг все уже совсем хо… Нет. Все было плохо. Маленький уютный дворик, помнящий столько их серьезных встреч и столько шутливых посиделок, был залит яркими – даже после полудня – лучами солнца, пуст людьми и полон затхлой, жгучей, как негашеная известь, тревогой. Почти… гневом. Воздух, нагретый каменными плитами, был сухим, сыпучим и стеклянно-колким – трудно дышать. Идти тоже было трудно – продираться сквозь противно-вязкое липкое желе. Словно все напряжение той, первой встречи впиталось в пространство этого маленького двора, да так тут и осталось. Осело на горячих камнях, как невидимая глазу ядовитая копоть. …А она-то решила, что достаточно всем вернуться, как все сразу возьмет и станет хорошо, будто в сказке. А ведь, казалось бы, не понаслышке знает, какими страшными и безнадежными оказываются иные сказки… Усаги вспомнила, как стояли здесь и смотрели друг на друга все участники этой драмы. И кто бы мог подумать, что они будут мучить друг друга целую неделю? Впрочем, Мамору, наверное, знал, он всегда все знает, молчит только… «Они должны разобраться сами»… Разберутся они сами, как же! Впрочем, Усаги уже поняла, что все будет не так просто, как казалось сначала. И даже не так сложно, как казалось потом. А еще гораздо, гораздо, гораздо сложнее. И это было очень грустно. Это было очень трудно. Спокойно сидеть, разговаривать с подругами, разливать чай, улыбаться в правильных местах. Отвечать на вопросы. О, особенно отвечать на вопросы. Для этого приходилось сосредотачиваться, следить за мыслями и выражением лица. Вспоминать. Зачем? Разве это кому-то поможет?.. Рей вдруг поняла, как она устала. Она обвела глазами комнату, замечая напряженно-вопросительное выражение на лицах девочек, непривычно тихо сидящих вокруг стола. Непривычно строгая Мина – у лорда Кунсайта, что ли, научилась? Внимательные глаза Мако, стремительно меняющие цвет с ярко-зеленого на буро-коричневый. Ами, в сотый раз поправляющая идеально ровную стопку учебников на углу стола, и все больше и больше сдвигающая ее к краю. И напряженное, несчастное лицо Усаги – такое, будто ей больно, и она изо всех сил сдерживается, чтобы не заплакать… Близкие и дорогие ей люди. Можно сказать, самые близкие и дорогие ей – в этой жизни и всех прочих. Всерьез и навсегда, не бросаясь словами. Глаза подруг нетерпеливо поблескивали, и от их участливого выражения Рей неожиданно захотелось кричать. Они волнуются, подумала она. Они очень волнуются за нее, они искренне хотят помочь, они никогда не оставляют своих в беде. (То есть, это мы никогда не оставляем своих в беде, что это я, поправила она себя). Да, они своих не оставляют. И поэтому не уйдут и не отстанут, и надо им что-то ответить, объяснить, а что тут объяснишь, если даже думать об этом было… нет, уже не больно, просто незачем. Вообще все незачем. – Рей… все в порядке? Ну и какого ответа можно ждать на такой вопрос? – Разумеется. – Улыбаться, оказывается, бывает больно. Но нужно. –Что у меня может быть не в порядке? – Ты виделась с Джедайтом? А вот это, Мина, запрещенный удар. Запрещенный. – Да. – И? Венера, вечная болтушка, говорила сейчас – как шла по тонкому льду. Но шла не сворачивая. Кунсайтова школа, однозначно. – И ничего. – Рей отвечала равнодушно, безразлично-вежливо, надеясь, что расспросы прекратятся. Но они не прекратились, конечно же. И приходилось что-то зачем-то отвечать. Слова, чужие, неправильные, мертвые, застревали в горле комками сухой земли. Царапали. Оставляли горький привкус. …Да, встретились, да, поговорили. Обсудили. Попрощались. Разошлись. Ни у кого ни к кому нет претензий. Все. Да, именно, все хорошо. Нет, никто никого не покалечил, Мако, что за глупости. Нет, никакой вражды, а почему должно быть иначе? Нет, не ссорились, мы же не маленькие оба. Дальше? А что дальше? Да, да, все хорошо, разве не ясно?.. Слова падали в стыло-холодную, черную неправильность, и тонули в ней – стремительно, глухо. И рассыпались горошинами по твердому полу, раскатывались в стороны, и все никак не складывались в единый узор. Воздух казался твердым и холодным, как стекло, забивал рот, не давал дышать. …Почему они все не понимают?.. Она хочет только покоя, только чтобы ее оставили одну в тишине. Зачем и кому сейчас нужны эти расспросы, кому они помогут? Конечно, они-то обрели личное счастье, воскресили давно умершие надежды, и теперь хотят, чтобы всем было так же хорошо. Чтобы все были счастливы, ага. А не могут все быть счастливы. Не всем положено. Рей вдруг удивилась, почувствовав, как изнутри помимо ее воли поднимается волна раздражения и гнева. Сама собой. Как чужая. Они не понимают. Они совсем ничего не… – Кого ты сейчас хочешь обмануть, Рей? Воительница Марса дернулась, как подстреленная, подняла голову. Спокойные, чисто-синие глаза Ами были ясными до беспощадности. Не отвернуться. – О чем ты… говоришь? – Ты знаешь, о чем. – Подруга говорила тише обычного, но голос ее, ясный и прозрачный, был слышен всем, отражаясь от стен, как водная рябь. – Только почему-то не хочешь этого признавать. – Что на самом деле между вами произошло? – очень мягко добавила Мако. – И только не говори, что ничего. – А если именно ничего? – огрызнулась Рей. – И вообще, что вы ко мне пристали, в конце концов? Если вы вернули свою прежнюю любовь, то это не значит, что и все остальные тоже должны бросаться друг другу в объятия. Я не обязана… Она не договорила, поперхнувшись тишиной. …Стеклянно-твердый воздух пошел сетью невидимых трещин, режущих слух до крови, и… – Рей, – жалобно выдохнула Усаги. – Рей, что с тобой? – Она взяла подругу за руку, сжала горячими ладонями. – Мы все понимаем, что… …и со звоном разлетелся вдребезги. – Вы ничего не понимаете!!! – резко выкрикнула огненная жрица, вырывая руки. В лиловых глазах полыхнуло тяжелое, недоброе пламя, почти до неузнаваемости исказив черты. – А уж тем более ты, Усаги! Ты говоришь, нельзя терять надежду – а знаешь, как это – надежду убивать? Легко верить в лучшее, которое непременно сбудется, а каково это – надеяться на недозволенное, и знать, что никогда – ты слышишь, никогда этого не дождешься? Надеяться – твое право, а нам это не разрешено, слышишь! …Это было странно. Рей видела себя, словно со стороны и понимала, что говорит ужасные вещи. Но все это было… словно не с ней и не вызывало никаких эмоций. Умом она знала, что ее слова несправедливы, что они обижают самых близких ее подруг, но мысли эти были отстраненны, они звенели о тонкую, гладко-прозрачную корочку, покрывшую сердце, и не проникали внутрь. Сердцу было… все равно. …– У тебя всегда был твой Эндимион, он защищал тебя, носился с тобой, ты никогда не была одинока! А знаешь, каково помнить, как тебя убивают? Убивают, улыбаясь тебе в лицо, наслаждаясь смертью, как любовью – твоей смертью, слышишь, твоей? Каково это – ненавидеть своего убийцу, и любить, и снова ненавидеть – себя, за недозволенное, потому что мы же воины, нам не подобает! – Огонь в глазах Рей погас, и она глухо, равнодушно добавила: – Так что ничего ты не понимаешь, Усаги. Ни-че-го. …все – рав – но… … Они молчали. Долго. Целых несколько секунд. Они боялись вздохнуть. Они сжали руки на коленях, боясь поднять лица, боясь увидеть глаза друг друга. Они не шевелились – как будто если задержать тонкую струйку секунд, то сказанные слова так и не станут реальными, растворятся, будто и не было их, этих жестких, как металлические полосы, перекрученных криком слов. Тишина медленно осыпалась тонкими, прозрачными осколками, и сквозь них сочилась тьма – прохладная, горько-прозрачная, янтарная, как холодный чай, с разбухшими хлопьями мрака на дне. И ее становилось все больше. И она становилась все гуще. Весь ужас был в том, что гневные, сбивчивые, уродливые фразы отразили то, о чем – хоть раз в жизни – молчали их души. Не мысли – тени мыслей, не чувства – отблески чувств. Отблески того, о чем ни одна из них никогда не думала – но могла думать. Отблески того, чего никогда не было – но так легко могло бы быть… Словно их собственные уродливые и до жути похожие отражения взглянули на них из зеркала несбывшегося. Которое вполне могло бы сбыться. И не сбылось. Тени. Или тени теней. Они никогда, никогда, никогда не завидовали, не осуждали, не винили и не злились. Ни одна из них. Но они знали. Они знали о том, что могло бы – должно бы случиться у них пятерых – а случилось у одной лишь Серенити. Реальность не изменишь. Они знали. И Усаги знала, что они знали. И никто никогда, ни словом, ни жестом не воскресил теней почти-несуществующего. До этого момента. И теперь у всех было такое ощущение, что здесь, среди них, лежит мертвец. И это они его убили. И все они соучастники. И притвориться, что ничего не было, уже невозможно. И невозможно, совсем невозможно собрать тонкие, липкие паутинки секунд, натянутых, как нервы, и рвущихся, как нервы – тонко, колко, постепенно. Одна за одной, одна за одной, и... …и когда лопнула последняя нить, воительница Венеры подняла голову. Красивое лицо было непривычно серьезным, почти строгим – и вдруг стало заметно, что она почти на год старше остальных. – Рей, – очень тихо произнесла она. – Рей, что ты сейчас сказала? …Все это время Усаги сидела, как оглушенная. В ушах звенело так, что она не слышала даже собственных мыслей, хотя какие там мысли… Взгляд рассеянно скользил, цепляясь за мелочи – пятнышки засохшего мороженого на юбке, чуть измятая обложка тетради, стертый почти до дерева грифель карандаша – так отчаянно, как цепляется за мелкие щепки не умеющий плавать. Ясно же, что не выбраться, но еще секунду, еще полсекунды… Усаги с удивлением поняла, что она не плачет. И руки ее не смяли ткань, и карандаш из пальцев не уронила, это надо же… Странно, подумала вдруг она, почему в комнате так темно? Ведь яркое же солнце за окнами, она только что сама видела, и ширмы раздвинуты, а здесь все равно сумерки, коричневые, будто в воздухе разлили черный чай. Он тоже всегда проливается на одежду, оставляя уродливые пятна, и Рей всегда ворчит, что она такая неуклюжая и… Рей. Длинные волосы огненной сенши падали на лицо и колени, как пелена смоляной темноты. Такая же темнота, только невидимая, медленно расползалась по комнате. Шуршала, шелестела бурой мышью. – Простите. Сыпучий, как песок, голос, никак не ассоциировался с их порывистой подругой, он вообще вряд ли мог принадлежать живому существу. Сухой, ни сердитый, ни грустный. Никакой. Тонкое лицо ее было неподвижно, как у алебастровой куклы. Тоже… никакое. И Усаги вдруг стало страшно, что, если Рей откроет глаза, то там будут плоские стекляшки, такие же мертвые, как и голос. И это будет так… – Рей, это ты прости… – сбивчиво, торопливо заговорила она. – Это все я виновата… Я, правда, совсем не подумала… Я же всегда глупости говорю, ты же знаешь… Я, наверное… Она не знала, почти впервые в своей жизни не знала, что сказать и что сделать, чтобы все снова стало хорошо, как раньше, и понимала, хотя так не хотела понимать, что как раньше уже не будет, не будет ни за что и никогда, достань она хоть десяток Серебряных Кристаллов и умри хоть сотню раз. Все стало совсем неправильно, до того неправильно, что не было похоже даже и на кошмар. Оно стало реальностью, и это было самое страшное. – Усаги, подожди. – Теплая, тяжелая рука Мако сжала ее плечо с неожиданной силой. Потом воительница Юпитера подняла потемневшие до осенне-бурого глаза: – Рей, вот что. Если ты не хочешь сейчас разговаривать и отвечать на глупые вопросы – мы не будем приставать. Но если ты решила устроить так, чтобы мы смертельно на тебя обиделись, разозлились и больше никогда не пожелали тебя видеть – то тут, ты извини, ничего у тебя не выйдет. Ни за что и никогда. Даже и не надейся. – У нас у всех общая боль, Рей. – Мина взяла подругу за руку, не осторожно, а крепко и почти повелительно. – И потеря – тоже общая. И то, что кто-то из нас восполнил ее, а кто-то нет, не значит, что мы забыли, что не понимаем. У нас нет, и не будет никого ближе друг друга. Мы – вместе в любом случае, что бы ты сама об этом ни думала. И что бы ты сама ни решила по поводу своей жизни, мы останемся рядом и останемся твоими… – Сестрами, – ровно закончила Ами. Она заговорила впервые, но голос ее был ровен и четок, словно она подводила итог доказательству теоремы. – Мы останемся сестрами, что бы ни случилось с одной из нас. В наступившей тишине Рей медленно подняла лицо. Глаза ее были глазами безмерно уставшего человека. – Девочки… – тихо сказала она. Чуть громче шепота. – Я тоже все помню. И все знаю. Просто… Она хотела продолжить, но губы ее побледнели до синевы и дрогнули, сминаясь в горький узел. – Не нужно, – улыбнулась Мина. – Это – только твое… ваше с ним, тут ты права. Потом, когда все наладится… Рей дернулась, и зрачки ее плеснули смесью отчаяния и гнева. Но улыбка Венеры осталась все такой же мягкой – и уверенной. – Когда все наладится, – с нажимом повторила она, – ты расскажешь, что сама захочешь, и мы выслушаем, поохаем и посмеемся. Потом. А не захочешь – не расскажешь, это неважно. Но помни, что ты не одна. – И никто из нас не один, – твердо заключила Ами, положив руку на плечо притихшей Усаги. – Пока мы живы, никто из нас не будет один. Тишина зашипела. Тишина стала колко-влажной, как тающая ледяная крошка. – Простите. Огненная сенши подняла голову – так медленно, будто шевелиться ей было больно. Но глаза ее, обведенные тенями, мерцали ровно-горячим, живым огнем. – Простите, девочки. И ты, Усаги… прости. Хотя «прости» здесь слишком мало, знаю. – Рей, я… – Нет, не нужно. Может, ты так и не считаешь, но я знаю. То, что я сказала, никогда не должно было быть сказано между нами. И помыслено. И почувствовано. Иначе мы ничем не станем отличаться от тех, против кого сражались. То, что я сказала, было низко и жестоко. И это было неправдой, Усаги. Но это могло быть правдой, добавила тишина. Могло. Пять пар ладоней почти машинально переплелись в кольцо – словно объединяя силы для финальной атаки. Могло – но не станет. Не. Станет. …– И вообще, даже если кто-то из нас найдет любовь, а кто-то – нет, мы все равно останемся подругами, – бодро заключила Мина. – Ага. Парни – это, конечно, здорово, но никто не заменит лучших подруг, – добавила Мако, легко улыбаясь. Глаза ее были тревожными и буро-зелеными, как старые дубовые листья. – И потом, я решительно не верю, что ты будешь топтаться на месте, если уж что-то решишь. – Мина подмигнула, возвращаясь к своей прежней беззаботности. – Главное, пойми, чего ты хочешь, а мы поддержим… – Или подержим… Ежели надо будет кое-кого стукнуть. Для вразумления. – Стукнуть!.. – Воительница Марса не удержалась и фыркнула. – Для вразумления! Да ну вас! Глупости всякие придумываете, прямо как Усаги… – Я не глупая!! – возмутилась та, немедленно обретая утраченное душевное равновесие. – Конечно, – охотно согласилась Рей. – Я и не говорила, что ты глупая. Просто ты часто говоришь глупости, вот и все. – И она усмехнулась с тенью прежнего задора: – Но мы привыкли, не переживай. – Какая же ты все-таки вредная, Ре-ей, – счастливо протянула Лунная Принцесса. Глаза ее блестели, и только на самом донышке остались темные точки – но, если не придираться, то их можно было совсем и не замечать. – Девочки, – огненная жрица виновато потупилась. – Простите, что испортила все занятия. Наверное, сегодня у нас ничего не… – Ну уж нет, – отрезала Мако. – Для кого я пирожки пекла, по-твоему? Здесь много даже для Усаги. – А почему опять Усаги?.. – А потому. Луны здесь нет, она бы тебе объяснила, отчего толстеют… – Я вовсе не толстая!!! – Минако номер два… Так мы печенье будем есть или как? – Будем! А потом… – А потом мы будем заниматься. – Мягкий голос воительницы Меркурия прозвучал как окончательный приговор. – И не смотрите так жалобно. У нас чудовищные пробелы в области тригонометрии, а экзамены еще никто не отменял. (Сказал бы кто Усаги, что она испытает невероятное облегчение от одного слова «заниматься», она никогда бы ему не поверила. И вот, однако же… И, надо сказать, этот факт был самым неправильным из всех. Просто сверхвозмутительно неправильным). – Да ладно, девочки. Ну, экзамен, подумаешь… Главное – держаться вместе. Пока держимся, нам ничего не страшно. – Даже тригонометрические функции? – Мина!!! – Нет, ну а что я такого сказала-то? И они – все пятеро – рассмеялись. Вначале смех был робким, неуверенным, но потом окреп и цветным бисером рассыпался по комнате, заполняя невидимую темноту. Темнота отпрянула – бесшумно, как паук – и затаилась в углах мохнатой коричневой сетью. До поры. …– Что-то происходит, Плутон. И я должна знать, что. Янтарно-рыжие глаза Луны мерцали нервными искрами, зрачки были сужены в колкие черные иглы. Она была взволнована и сердита. Сецуна устало вздохнула. Она не знала отдыха уже вторые сутки, пытаясь понять хоть что-нибудь, но голоса Ветра Времени были совершенно неразличимы. Не иначе, Хронос вмешивается, путает карты. Зачем, спрашивается?.. – На одну из нас было совершено нападение. Кошка взъерошилась и подобралась в черно-пушистый комок: – На кого? – Сатурн. Черные нитки зрачков на миг расширились, превратившись в ромбы. Потом сжались обратно. – Вы уже знаете, кто это? Длинные ресницы опустились, меж ними сверкнуло вишневое. – По словам Хотару этот враг непохож на предыдущих. – Они все непохожи, – раздраженно фыркнула кошка. – Будто это что-то меняет. – В данном случае это меняет все. Сатурн говорит, что он действует изнутри, прокрадываясь в душу, находя в ней слабое место и нанося удар прежде, чем успеваешь осознать его присутствие. – Слабое место у Воина Разрушения? – У всех нас оно есть, Луна. Иногда это – обратная сторона нашей силы. – Я не понимаю, – вздохнула та. – Думаю, нам всем только предстоит понять, – склонила голову Хранительница Врат. – Пока я сама лишь ощущаю это, но сформулировать не могу. Знаю одно: на сей раз опасность именно в том, что она может долгое время оставаться неразличимой. Может быть, даже внутри нас самих. – Жуть какая. – Луна взъерошила шерсть, как человек, передергивающий плечами. – Верно, – не стала отрицать Сецуна. В прохладных сумерках комнаты ее фигура казалась почти бесплотной – и при этом странно реальной, куда более реальной, чем шумящий в отдалении город, затопленный театрально-яркими лучами солнца. – Наблюдай за младшими, Луна. Возможно, они станут следующей целью. Возможно – мы. – Она помолчала. – Что касается меня, то я предпочла бы второе, но… Сама знаешь, тут наше мнение значения не имеет. – Будто оно когда-то его имело, – горько, почти по-человечески, поморщилась ее собеседница. – И чего нам ждать теперь, Плутон? Принцесса Последней Планеты отвернулась к окну. Резкие послеполуденные лучи солнца легли на ее лицо неровными, контрастными тенями. – Я бы тоже хотела это знать, – негромко ответила она. – То есть? – Я не вижу будущего, – просто сказала Сецуна. – Сейчас – совсем не вижу. Мой Шар молчит, ветер во Вратах Времени тоже ничего не открывает мне. В наступившей тишине было слышно, как гудят и взвизгивают асфальтовые магистрали. Казалось – где-то далеко-далеко. – Плутон, – сдавленно прошептала кошка. – Это что же такое происходит, а? Воин Времени не отрывала взгляда от неба за стеклянной рамой. – Я не могу знать будущее, потому что его – в оформленном виде – нет. То, что происходит сейчас, не было запланировано ни в одном из вариантов событий. Прости, Луна, но ничего более определенного я сейчас сказать не могу. – Тогда скажи хотя бы неопределенное, – нахмурилась та. – Мне нужно знать, от чего предостерегать девочек. – Я действительно мало чем могу помочь, Луна. – Сецуна обернулась, взгляд ее был темным до черноты. – Но что-то говорит мне, что все битвы, которые мы уже пережили, были лишь подготовкой к той, что ждет нас впереди. Это зло приходит изнутри. Оно нападает там, где даже самые сильные из нас могут быть беззащитны. – Я не верю, что все так безнадежно, Плутон! – неожиданно рассердилась Луна. – Особенно теперь, когда девочки наконец-то получили шанс… Я не верю! – Разумеется, все не безнадежно, – Сецуна даже удивилась. – Все будет зависеть от нас. От того, сумеем ли мы стать сильнее самих себя. – Очень понятно, – страдальчески вздохнула кошка. – Я предупреждала, что ничего определенного сказать не могу. – Ее собеседница пожала плечами. – В любом случае, мир меняется, и мне не кажется, что это плохая новость. То, каким он будет, зависит от нас. – Всегда и все зависит от нас, – дернула ухом Луна. – Я, знаешь ли, и не помню, когда было иначе. – Разумеется, – Гранатовые глаза мерцали белыми далекими искрами. – Иначе никогда и не было. Зачем бы тогда были мы? – Полагаю, затем, чтобы ввязываться в истории, – иронично фыркнула кошка. – И кто бы сомневался, что скучать нам не придется. – Ты ведь и сама это знала. – Плутон спрятала в углах губ улыбку. – Еще до того, как пришла ко мне с вопросом. – Что не мешало мне надеяться, что ты отметешь мои глупые предчувствия, – буркнула та. – Утешать – не моя задача, – строго сказала ее собеседница. – Моя задача – всегда говорить правду, какой бы она ни была. – Какой бы она ни была, – горько повторила кошка. – Ты вообще когда-нибудь ошибаешься, хотела бы я знать? Хранительница Времени не ответила. … – Ну что, девочки, по домам? Они стояли вчетвером у подножия храмовой лестницы, жмурясь от яркого вечернего солнца. Позаниматься в этот раз удалось (к тайной радости Усаги и Мины) немного, но с учетом всех обстоятельств это было (по молчаливому мнению Ами) лучше, чем ничего. И теперь длинный, неимоверно утомительный, переполненный событиями и переживаниями день подходил, наконец, к финалу. И этому были единодушно рады все. – Ну, тогда расходимся? – уточнила Мако. – Спать? Мина, чей взгляд был направлен на дорогу, многозначительно усмехнулась, приметив знакомый ярко-красный кабриолет последней модели. И не менее знакомого водителя, терпеливо поджидавшего ясно кого. – Разъезжаемся, – весело сказала она. – Юпитер, это за тобой. – За вами, – невозмутимо ответствовал Нефрит, открывая глаза. – Долго же вы сплетничаете, дамы. Жду вас тут, жду… Залезайте. – Что… прямо все? – удивилась Усаги. – Отвечаю головой. – Лорд Звезд лучезарно улыбнулся. – Дал слово доставить всех в целости и сохранности. – Вообще-то, милорд, мы уже не первый год возвращаемся вечером одни, – шутливо наморщила нос Мако. – И как бы даже можем за себя постоять, если что. – Ни капли не сомневаюсь. – Теплая ладонь скользнула по ее талии, намеком задержавшись на стратегических местах. – Но теперь в том нет такой необходимости. Ведь есть мы. Воительницы Венеры и Юпитера переглянулись и синхронно фыркнули. Усаги лирически улыбнулась. Ами покраснела. – Мужчины, – усмехнулась Минако. – Ладно, залезаем, да? Она порхнула на заднее сиденье, потянув за собой свою принцессу. Мако взялась за переднюю дверцу. Ами не шевелилась, разглядывая кончики своих туфель. Медлила. – Девочки, – тихо, но твердо сказала она. – Наверное, я с вами не поеду. – Что? – обернулась Мина. – Я забыла у Рей учебник, – ответила воительница Меркурия. – И вообще… так надо сейчас. – Может, мы тоже… – неуверенно предложила Усаги. – Я… – Нет. Лучше я одна, – покачала головой Ами. – Пока – лучше. – Но… – Усаги, она права, – Мако села рядом и положила руку ей на плечо. – Сейчас Рей легче будет с Ами. Им есть о чем поговорить. Нефрит на миг приподнял бровь, заметив, что Лита не заняла место спереди, как собиралась, но не стал задавать вопросов. Он знал, что о самых важных вещах жесты рассказывают лучше, чем слова. Например, строго-сосредоточенные глаза умницы-меркурианки, которая, кстати, обычно забывает книги не чаще, чем Джедайт – то есть никогда. Или грустная морщинка на лбу Лунной воительницы. И еще то, как крепко подруги держали ее за руки – с обеих сторон, словно защищая. И бледное, почти бесцветное лицо Джеда, когда он вернулся сегодня домой. Да, кое-что определенно бывает непросто. И обычно это самое важное и дорогое «кое-что». – Удачи, Амелия, – сказал вслух он. – И береги себя, когда будешь возвращаться домой. Зойсайт с меня голову снесет, если узнает, что я отпустил тебя одну. – Спасибо за заботу, милорд, – улыбнулась водная сенши. – Но право же, иногда вы берете на себя больше ответственности, чем следовало бы. – Меньше, чем следовало бы, – категорично заявил тот. В мягко-небрежном тоне, как шпага в бархатном чехле, пряталась сталь. – Поверьте, моя милая леди, много меньше. – Шовинист, – счастливо вздохнула с заднего сиденья Мако. – Ладно уж, поехали. Пока, Ами! – Пока. Она помахала рукой вслед отъезжающей машине, потом слегка нахмурилась. Помедлила. И стала вновь подниматься по ступенькам. Она еще не знала точно, что будет говорить и делать. Но не сказать и не сделать ничего – просто не могла. В комнате, которую они покинули четверть часа назад, было все так же тихо, пусто и сумеречно, несмотря на все еще яркое вечернее солнце. Странно, мельком подумала Ами, ведь окна же не на восток. Тогда почему здесь так темно?.. Рей сидела на своем излюбленном месте у огня, и темная длинная тень плясала в оранжевых бликах, рассыпанных за ее спиной. Учебник алгебры лежал на углу стола – не заметить его было невозможно. Обложка с формулами казалась странно яркой, почти резала глаз, выбиваясь из обстановки комнаты. – Привет, – нерешительно сказала Ами. – Рей, ты извини, я просто… – Забыла учебник, я поняла, – не поворачиваясь, ответила та. – Можешь забрать, конечно. Ами вздохнула, взяла многострадальную книгу под мышку. Потом положила обратно. Чуть постояла, подошла, села рядом. Замерла, глядя на огонь. Текучее, горячее, оранжево-красное марево извивалось перед глазами, бросая тени даже под закрытые веки. Говорят, что огонь успокаивает. Ами никогда не могла этого понять. – На самом деле я не за книгой пришла, – тихо сказала она. – Ты ведь поняла, да? Даже не повернув головы, она почувствовала грустную улыбку Рей. – Тебя Усаги попросила? – Нет. То есть, не совсем… Просто… Мы беспокоимся. – Нет причин. Ами не ответила. Она прекрасно знала, что причины есть. И знала, что это знает и Рей. Другой вопрос – готовы ли они об этом говорить? Сделав привычное усилие, Ами заставила себя спокойно смотреть на пламя. В бархатно-синей глубине вокруг зрачка рыжие сполохи быстро гасли, словно боясь силы водной феи Меркурия. – А знаешь, я ведь боюсь огня, – неожиданно сказала она. – Ты?! Рей наконец обернулась. В темно-фиолетовых глазах отражалось самое настоящее удивление, сделавшее ее похожей на прежнюю порывистую Рей. – Я. – Ами улыбнулась почти виновато. – С детства его боюсь. Даже плитку предпочитаю электрическую. И спички не люблю. И фейерверки не очень. Забавно, да? – Глаза ее были грустными. – Но… Ты никогда не говорила. Почему? – Сначала это казалось мне глупым пустяком. – Меркури опустила ресницы. – Даже смешным. Мне никогда не удавалось найти разумного объяснения. А потом, когда начались наши сражения… – Да что за чушь, Ами! – воскликнула Рей. – Ну нам-то ты сказать могла? Разве мы стали бы смеяться или думать о тебе хуже? – Нет, конечно. – Та вздохнула. – Но вы стали бы беспокоиться. Ты сдерживалась бы во время атак, если я была бы рядом… – Она замялась. – Ты ведь знаешь, что я… не самая сильная из вас. Нет, не спорь, это так. Мои способности больше подходят для обороны, чем для атаки. А с этим страхом… я окончательно стала бы слабым звеном, и из-за моей глупой причуды могли пострадать все. – Ты никогда не была слабее нас, – возмущенно покачала головой Рей. – Наоборот, ты сильнее многих и многих! И мы могли бы тебе помочь – мы должны были тебе помочь! Человек не должен в одиночку сражаться со страхом. И ты не подвела бы нас, мы справились бы с этим вместе! Мы все… – она неожиданно осеклась и замолчала. – Да, Рей. – Ами не отрывала глаз от стиснутых на коленях рук. – Я поняла это, недавно. Поняла, что если бы разделила с вами мой страх, мы вовсе не стали бы слабее, наоборот. – Она подняла голову. – Главная наша сила в том, что мы вместе. Только… помнить это иногда трудно. Рей не ответила. Только отвернулась, глядя в огонь. Оранжевые лоскуты метались в воздухе, играли с тенями. – Я сегодня вела себя, как последняя дрянь, верно? – тихо сказала она. – Нет, – мягко возразила Меркури. – Просто ты была расстроена, а тут мы со своими вопросами… – Да не расстроена я была, – как-то криво усмехнулась Рей. – А просто зла на все на свете. В первую очередь – на себя. Так, накатило все как-то. А тут вы – беспокоитесь, советуете… – …а сами ничего не понимаем. – Ами улыбнулась в ответ на удивленный взгляд подруги. – Да. Иногда кажется, что весь мир против тебя. А те, кого ты считала друзьями – почти враги. И душа так затуманена обидой и гневом, что ты совсем не видишь выхода, даже не веришь, что он есть. Рей пораженно смотрела на подругу. – Ами, – прошептала она. – Откуда ты… Ты говоришь так, будто… – Помнишь, как на меня однажды напал демон, почти заставив сражаться против вас? – грустно улыбнулась та. – Так что я кое-что понимаю. Огненная жрица нахмурилась, в зрачках ее погасли золотые блики. – Думаешь, со мной… что-то подобное? – тихо спросила она. – Думаю, что некоторые наши мысли и чувства тоже вроде демонов, – вздохнула Ами. – Обычное зло просто вычислить, тем более тебе. А собственным чувствам мы можем долго не придавать значения… пока не станет слишком поздно. Она говорила спокойно и тихо, но глаза ее были не синими, а почти черными. Далекими-далекими. Рей почти видела, как они истекают печалью – терпкой, лиловой, точно сок несозревшей ежевики. – Скажи, это из-за Зойсайта ты боишься огня? – помолчав, спросила она. Ами ответила не сразу. Долго смотрела на оранжевое марево, потом робко, явно через силу протянула руку – и отдернула, едва пальцы ощутили тепло. – Тогда… во время последней битвы, он атаковал меня огнем. – Ее голос был задумчив, будто она читала книгу. – Удар пришелся на левую сторону, где сердце. У меня там и сейчас есть родинка, на сгибе локтя, не очень обычная. Такая светлая полоска. Я думаю, это… ну, оттуда. – Она помолчала. – Тогда было… больно. Она так и не обернулась, и пламя отражалось в синем – и тут же гасло. В фиолетовом оно отражалось тоже, но не гасло, а металось и прыгало, запертое решеткой ресниц. Рей на ощупь потянулась ладонью, сжала холодные пальцы подруги. – Он перерезал мне горло, – сухо сказала она. – Не спеша. Аккуратно. – Короткий смешок. – Он всегда все делает аккуратно, Хаос бы его… – Она осеклась. – И все время, пока я умирала, смотрел мне в глаза. Спокойно так. С научным любопытством. Ответом ей было молчание – и потеплевшие, сочувствующие пальцы в ладони. – Он обещал, что мне больно не будет, – зачем-то добавила Рей. – Но было. – Не вопрос, утверждение. Сенши хорошо разбираются в боли. Куда лучше, чем обычные люди. – Было, – кивнула огненная. Сейчас – впервые – признаться в этом не казалось стыдным. – А… ему? – Что?? Она обернулась – черные волосы взлетели, огонь затрепыхался, загудел. Синие глаза Хранительницы Дождя были спокойны, как и всегда. – Я тогда умерла не сразу, – мягко объяснила она. – Было… несколько минут. И я слышала… – Она потупилась, помолчала. – Он звал меня, просил не уходить. Говорил, что не отдаст. И у него… руки дрожали. Ему тоже было больно, Рей. Вместе со мной. – Их никто не заставлял нас убивать. – Слова вышли резкими, почти грубыми, но их было уже не вернуть. – Нас ведь тоже тогда не заставляли умирать, Марс. – Что?!! – Рей уронила руки на колени. – Что такое ты говоришь, Меркури? – Правду. – Ами не отвела взгляда. – Разве ты никогда не думала об этом? Ведь и у нас был выбор. Мы могли пойти за ними, во тьму. Могли не сражаться вообще, как Внешние. Могли остаться и умереть с Королевой. А могли… – Она глубоко вздохнула. – А могли и убить их. Сами. – Прекрати!!!.. – Рей обхватила руками голову. – Что ты… Мы не могли этого… – Мы могли, – чистый негромкий голос был неумолим, как лезвие скальпеля, вскрывающего язву. – В том-то все и дело, что мы могли. Даже умирая, мы, сенши, не слабее своих врагов. Просто мы сами так решили – уйти. Потому что в том мире для нас больше ничего не оставалось. – В том мире для нас больше ничего не оставалось, – эхом повторила Рей. Глаза ее были как два глухих, беззвездных колодца. – Поэтому не вини их, Рей. И себя тоже не вини. Каждый шел тем путем, какой выбрал. – Предлагаешь просто сказать себе: «Так получилось» – и жить дальше? Предлагаешь просто простить? Тишина гудела и потрескивала меж ними, как живая. – Но ты ведь уже простила, – сказала Ами. – Иначе сейчас ты не мучила бы себя так. Оранжевое полыхнуло в фиолетовом – повлажнело – и погасло. – Он… не захочет, – едва слышно прошептала огненная жрица. – А ты дай ему возможность захотеть. – Предлагаешь сделать шаг навстречу? – невесело усмехнулась Марс. – Нет, – покачала головой водная сенши. – Предлагаю дать возможность сделать это ему. А то знаю я твой характер… – Ну уж, характер… – поморщилась та. А потом добавила – тихо, с непривычной, робкой интонацией: – Ты думаешь… может получиться? – Я думаю, сейчас может быть все, – ответила та. – Абсолютно все, что угодно. И они замолчали. В этом молчании больше не было ничего напряженного или страдающего. Только спокойствие. Секунды осыпались медленно, неслышно, как крупные прозрачные снежинки – и так же медленно таяли. Сумрак в комнате стал просто уютно-вечерним, без зловещей каймы по краям. Кажется, он даже тихо вздыхал – устало, но с облегчением. – Ами… – Рей подняла неожиданно виноватые глаза. – Знаешь, завтра я обязательно приду в школу. И попрошу прощения у Усаги. И даже поругаюсь с ней как следует. Не надо больше за меня волноваться, ладно? – Ладно, – улыбнулась та. – И кстати, раз уж мы об этом заговорили – загорелась вдруг энтузиазмом Рей. – Как у тебя-то с Зойсайтом, а?.. – Да ну тебя, Рей! – Тонкая кожа водной феи залилась малиновым. – Что ты, как Минако, право слово… – Это не я что, это ты что! Покраснела вся… Ами? – Ничего-ничего, тебе показалось! И… я пойду, наверное… Поздно уже… Прости, уже ухожу… – Ами? – А? – Красные уши воительницы Меркурия были заметны даже в рыжих отблесках пламени. – Ты учебник забыла. – А-а, да-да. Ну, пока… – Ами. Она настороженно обернулась. – Спасибо. Рей улыбалась, глядя ей вслед, но в темных глазах улыбки не было. Только понимание. «Спасибо» – одними губами ответила воительница Меркурия. И осторожно задвинула за собой старинную дверь. И, уже ступив на камни двора, она успела услышать: – Ами! Ты бы тоже дала возможность, а? А то знаю я твой характер… И по старому храму рассыпался звонкий, живой, горячий, как искры, смех. «Ну вот и хорошо», – думала мисс Мицуно, направляясь к лестнице. – «Рей снова язвит. Это правильно». Но уши у нее при этом покраснели сильнее. …Спустившись, Ами остановилась на тротуаре, вдыхая свежий голубой вечер. Взгляд рассеянно скользил вдоль цепочки фонарей, еще тусклых, но с каждой минутой наливавшихся желтым соком, а ум не менее рассеянно скользил вдоль цепочки мыслей – таких беспорядочных, что и не понять, какого они вообще цвета. Она была не на шутку встревожена сегодняшней вспышкой Рей – именно потому, что хорошо понимала ее причины. Она понимала, что вместе с прежними надеждами проснулись и тени, накопленные за столетия сна, и справиться с ними будет сложнее, чем с той же Галаксией. Сложнее хотя бы потому, что на этот раз враг может оказаться отражением их самих… Впрочем, изменить уже вряд ли что можно. Да и хотят ли они что-то менять?.. Ами вспомнила непривычно-мудрые, такие взрослые глаза Мины, яркий изумруд во взгляде Мако… или теперь уже Литы? Усаги… Плещущийся свет, сильный и хрупкий одновременно. Улыбка, в которой не осталось ничего наивно-детского. Нет, однозначно уже не Усаги. Серенити. Рей… она мечется между прошлым и будущим… Скоро она поймет, что дороги назад нет – то есть, только она и есть, дорога к прошлому, где скрыты корни их памяти, их истинных «Я». Скоро отыщет тропинку туда, где спит Рейана Марсианская. А… она сама? Ами вздохнула, машинально пересчитывая ступнями тротуарные плитки и по старой детской привычке стараясь не наступать на трещины. Хочет ли она?.. Нет, не так. Сможет ли она? …Ощущение чьего-то присутствия остановило ее, как лента, натянутая на уровне груди. Теплая, мягкая. Чьего-то? Кого она обманывает… Она остановилась, повернулась, пытаясь распутать взглядом клубок из ветвей и сумрака на другой стороне дорожки. Конечно, он не покажется. Но будет рядом, пока она не дойдет до дома и не скроется в подъезде. Да уж. Ши-Тенноу могут иметь сколь угодно сложные отношения со своими дамами сердца, но обязанности защищать они не слагают никогда. Вечно, как великий закон гравитации. Характер не вытравишь. Характер, хм. «Ты бы тоже дала возможность, а?» А разве она не дает? Впрочем… Сам он вряд ли заговорит с ней. Раньше бы заговорил. Теперь – нет. Вот и шанс узнать, может ли она сама что-то, кроме как советовать… И, приняв решение, Мицуно Ами – Амелия Меркурианская – глубоко вздохнула и выступила в круг фонаря. Желтый свет лег на ее волосы мерцающей пылью. – Может, подойдешь? – спросила она в тень. – До моего дома еще далеко. Что мы с тобой как маленькие, в самом деле… Тень замерла, потом шевельнулась, сверкнув зелеными глазами. Потом шагнула вперед.