Сто лет счастья

      Что такое время? Неумолимая сила, диктующая свои правила королям и беднякам, застывшим во льду скалам и песчинкам, что уносит ветер. Гномы, так любящие строгие определения, считают время условием возможности изменения, а поэтичные эльфы — тем, что разрушает вечность. Его движение непреклонно, как бы ни хотелось обратного — ускорить страшный миг или, напротив, замедлить счастливый. По крайней мере, так говорят…       Ласковый тёплый ветерок развевает волосы королевы Илвен. Она подставляет лицо солнцу и блаженно жмурится, ощущая, как жар охватывает щёки. Прошла всего пара дней с прибытия Илвен в Монтевиль, но она уже успела привыкнуть к этим славным вечерам и сейчас, стоя на балконе замка, смотрит, как колышутся верхушки деревьев, позолоченные закатным солнцем. Время движется в такт её спокойному дыханию, заполняющему лёгкие морской свежестью и пьянящим ароматом трав. Взгляд Илвен устремляется на одинокую птицу, которая парит в вышине. «Она свободна…»       «…А я в клетке». Илвен растерянно моргает и оглядывается по сторонам. Высокие стволы деревьев за окном теряются в серебристом тумане; от утренней прохлады по коже пробегают мурашки. Чуть погодя Илвен замечает рядом своего супруга Илгона: тот, нахмурившись и поджав тонкие губы, водит пальцем по карте какого-то острова, расстеленной на столе, и делает пометки пером.       — Несравненная Илвен, — не поднимая головы, обращается он к супруге, — извольте продолжить чтение. Ваше внимание несколько… отвлекает меня от подготовки к вторжению на территорию Трёх Ручьёв.       Илвен медленно кивает, ощущая, как её пальцы сжимают страницу книги. Взгляд невольно скользит по названию, указанному в верхней части: «Жемчужины современной галениримской поэзии». Она помнит здесь наизусть каждый сонет — хоть этот сборник и новый, все стихи в нём кажутся до зубовного скрежета, до отвращения знакомыми.       Минуты пролетают стремительно: когда Илвен заканчивает чтение, в зал входит фрейлина Тинувиэль и тихим бесцветным голосом зовёт королевскую чету обедать. Суп, напитки, свежие фрукты, красиво разложенные на серебряной тарелке, — всё как всегда. Илвен рассеянно протыкает вилкой кусочек ананаса, привезённого прямиком с острова Песчаный, и глядит в окно. Одинокая чайка кружит над водой, почти касаясь крыльями бледно-голубой глади. Несутся облака, а с ними и время — взмывая ввысь вместе с прохладным паром, секунда за секундой собираясь в стремительно темнеющую кучевую громаду.       Слушая стук капель, глухо бьющих по изумрудной крыше дворца, Илвен со вздохом откладывает пустую тарелку. Эти капли — как дни, такие похожие, блёклые, пролетающие один за другим. А что есть день для звёзднорождённой эльфийки? Пренебрежимо малая частичка отведённой ей жизни, которая постепенно сливается в серую реку — так быстро и однообразно несущуюся, что парадоксальным образом кажущуюся неподвижной.       Но порой и на этой тусклой и гладкой, словно сталь, поверхности расцветают редкие яркие краски. Однообразный поток вдруг вскипает, брызжа сотнями оттенков, и Илвен слышит собственный голос, подпевающий сонму других. Пальцы юного музыканта дрожат от волнения; пару раз он зажимает не тот лад лютни, но его взор горит, а гордость за сочинённую песню придаёт сил. Когда музыкант заканчивает и кланяется слушателям, Илвен хлопает громче всех, а затем, взглянув на магические часы, с удивлением замечает, что выступление длилось всего пять минут.       Время незыблемо, говорят учёные эльфы в длинных мантиях, но ей кажется, что с ним можно совладать. Новые впечатления позволяют прочувствовать каждый миг, а в серости будней жизнь ускользает сквозь пальцы, как песок, оставляя лишь горечь упущенных возможностей. Илвен так отчаянно цепляется за них, что король Илгон делает ей выговор, когда они остаются наедине.       — Вы слишком любите людей, — он чеканит каждое слово и, как всегда, обращается к ней на «вы». — Поймите, несравненная, что это грозит не только вашей, но и моей репутации.       Ледяной взгляд Илгона давит, гнетёт, медленно проделывает дыру в Илвен, и та чувствует, как время высвобожденной птицей вылетает из клетки, в которую с таким трудом было поймано.       — Я поддерживаю искусство в любом его проявлении, — наконец берёт она себя в руки, — будь оно хоть эльфийское, хоть человеческое. Ведь люди тоже способны…       — Довольно! — Илгон жестом останавливает супругу, но его взгляд вдруг теплеет, а на лице появляется снисходительная улыбка. — Один миг для вас, Илвен, — вечность для человека. Все эти художники и музыканты уйдут из жизни прежде, чем вы успеете соскучиться. Вы забудете и того юношу-лютниста, и прочих развлекателей. Я лишь взываю к вашему благоразумию, чтобы потом… не было больно.       А что лучше: прожить всю жизнь в золотой клетке — так спокойно, что даже не заметить, как тихое сердце перестанет биться, и так безразлично, что твоя смерть не тронет ни одну живую душу в мире, — или трепетать, словно мотылёк, сгорая от переживаний, но наблюдая самое восхитительное зрелище на свете?       Месяцы пролетали подбитыми птицами; один за другим они сгнивали, превращаясь в зловонную серо-бурую массу — куда страшнее блёклого потока, что был раньше. Высокие стены дворца постепенно смыкались над головой Илвен, опускались всё ниже и ниже. Ей казалось, что ещё немного — и она коснётся искусной каменной резьбы под потолком, а затем, свернувшись калачиком на холодном полу, будет расцарапывать свою грудь, лишь бы вдохнуть свежего воздуха. Когда перед важной дипломатической встречей лекари доложили Илгону, что его королева не сможет присутствовать из-за продолжительной слабости, тот, наконец, смягчился. Маленькая радость — турнир поэтов — исцелила Илвен лучше любого снадобья. В трепетном ожидании она украшала зал живыми цветами, без конца подбирала наряды, планировала вместе с поварами меню, которое удовлетворило бы каждого гостя. Тем временем сочинители со всех уголков Нетаны устремились в Галенирим: эльфы, люди, даже парочка неказистых гномов из Бараз-Гунда — каждый мечтал поразить королеву своим талантом.       Когда после череды сородичей из Аралана, чьи творения вызвали у Илвен лишь скуку, на сцену выходит человек, она отставляет в сторону бокал и чуть подаётся вперёд. Выступающий хорошо одет: ярко-синий камзол, расшитый золотом, выдаёт в нём представителя знати, а изящные кольца на пальцах — обладателя недурного вкуса.       — Барон Жерар де Понтон из Монтевиля! — объявляет ведущий, и поэт учтиво кланяется слушателям. Подняв голову, он вдруг смотрит на Илвен…       Вдох. Выдох. Вдо-о-ох…       Время замедляется с её дыханием, вспыхивает румянцем на щеках, окутывает жаром трепещущее сердце. Каждая секунда так полно и ярко ощущается, что Илвен невольно встряхивает головой, прогоняя наваждение, и отводит взгляд от этого странного человека, который будто светится восхищением. «Что за наглец?..» Но стоит ему начать, как она украдкой поднимает глаза и, поражённая, вслушивается в дивные, ни на что не похожие строки:

«В искусной шкатулке, сокрытой от мира, Таится творение рук ювелира — Прекрасная птичка тончайшей работы, Живущая здесь безо всякой заботы. Воздушная грация хрупкого тела Любого брюзгу покорить бы сумела: Сияет из перьев янтарных наряд И мягко глаза-изумруды горят. Спокойно в шкатулке, вдали от тревоги: От всех потрясений хранят те чертоги, И день наступивший — уютная ложь — На день предыдущий так сильно похож. Звенит голос птички, как горный хрусталь, Вот только в глазах её — боль и печаль. Прекрасная птичка тончайшей работы, Видавшая многое… кроме свободы».

      Мутный поток постепенно проясняется, становится чистым и прозрачным, брызжет каплями, которые переливаются разными цветами в свете звёзд. Прохладный ночной воздух щекочет лодыжки, когда Илвен раскачивается на качелях. Её щёки уже болят от смеха, но Жерар раз за разом сочиняет такие повороты, что она не перестаёт хохотать. Кто, кроме этого бесстыдника, посмел бы сложить эпиграмму о традиционном эльфийском стихосложении; кому бы ещё удалось одной меткой непристойной штукой обличить лебезящих придворных? В беззаботную болтовню они легко вплетают философию, говоря о цикличности искусства, о несправедливости, ломающей судьбы, о доверии и его последствиях. О времени — самой изощрённой игрушке Творцов, до которой далеко даже демоническим артефактам.       Луна свернулась серебристой мурчащей кошкой, нежащейся в облаках: кажется, протяни руку — и коснёшься мягкой шерсти. Ещё несколько часов, и она убежит, обиженно поджав хвост, но Илвен не хочется думать об этом, как и о том, что за завтраком её сонный вид наверняка встревожит фрейлин. Вскоре холод всё-таки берёт верх, поэтому она шаркает ногой по земле, останавливая качели. Шаль из тонкой белой шерсти торопливо обхватывает плечи Илвен, а руки… Руки встречаются с жарким дыханием, с пальцами, бережно, но уверенно растирающими заледеневшие ладони.       Стужа отступает, и Илвен думает о том, что никто — ни фрейлины, ни супруг, контролирующий каждый её шаг под маской заботы, — не относился к ней с таким искренним вниманием. Когда космический вихрь времени закручивается в спираль и проносится перед остекленевшим взглядом Илвен, а от беспомощности противно слабеют запястья, она покоряется его воле, позволяя затягивать себя всё глубже и глубже. Но сквозь гипнотическую полудрёму слышится зов — и вихрь резонирует с ним, постепенно затихая. Спираль из сотен часов, уготовленная узнице изумрудного дворца, разворачивается в великолепную галактику, где можно разглядеть каждое мгновение.       Жерар как будто знал заклинание, делающее непокорное время пластичным и подвластным его желаниям. Их с Илвен время.       Но покой в Галенириме не был вечен. Когда дриады облачились в гниющую листву, а оборотни вышли на охоту — не на чужаков, что осмелились нарушить тишину тысячелетних лесов, а на своих же сородичей, — светлые капли весеннего дождя сменились кровавыми слезами. Илвен смертельно бледна, но держится с достоинством, как и подобает настоящей королеве; тёмный эльф Бефед, объявленный новым правителем Галенирима, выглядит рядом с ней несуразным горбуном. Незримая лента политической игры сплетает их руки, которые иначе никогда бы не соприкоснулись, и лишь сердца остаются неподвластны её силе. Брак заключён — и тьма пускает корни ещё глубже, хищно глядя по сторонам в поисках следующей жертвы.       Илвен чувствовала себя беспомощной девочкой, осиротевшей в один миг. Она видела, как её супруг впервые склонил голову и позволил стянуть свои руки верёвками; некогда могущественный король, а теперь — один из тысяч безликих пленников орка-завоевателя. Жаль, что с Багыром сражалась не она: Илвен приложила бы все усилия, чтобы погибнуть. Но разве всё могло оказаться так просто?       Игрушка. Марионетка в чужих кошмарных играх. Притворно улыбаться на дипломатических приёмах в ответ на льстивые речи, всегда быть милой и в хорошем настроении, чтобы не раздражать занятого супруга, — и делать вид, что счастлива. Перечитывать в одиночестве одни и те же книги, держаться тихо, в бессонные ночи смотреть на далёкие звёзды — и безропотно существовать во имя легитимности новой власти.       Рукоделие, лазейка в искусно выстроенной Бефедом стене отчуждения, отвлекало Илвен от тоскливых мыслей, хотя радости не дарило. Вышивая узор на очередном платочке, она слушает разговоры фрейлин. Сплетни о новом возлюбленном феи Дарель и связях трактирщика Мафинора с гномихой сменяются тихими обсуждениями ситуации в мире. Когда речь заходит про Монтевиль, Илвен чуть замедляется и напрягает слух, жадно ловя каждое слово. Говорят, островное королевство осталось поделённым на две части: светлую, ныне под властью барона де Понтона, и тёмную, где хозяйничает некромант Каррадо. Фрейлины пускаются в рассуждения о том, что барону предстоит сделать для укрепления влияния, но их голоса теперь едва доносятся до Илвен сквозь туманную шаль воспоминаний.       Он показывает ей свои зарисовки — смешные, с по-детски неровными линиями, и она не удерживается от беззлобной подколки: «Ну и ну, Жерар, я была о тебе лучшего мнения. Признавайся, какого малыша ты ограбил по дороге во дворец?» Тот притворно дуется, но, увидев её озорную улыбку, не выдерживает и заливается смехом. Эти рисунки она потом вложила в сборник сонетов Ауриэля Белламэля — кто из слуг короля в здравом уме заглянет туда? — а ещё позже поймала себя на мысли, что боится теперь их разглядывать. Боится того, как подобная мелочь вдруг становится огромной и безумно, до боли в сердце важной.       «Помнишь ли ты меня?»       Он ведёт её по садовой тропинке и рассказывает про людей-долгожителей: магов и полукровок, ведьм и везунчиков, отведавших их секретные омолаживающие зелья, а она думает о том, как же они все молоды по меркам эльфов. «Неужели всего за шестьдесят лет вы, люди, успеваете насладиться жизнью?» — «Не все успевают, моя прелестная королева. Дело ведь не только в том, сколько лет нам отмерили боги. Чтобы замедлить время, не нужно быть чародеем: порой достаточно набраться смелости и вырваться из рутины…»       Вырваться. Из дворца, где каждый день расписан по минутам, из прогнившего насквозь королевства. Думая об этом, Илвен испытывала смесь будоражащего восторга и страха: она, никогда не покидавшая пределов Галенирима, сопровождаемая охраной даже во время прогулки до цветочного магазина Лананэнь, откроет для себя новый мир; вот только будет ли он дружелюбен к ней? Быть может, безопаснее остаться?       «Спокойно в шкатулке, вдали от тревоги…»       Илвен разглядывает свои наряды — из струящегося шёлка, мягкого бархата, роскошной парчи — и мысленно отмечает те, которые возьмёт с собой; осмелев, скользит кончиками пальцев по штрихам на шероховатой бумаге, освещённой лунным светом. Оцепенение, владевшее ей на протяжении нескольких месяцев, сменяется тщательно скрываемой оживлённостью. Илвен знает: нельзя полагаться ни на продажную стражу, ни на фрейлин, которые при первом же удобном случае доложат её планы Бефеду. Единственный, кто способен ей помочь, стоит выше эльфийских интриг; окровавленным топором он прорубает тёмным путь к господству над Нетаной, не подозревая, чем это может обернуться. Так же, как светлые некогда поработили своих извечных врагов, за что и поплатились.       О прибытии Багыра Илвен узнаёт заблаговременно: его грузная фигура на бронированном гнедом коне выделяется даже на фоне отряда элитных воинов, всегда сопровождающих своего предводителя; хоть галениримское сопротивление и сломлено, горстки уцелевших партизан ещё могут представлять угрозу. «Саэвейн, молю тебя, пускай они не вмешиваются в наш разговор и не отдают свои жизни зря». Она торопливо спускается по лестнице, повторяя шёпотом давно заученные слова, выдыхает и поправляет уложенные волосы.       — Здравствуйте, Багыр. Мне так одиноко…       Багыр замирает, и в его взгляде появляется неожиданное понимание. Илвен не знала, что, несмотря на славу, обширные связи и сонм прекрасных пленниц, тёмный владыка семи королевств так и не нашёл настоящих друзей. Когда он говорит Илвен, что есть вести из Монтевиля, она сжимает навершие мраморного столбика у перил и медленно дышит, силясь унять подступившее волнение.       — Жерар… то есть барон… очень тоскует по вам. Можете подготовить для него какой-нибудь подарок, а я его захвачу с собой и передам, как буду в Монтевиле.       «Значит, помнит». От одной этой мысли внутри вспыхивает пламя — жаркое, трепещущее, готовое подняться до самых небес, и Илвен улыбается, не в силах сдержать нахлынувшие чувства. Значит, их прогулки, разговоры и счастливые мгновения не затерялись в вихре его времени. Значит, для него это было так же важно, как для неё.       Илвен не верится, когда она узнаёт, что Бефед отпускает её. «Пускай королева отправится в гости к двоюродной бабушке… скажем, лет на сто, — он чуть заметно ухмыляется и переглядывается с Багыром. — Думаю, никто и не посмеет в этом усомниться, зная её натуру». Она пропускает мимо ушей эту колкость: насмешки Бефеда в один миг перестали её задевать.       Илвен всё ещё не верится, когда в сопровождении слуг, несущих багаж, она выходит на площадь перед дворцом. Розово-сиреневые облака подёрнуты золотистой рассветной дымкой, а прозрачный воздух чуть звенит от свежести. Ей страшно, волнительно и вместе с тем — нестерпимо свободно. Багыр забирает у слуг багаж и сгружает на чёрного дракона — тот недовольно фыркает, выпуская пламя из ноздрей, но терпит эти вынужденные унизительные меры, — а затем помогает Илвен забраться на круп своего коня.       — Скоро доберёмся, ваше величество. Вы только держитесь на всякий случай покрепче.       Она кивает, морща нос от едкого запаха пота и кожи, и вцепляется в спину Багыра. Глаза сами собой закрываются, словно это обязательное условие для успешной телепортации, и столь нелепая мысль вызывает у неё смешок.       Порыв летнего ветерка окутывает всё тело теплом, особенно приятным после зябкого галениримского утра. Илвен с трудом, словно после долгого сна, разлепляет веки и оглядывает новый мир, распростëрший ей свои объятия. На просторном поле под надзором чучела лениво покачиваются колосья пшеницы; стоят в ряд милые домики с соломенной крышей и побелёнными стенами; развеваются красные флажки над большой цветастой палаткой — ей подумалось, что здесь могли жить те самые музыканты, которые когда-то выступали во дворце. Оторопевшее время идëт медленно, робко, с изумлением озираясь по сторонам, и Илвен кажется, что голос Багыра раздаётся спустя целую вечность.       — Вот поди ж ты! — рычит он. — Попросил же: у замка! — Багыр поворачивается к своей спутнице и смущëнно бормочет: — Простите, ваше величество. Я… э-э-э… промахнулся немного. Ну, тут недалеко, сейчас доберёмся…       Когда Багыр — удивительно, насколько учтивым может быть этот грубоватый на вид орк, — привозит Илвен к замку, здесь вовсю царит суматоха. Пара слуг устанавливает качели с видом на заводь, остальные высаживают цветы, привезённые из эльфийских земель: небесно-голубые герхариусы, жёлтые и оранжевые лилии — крупные, с широкими лепестками, не чета обычным, что растут в садах у людей. Жерара Илвен замечает почти сразу: убирая со лба прилипшие чёрные кудри, он стоит на импровизированном постаменте и командует всеми рабочими сразу, из-за чего дело идёт в разы медленнее, чем могло бы. Едва завидев Багыра, Жерар мигом меняется в лице и корчит такую гримасу, что у неё невольно вырывается смешок. Сделав вид, будто не замечает, как он старательно пытается прилизать волосы и хоть немного остудить пылающие щёки, Илвен в сопровождении Багыра проходит вперёд и одаривает глазеющих слуг кивком.       Но держаться спокойно не получается, и вот она уже кружится в объятиях Жерара, звонко хохоча — совсем не так, как подобает трёхсотлетней коронованной эльфийке. Время шелестит складками бледно-зелёного платья, играет золотистыми локонами, вздымает согретую солнцем песчаную пыль под их ногами. Словно не вечная сила, глухая к любым мольбам, а игривый дух природы.       — Здравствуй, Багыр, — запоздало вспомнив о присутствии ещё одного гостя, бормочет Жерар и чуть отстраняется от Илвен. — Ты бы хоть предупредил, что вы так быстро приплывёте с Галенирима. Я же совсем не успел подготовиться!       — А мы и не плыли, — с обезоруживающим простодушием заявляет Багыр, подходя ближе. — Забыл, что ли, про?.. — он вдруг конфузится, глядит куда-то в сторону и немного погодя обречённо кивает. Впрочем, ни слуг, ни счастливую пару это не удивляет: все уже привыкли к его странностям. — В общем, забыл, что ли, что я могу теле… про… Уф.       — Телепортироваться, — учтиво подсказывает Илвен и поворачивается к Жерару, а на её лице сама собой появляется улыбка. — Знаешь, это так… так захватывающе! Всего одно мгновение — и вот я здесь, рядом с тобой, в совсем другой точке мира; вижу то, что видишь ты, дышу с тобой одним воздухом…       Всего одно мгновение — это взлёт на качели прямо ввысь, к белоснежным громадам облаков; небо и земля меняются местами, и всё внутри переворачивается от детского восторга. Это вдох свежего, влажного, чуть сладковатого воздуха после грозы, который опьяняет не хуже изысканного галениримского вина. Это взрыв фейерверка, роскошным цветком распускающегося на ночном небе. Это погружение в горячую ванну после долгого празднования, когда усталое благодарное тело словно растворяется в приятных ощущениях.       Новый мир полон не только беспечных удовольствий. Здесь есть азарт соревнований, ликование от победы и множество других, ярких, неизведанных ранее эмоций. Илвен и Жерар крадутся по подземному ходу, соединяющему светлую и тёмную части острова; Илвен неуклюже протыкает мечом восставшего мертвеца, когда тот вдруг вылезает из ниши в стене. Руки дрожат, от облегчения хочется смеяться и танцевать, а в объятиях Жерара становится так тепло и спокойно, что страх перед чудовищами отступает.       В реке времени больше нет места серому однообразию: здесь сверкают сполохи удивления и восторга, а каждое мгновение теперь наполнено смыслом. То, что не удавалось мудрецам и волшебникам, оказалось под силу одному человеку. И пускай сто лет — не такой уж большой срок для эльфийки, Илвен знает: наполненные счастьем, они станут для неё целой жизнью — жизнью, которой у неё не было прежде.       Жерар чуть склоняет голову, обжигая горячим дыханием лицо Илвен. «Можно?..» — слышит она неозвученный вопрос и чувствует, как раскаляется между ними воздух — не удушливым летним жаром, но теплом двух трепещущих душ, наконец-то нашедших друг друга. Время течёт всё медленнее, тянется густой золотистой патокой…       — Можно, — выдыхает Илвен еле слышно.       …И замирает.