пробуждение

Он чувствует, как его губы сотрясаются в невыносимом молчании, а мысли лезут в голову, словно надоедливые мелкие плодовые мушки, которые так и норовят попасть в твой глаз соринкой. Атмосфера живым существом будто бы хочет ассимилировать Говарда, расщепить его на атомы и развеять его по комнате, но он никак не давался. Он сидел недвижимо около двух часов, упорно наблюдая за своим другом, как он лежит на кровати, провалившись наполовину из-за мягкости одеяла. Подушка, которая не хотела отставать от одеяла, прогнулась под тяжестью головы Стейнбека, отчего Лавкрафт мог видеть только торчащий из-за угла подушки нос, а руки блондина нависли над его лицом в качестве подставки для телефона, в то время как пальцы нещадно ударяли сенсер экрана с неимоверной скоростью. Тело Лавкрафта уже до того затекло, что мозг начал отдавать сигналы для выполнения непроизвольных движений — этому органу обязательно нужно было знать, что хозяин ещё владеет своим телом. Поэтому Джон уже перестал спрашивать, а затем и замечать внезапно дергавшиеся ноги друга, трясущиеся от покалывания пальцы и иное. Он полностью отдал себя переписке с неизвестным Говарду человеком, а тот так и не осмеливался спросить, почему же общение с каким-то другим человеком гораздо приятнее, чем изучение особенностей Детективного агентства и Портовой мафии. Понятие сна было для Лавкрафта чем-то особенным. Любая минута мигом уходила на сон, тратилась с такой лёгкостью и необдуманностью, как заядлые курильщики покупают излюбленную марку сигарет по дешёвке. И Говард вновь чувствует тяжесть век, сладкую пелену, обволакивающую все анализаторы. Она заставляла глаза закрыться, а сознание провалиться во тьму. Вот и сейчас он поддаётся сонливости, закрывает глаза и, как ему кажется, сразу же открывает. Но затем осознаёт, что прошло уже около десяти минут. Джон все также лежит на своей кровати и преданно строчит кому-то смс, глядя в экран с вдохновляющей смелостью, всем своим видом говоря «Да, мне есть кому рассказывать свои новости; кому-то интересна моя жизнь». Его голубые глаза были наполнены тысячами искорок эмоций, которые внезапно вспыхивали по очереди каждый раз, когда собеседник отвечал на сообщение, и также быстро затухали. Лавкрафт поджал губы и устремил свой взгляд на твёрдую гладь пола. Что-то заставило его напрячься, неизвестное ранее чувство охватило его сознание. — Что такое любовь, Джон? — Что? — как если бы не расслышал, спросил он, с явной неохотой отрывая взгляд от экрана. Пересилив высоту подушки, он всё же одаривает друга очередной искрой его голубых глаз. Но Говард точно знал, что любое его слово проникало в сознание друга также стремительно, как стрела вонзалась в мишень. Их связь не могла держаться только на эмоциях Джона или же на замедленных действиях Лавкрафта. Они были противоположностями, и единственное, что их объединяло, были звуки, собирающиеся в речь. И любое слово, которое только уронит Лавкрафт, Стейнбек с рвением ребёнка подберёт, а главное, примет и осознает. И сейчас Джон решился переспросить друга не потому, что не расслышал, а что просто удивлён этим вопросом. Это можно было понять легко — по дрогнувшим бровям Джона, его слегка приоткрывшимся губам. Внезапно ослабевшей хватке рук. Говард грустно посмотрел на Джона и всё же осмелился повторить: — Что такое любовь? Даже обыкновенный повтор нисколько не изменённого вопроса вновь поставил в тупик Стейнбека. Блондин опустил взгляд и задумался, словно пытался что-то вспомнить или осознать собственные ощущения. Было видно, что он хотел собрать слова в кучу, но те никак не хотели складываться в предложения, не говоря уже о том, чтобы превращаться в звуки. — Это бабочки в животе, — ответил Джон задумчиво, пытаясь убедить самого себя в правдивости своих же слов. А затем, кивнув самому себе, вновь уставился на экран, нахмурив брови, пытаясь что-то внимательно прочесть. Такое объяснение практически удовлетворило Говарда. Потому что вслух он ничего больше не произнёс. Любовь — это бабочки? «То есть человек рождается с гусеницами, никого не любя, — думает он. — А когда влюбляется — они начинают вить каждый свой кокон?» Ему показалось это правдой. А в особенности Лавкрафту почудилось это полезным, ведь с помощью этой информации можно выяснить, любит ли кого-то он или нет. Он закрыл глаза и тихо выдохнул. Ему представилось, как он держит на ладони хрупкую бабочку, синего, практически прозрачного цвета, который так выгодно смотрится обведённый чёрными линиями прожилок. Она едва щекочет лапками мертвенно-бледную кожу, карабкаясь к кончику пальца, намереваясь улететь, но не улетает, словно внезапно передумывая. Но Лавкрафт не может повлиять на её мнение, он заставляет себя сдерживать трепетное дыхание, ведь нельзя спугивать нежную бабочку. Она — символ его любви. А любовь нельзя спугивать, даже по неосторожности. «Интересно, а если я люблю нескольких человек, то бабочек будет также несколько или одна? Будут ли они отличаться одна от другой или у каждого человека собственный цвет? А какой мой?..» Лавкрафт, спустя несколько минут тщательных размышлений, пришёл к выводу, что бабочек несколько и все одного цвета, разве что отличаются по размеру — в зависимости от размера любви к тому или иному человеку. Перед глазами Лавкрафта вновь предстает картина, где он сидит, терпеливо держа на ладони бабочку. Но вот на плече появляется другая, а третья, словно не желая заставлять Говарда ждать, появляется на макушке. Пара других уже быстро семенят вниз по локонам волос, расчёсывая их своими мелкими лапками. И ни одна из них не хочет взлететь, будто каждая считает своим долгом оберегать Лавкрафта, дарить ему свою заботу и знание того, что он не один. — Я пойду, прогуляюсь. — Иди, — бодро отвечает Джон, улыбающийся экрану или же, своему собеседнику, глупо надеясь, что машина передаст все те эмоции, которым переполнен Стейнбек. Он идет по коридору, вдохновлённый своей мечтой. Как ему хотелось увидеть своих бабочек, ощутить всю их энергию любви, посмотреть на их красоту вблизи. Это его бабочки, и как такие существа только могут прижиться в обезображенном проклятьем существе. Говард чувствует дрожь губ, но уже не из-за отекших от долгого сидения ног или непроизвольных нервных импульсов головного мозга. Он чувствует, что хочет ускорить наступление важного момента, но противоречиво замедляет шаг. Джон часто ему говорил, что ожидание праздника лучше, чем сам праздник. Помещение, в которое зашёл Лавкрафт, было самым уютным и гостеприимным на свете. Потому что являлось его комнатой. Воздух, пропахший чем-то необычно похожим на запах тёплого яблочного пирога, от которого у любого человека случился бы мандраж, напоминающий ностальгию, холодные стены металлического блеска и возникающее от окидывания взглядом комнаты волнующее чувство, — всё это так плотно привязалось к Говарду, сцепило мозг плотным кольцом, представить своё существование без какого-либо предмета в своей комнате он уже не мог. Разве что, если ему не предложат расторгнуть сделку с Фитцджеральдом. Океан также манил своей глубиной. Он усаживается на стул, спинка которого была отвёрнута от рабочего стола. Лавкрафт освобождает себя от лишней верхней одежды и складывает её в стопку на кровать. Белая кожа живота начинает медленно разрываться, не принося при этом никакой боли мужчине. Это не было его способностью, это он и был. Плечи Лавкрафта касаются спинки стула, который будто бы готов взвыть от происходивших в этой комнате событий. Казалось, вся мебель в комнате тряслась в эпилептическом припадке, потому что Лавкрафт буквально разрывал себя на части. Тонкие щупальца раздвигали кожу живота, медленно вылезая наружу, а мужчина со спокойным терпением ждал, как полупрозрачная синяя бабочка, освободившись от оков плоти мужчины, сядет ему на ладонь и поприветствует лёгким взмахом крыльев. Одним своим существованием скажет «Я здесь, Говард, как ты и хотел», а затем, щекоча кожу, поползёт вверх к кончику пальца, как и представлял это Лавкрафт. Но бабочек не было, ни одной. Ни через минуту, ни через две. Склизкие щупальца извивались, словно пытаясь вывернуть Говарда наизнанку. Взгляд мужчины становился более пустым с каждой секундой. Он чувствовал то, что редко когда ему удавалось ощущать. Разочарование. Комната уже не казалась такой уютной, она приняла мнимую атмосферу чужака. Каждый стоящий предмет уже не кричал, а буквально срывался на смех. Лавкрафт почувствовал себя преданным. Он не хотел двигаться, не смел даже глубоко вздохнуть; ему было страшно. Словно это вызовет новую волну смеха, которая звучала в его голове. Он не хотел вновь почувствовать этот, бросающий в неприятный сырой холод, стыд. И всё же в глазах ещё теплилась тлеющая надежда: может, он ещё не успел полюбить? «Как же Джон? Он же мой друг», — говорит его мысль. Значит, это не любовь, а что-то иное. Просто сотрудничество; — каждый новый вывод страшнее предыдущего. Щупальца уходят обратно, прячутся в Говарде. Он вновь одевается, но идти уже никуда не хочет. Ему противно от самого себя, неприятно находиться наедине с собой в одной комнате. Лучше бы рядом был Джон, Твен — не было бы так страшно. Лавкрафт подумал, что за сегодняшний день его посетила целая гамма тех чувств, о существовании которых раньше он мог судить только по рассказам. А сейчас он чувствовал себя как никогда одиноким. Словно не было в соседней комнате Стейнбека, увлеченного смартфоном. Крики Твена, играющего в компьютерную игру, тоже могли сказать о существовании этого персонажа. Но это не было физическим одиночеством. Говард подумал, что даже если бы он был окружён толпой, оставлен на самой людной улице Йокогамы, то чувствовал ту же пустоту, что и в этой, пропитанной тоской, комнате. Решение выйти на прогулку пришло случайно. Легло толстым котом на грудь и не хотело слезать, пока Говард не оказался на какой-то неизвестной вымощенной асфальтом дороге. Всё вокруг словно хотело, чтобы Лавкрафт прошёлся, хотя бы ещё немного: полузакрытые бутоны приманивали своей красотой, лунная дорожка словно указывала верный путь, и ты не можешь воспротивиться желанию ночного светила. Впереди слышался шум воды — это небольшая река. Мост приглашал ступить на него, и Говард подчинился. Все предметы были пропитаны той же гнетущей тоской, но почему-то находиться здесь было гораздо приятнее, чем в той неприятной комнате с предавшей обстановкой. Он доходит до середины моста и останавливается, чтобы окинуть взглядом реку. Она завораживала своим спокойствием. Её вода проделала сотни тысяч километров, а у Лавкрафта даже не хватает слов, чтобы описать её красоту. Только луна может: свет мягко ластится на поверхности волн. «Нет бабочек — не люблю. Нет гусениц — не способен полюбить», — внезапно звучит в голове Говарда его же голос. Джон ведь не мог лгать, он же его друг? — На помощь! — внезапный женский визг раздаётся где-то со стороны. Он медленно отрывает взгляд от воды, словно не желая прощаться с ней, и устремляет его в сторону источника звука. Темнота, но Говард видит три тёмных пятна, копошащиеся в ней. И он не задумываясь идёт туда. Не сказать, что медленно, но при этом сохраняя странноватую хромую неторопливость. Сейчас он мог отчётливо разглядеть ситуацию: двое мужчин пытались ограбить и, возможно, убить молоденькую женщину: у одного из них был пистолет, который он с успехом демонстрировал. Луна вновь помогала: без неё Говард бы продолжал ходить во тьме. Женщина заметила Лавкрафта первой и устремила на него свой полный надежды взгляд заплаканных глаз. Те двое не были лишены внимательности, и дуло пистолета моментально было направлено на Говарда. — Ещё один, — скрипучий голос издавал неприятные смешки. — Это ограбление, отдавай все ценности! Лавкрафт окинул парочку скучающим взглядом, а затем выдохнул. — Отдайте девушке её сумку, — усталый голос звучал мягко. Они замерли, словно пытаясь осознать ситуацию. Наверняка в их головах уже тысячу раз прокрутилась фраза «Он больной? Не видит оружия?», пока Говард терпеливо ждал выполнения своей просьбы. Но преступники не собирались подчиняться. Тот, что с пистолетом, нервно тряхнул оружием и повторил своё требование: — Деньги, другие ценности. Отдавай! — Я не хотел этого, — словно предупреждение звучит лишённый эмоциональной окраски голос. Щупалец выбивает пистолет из рук преступника, а затем обвивает его шею в удушающем захвате. Он падает на колени и руками пытается разжать действие Лавкрафта — безуспешно. Прошла секунда, и бандит летит в воду спокойной реки. Раздаётся всплеск, который послужил напарнику выстрелом на старте: тот отпускает сумку и пускается в бега, однако Говард делает так, что в воде оказываются оба мужчины. Говард сопровождает их умиротворённым взглядом. Его тоска куда-то пропадает, оставив после себя едва заметный след. Ему кажется, что он оживает. — Спасибо Вам, — восторженный шёпот со стороны оканчивается лёгким всхлипом. Говард оборачивается на незнакомку. Она кажется ему так к месту, словно она была центральным предметом картины. Не будь здесь полузакрытых бутонов, лунной дорожки — Говард и не заметил бы. А вот эта девушка словно дополняла каждый предмет, находящийся подле неё. Дополняла Лавкрафта. На вид ей было не больше двадцати семи лет, но из-за слёз её глаза становились такими детскими. Ей нельзя плакать, именно для неё это было под запретом. — Это Ваше, — он поднимает сумку. Девушка согласно кивает. А затем её лицо озаряет светлая улыбка. Говард замирает. Его посещает странное чувство, которое легко спутать с физическими ощущениями. Но это эмоция. Трепет, словно тысячи тончайших крыльев задевают внутренние органы, но при этом не ранят, а наоборот, будто сшивают старые шрамы. Лавкрафту хочется дышать. Дышать полной грудью, вобрать в себя весь воздух этого места. Он не может отвести взгляда от незнакомки, а она в ту же минуту, словно прочитав мысли, улыбается более светло, глаза её становятся — ни дать ни взять двумя полумесяцами. Лавкрафт покупается на это чувство, он кладёт руку на сердце, не желая, чтобы тысячи бабочек внутри прекращали летать. Пусть щекочут его своими крыльями, пусть заставляют его смеяться. Он этого хочет, несмотря на то, что лицо его по-прежнему сохраняет каменное спокойствие. Он отрывает взгляд от девушки только тогда, когда замечает чьё-то движение в стороне. Белое пятнышко, постепенно принимавшее очертание маленькой бабочки, сделало винт вокруг головы Говарда, а затем село на нос незнакомки. Мотылёк. — Не смейтесь, — шёпотом с улыбкой проговаривает та, не желая спугнуть маленькое насекомое. — У Вас тоже, между прочим, ночной гость. Лавкрафт это чувствует. Шевеление в его волосах, он успевает подставить указательный палец, а затем вытягивает ладонь вперёд себя. Синяя, полупрозрачная, с чёрными прожилками бабочка. Едва взмахивает крыльями, привлекая к себе особое внимание. Она блестит в лунном свете, напоминая Лавкрафту, что она — символ его любви.