Несовершенство

      Он его ненавидел.       Чу Ваньнин играл как бог. Совершенный, лишенный страстей Господь. Во всем белом. Даже блядская бабочка, и та белая. Краска была только на бледных губах. Мо Жаня называли его противоположностью, и это немножечко так и было. Он даже выступал в черном, в пику этому Чу Ваньнину.       Исполнение его было полно темных страстей, такой музыка и должна быть, по мнению Мо Жаня. Он все делал жадно: ел, пил, занимался сексом. Играл он тоже так, будто трахался — прямо там, на сцене перед сотнями зрителей, и они вместе с ним кончали под звуки концертного рояля.       А Чу Ваньнин играл с хирургической точностью, словно препарировал музыкальное произведение, и оттого его исполнение было стерильным. Виртуозным, да, и находились ценители этого импотента от музыки. Но Мо Жаня было не наебать.       Чу Ваньнин не совершал ни одного лишнего поворота головы или корпуса, спина прямая, словно ему к ней прибили деревянный крест. Он всегда смотрел в пустоту, застывший, как и его взгляд, ни единого экспрессивного взмаха руками. Будто Чу Ваньнин садился за рояль и умирал.       Для сегодняшнего вечера он выбрал Прокофьева. Концерт для фортепиано с оркестром № 2, минорный, кто бы сомневался. Патетичный, тоскливый, как сам Чу Ваньнин. Жемчужина его репертуара. Исполнителей, которые могли вытащить этого выебистого технического монстра, легко по пальцам пересчитать. Чу Ваньнин мог стать самым охуенным пианистом, а стал самым хуевым учителем.       Запредельно сложная каденция(1) звучала так, словно ее исполняла машина. Ни одной эмоции не прорывалось из Чу Ваньнина.       Мо Жань выругался, слушая его сухое, выверенное исполнение. Съехал в кресле пониже, уткнувшись щекой в ладонь.       Возвращение в Китай пока только злило Мо Жаня. Злило это гребанное “Яйцо”(2), гладкое и скучное что снаружи, что внутри. То ли дело Вена или Санкт-Петербург с их роскошными концертными залами. Чу Ваньнин его страсть к золоту и пышной отделке, кстати, называл мещанством и презрительно морщил нос. Ну, хоть так. Хоть какая-то эмоция на вечно холодном лице.       Три года вдали от дома. Сначала концерты по Китаю, потом его заметили в Европе, а финалом стали гастроли в Америке.       И вот возвращение на родину, возможность снова увидеть выступление Чу Ваньнина, который зарывал свой потенциал в школе “Пик Сышэн”. Он редко давал концерты, но сегодня такое событие! Заслуживший мировую славу ученик вернулся к истокам. Дядя, как только узнал о его приезде, так сразу загорелся устроить этот концерт. Учитель и ученик на одной сцене, преемственность, реклама школе, все дела. Мо Жань и не сопротивлялся, он даже, стыдно сказать, мечтал об этом концерте. Хоть и боялся. Хотел побить Чу Ваньнина на его же поле, но при этом страшился проиграть. Вдруг Чу Ваньнин наконец отпустил себя, позволил эмоциям брать верх во время исполнения? Тогда Мо Жань проиграл бы, безусловно. Но его страхи не сбылись.       “Ничего нового. Чу Ваньнин, ты — гребанный труп. Бревно, по ошибке усаженное за рояль”, — вот и все, о чем он думал, слушая выступление наставника.       Во втором концерте Прокофьева главная роль всецело принадлежала роялю, и Чу Ваньнин исполнял свою партию идеально. Так, что по этой его идеальности хотелось пройтись, истоптать ее.       Да, Мо Жань не вытягивал такие каденции, какие играл Чу Ваньнин, слишком поздно пришел в музыку. Четырнадцать лет для фортепиано — почти как приговор. Но у него были чуткие сильные пальцы, на которые еще никто не жаловался. А экспрессивная манера игры всем корпусом позволяла справляться там, где даже более опытные пианисты проваливались. Сегодня он будет играть Рахманинова, тоже второй концерт, тоже минор, какая ирония. Только игра Мо Жаня всегда полна бешеной энергии, такой, что даже минор получался светлым, не то, что черная тоска этого...       В соло Чу Ваньнина ворвался оркестр. Крещендо. Напор музыки стал почти невыносимым, но вместо того, чтобы трепетать, Мо Жань едва удержал себя на месте. Ему хотелось подлететь к Чу Ваньнину, стащить его с банкетки и ударить, а потом трясти за плечи, пока в глазах не появится хоть что-то. Удивление, страх, ярость и чертова жизнь.       Зал взорвался аплодисментами, а Мо Жань стиснул кулаки.       Чему тут аплодировать?       Чу Ваньнин встал из-за фортепиано, будто не он последние полчаса с чудовищной скоростью терзал клавиши. Ни прядки не выбилось, ни капельки пота. Дыхание ровное, глаза смотрят все так же холодно. Мо Жань заканчивал концерт растрепанный, взмокший так, словно он не играл, а сражался. Ну, или трахался, да. Никуда от этого сравнения ему не деться.       Мо Жань встал с места и прошел через весь зал, а потом поднялся на сцену. Хмыкнул, глядя на Чу Ваньнина с превосходством, тот вздернул подбородок в ответ.       Эксцентричность Мо Жаня была знакома публике. Он не хотел ждать вступительной речи, не хотел давать слушателям забыть, как жалко звучал Чу Ваньнин.       Конферансье растерянно замер, когда Мо Жань сел за рояль. Блядь, будто ему нужно какое-то представление. Все эти люди пришли сегодня посмотреть на него. Не ошибутся, кто перед ними.       Мо Жань кивнул дирижеру и заиграл.       На первых тактах его так и тянуло вжаться грудью в клавиши, лечь на них, пальцами вырывая низкие сильные звуки. Вместо белых почувствовать кожу Чу Ваньнина, такую же светлую, словно слоновая кость. А его темные пряди волос, всегда туго собранные, рассыпать по клавиатуре, так, чтобы они слились с черными клавишами. Да, развернуть его на банкетке, пока он с этим своим пустым лицом мучает рояль. Вжать в клавиатуру, чтобы та застонала под ним. Хоть какой-то живой звук от исполнения Чу Ваньнина.       Мо Жань не выдержал, закрыл глаза. Пальцы порхали по клавишам — ему давно не надо было смотреть на них. Он любил этот рокочущий марш, словно Мо Жань своей музыкой шагает по чужим головам.       Он верил музыке и верил себе.       На нежном лирическом напеве Мо Жань словно гладил клавиши, и звуки послушно вплетались в музыкальный узор. А когда музыка набирала силу, он всем своим весом обрушивался на клавиатуру. Вибрирующие аккорды проникали в него, и он дрожал, наслаждаясь.       Обычно после концерта Мо Жань чувствовал себя натурально выебанным. И да, он был настоящей шлюхой. Любил все это внимание и обожание слушателей. Ему платили, а он играл для них, обнажался перед ними. Фигурально, конечно.       Время для него переставало существовать, пока пальцы разговаривали с клавиатурой — упрашивали, ласкали или терзали.       И когда громовые раскаты фортепиано оборвались, Мо Жань замер, не до конца понимая, кто он и где. На него нахлынули крики зрителей, гром аплодисментов. Ответная волна эмоций от зала затапливала его, и Мо Жань вскочил, тяжело дыша. Он протянул руку дирижеру, а потом с улыбкой победителя раскланялся перед залом.       Он и правда победил.

* * *

      После концерта они отправились в бар, праздновать воссоединение. Они — это его дядя Сюэ Чжэнъюн, братец Сюэ Мэн, Ши Мэй, который теперь тоже преподавал в их школе, и, вот уж чудо, Чу Ваньнин собственной персоной.       Чу Ваньнина, несмотря на бездушную, как он сам, игру, хотели заполучить владельцы многих концертных площадок. Заманивали, уговаривали. Но он не давал концерты, только если дядя сильно упрашивал. Так и оставался в школе Сюэ Чжэнъюна, преподавал теорию музыки и не брал больше личных учеников.       Видимо, опыт с Мо Жанем ему встал поперек горла.       Дядя притащил Мо Жаня в свою музыкальную школу сразу после оформления опеки. Ага, чтобы, значит, всегда был под присмотром. Мо Жань был классическим трудным подростком.       “Когда тебе хочется ударить кого-то, Жань-эр, бей по клавишам, — сказал ему тогда Сюэ Чжэнъюн. — Я разрешаю”.       В школе, в одном из заброшенных классов стояло старое пианино, и Мо Жань сначала посмотрел на дядю как на идиота, но, когда его в очередной раз захлестнула злость, он пришел и принялся долбить по клавишам, наслаждаясь производимой какофонией. Мучил он этот несчастный инструмент несколько недель, занятия пропускал, а вот в заброшенный класс приходил регулярно. А потом, после одной из таких атак он услышал, как в соседнем классе кто-то играет. Занятия давно закончились, вряд ли это был кто-то из учеников.       Мо Жань подошел к двери, дернул, но та была заперта. Он сел на пол, и просто слушал и слушал, как кто-то едва ли не кричал о своих чувствах через эту самую игру. И чувства эти были так охуенно похожи на то, что испытывал Мо Жань, что он понял — хочет так же.       А потом позвонил дядя и потребовал идти на стоянку, ехать домой. Мо Жань, как придурок, послушался, о чем жалел потом бесчисленное количество раз. Он не нашел исполнителя, но узнал, что тот играл. Тот самый концерт Рахманинова, сегодняшний. Он стал его любимым, почти всегда был в концертной программе.       В итоге Мо Жань перестал мучить то несчастное старое пианино. Вместо этого он начал гладить клавиши, и они покорились. Стонали, плакали, а потом запели для него. Так Мо Жань открыл в себе дар импровизации, угу. Дядя был счастлив и отрядил его в группу к новому преподавателю.       Чу Ваньнину было двадцать два, его карьера была на пике, но он все бросил и за каким-то хером ушел в преподавание. Импровизацию Мо Жаня он просто ненавидел. Чу Ваньнин всегда играл строго по нотам, со всеми авторскими акцентами, ни капли от себя. Жадный уебок. Во всем такой. Ни одного лишнего слова, ни похвалы, ни подсказки.       "У тебя есть ноты и уши. Играй!"       Говно, а не учитель.       А Мо Жань тогда влюбился, со всей своей юношеской пылкостью. Влюбился в эту его обманчивую хрупкость, в несгибаемую волю. Влюбился вопреки и все ждал, что Чу Ваньнин посмотрит на него с теплом. Потребовалось четыре года, чтобы он понял, что кроме красивой оболочки, у его божества больше ничегошеньки нет. Вот прямо нихуя за душой. Да и души этой самой нет.       Он вздохнул и опрокинул в себя очередной шот. Сюэ Чжэнъюн закончил нахваливать его выступление под кривляние вечно недовольного братца и принялся упрашивать Чу Ваньнина выступить ещё раз.       “Грех зарывать”, “исключительная игра” — вот это все лилось из его уст, но Чу Ваньнин только отрицательно качал головой.       — Ну, хоть ты, Жань-эр, будешь радовать дядю концертами. Надеюсь, ты задержишься в Пекине?       Мо Жань еще не решил, но на всякий случай пообещал порадовать. Ему не жалко. Он даже сымпровизировал для дяди на старом рояле, что стоял в баре.       Пока остальные заваливали Мо Жаня комплиментами (даже Сюэ Мэн выдавил что-то вроде "неплохо, псина"), Чу Ваньнин сидел молча.       "Давай, скажи хоть слово. Скажи, как гордишься своим учеником! Я ведь ТВОЙ ученик!” — мысленно просил Мо Жань, кривясь от тех жалобных ноток, что проскальзывали в его сознании.       Но Чу Ваньнин не проронил ни единого слова. Потом, когда все разошлись, напившись просто в хлам, и они остались вдвоем (Чу Ваньнин, кажется, вообще никогда не пьянел), он сказал:       — Слишком экзальтированное исполнение, а еще ты не держал спину, я думал, что свалишься с банкетки в финале Allegro scherzando.       — Да блядь! Ничего получше для меня не нашел? — не выдержал Мо Жань.       Не то чтобы это было пустое замечание. Разок он и правда развалил банкетку, все же в нем под сто килограммов чистых мышц, а играет он экспрессивно. Хорошо, что это была репетиция.       — Тебе понравилось? Вот так просто, закрой глаза, вспомни, как я играл, и скажи. Понравилось?       Чу Ваньнин смотрел на него с возмущением — как же, вздорный ученик снова показывает характер. Только Мо Жань больше не ученик, получающий линейкой по пальцам за фальшивые ноты. Он дохуя пианист. Самый настоящий, у него и грамоты есть. И он имеет право спрашивать!       — Ты профессиональный исполнитель и должен стремиться к совершенной игре… — начал было Чу Ваньнин.       — Да нахуй мне это совершенство не нужно! — не дал закончить Мо Жань, перегнувшись через столик прямо к нему, к этому его холодному лицу. — Я играю, потому что там моя жизнь, перед залом, в потоке звуков, которые рождаются по моей прихоти. Вот и все. Засунь себе в жопу всю идеальность свою, нахуй никому не нужную. Они приходят слушать мою неидеальную музыку!       Чу Ваньнин прищурился и отодвинулся от него, а Мо Жань едва не застонал от разочарования.       — Зачем ты вообще играешь? Да ты же ненавидишь музыку!       — Я люблю музыку, — нахмурившись, сказал Чу Ваньнин. — Но эмоции мешают. Я знаю, что такое акценты, и расставляю их точно и выверенно. Чтобы рассказать историю безукоризненно, так, как и задумывал автор.       — А ты? Ты хоть что-нибудь хочешь рассказать? — спросил Мо Жань с отчаянием.       — Не понимаю, к чему этот разговор. Ты напился. Езжай домой, — отрезал Чу Ваньнин.       Вот так. Хер тебе, а не ответы.       Чу Ваньнин попытался встать, но Мо Жань вцепился в его руку.       — Ты нихуя не рассказываешь, ты молчишь и бьешь по клавишам, а от тебя самого — ни звука. Мне хочется сломать тебе руки и оттащить от страдающего инструмента.       — Мо Вэйюй!       — Почему ты ему не доверяешь?       — Кому? — спросил Чу Ваньнин, и на его лице проступила растерянность. Настоящая, живая эмоция.       — Да ему. Ему! — выкрикнул Мо Жань, тыкая пальцем в рояль. — Что ты такого боишься показать зрителям, что захлопываешься, как моллюск в свою раковину, стоит тебе сесть за фортепиано? Думаешь, дохуя такой холодный и неземной? Людям нравится проживать музыку вместе с пианистом, а от тебя несёт могильной землёй.       — Мой первый наставник сказал мудрую вещь — сначала стань идеальным, а потом можешь отпустить себя и играть, как чувствуешь.       Мо Жань по-настоящему охуел от такой чуши.       — Да ты десять лет назад стал идеальным. Где чувства-то, ау? Чу Ваньнин? И где твой долбоеб наставник? Я ему лицо разобью.       — Он умер. Хуайцзуй умер, восемь лет назад, — сухо ответил Чу Ваньнин.       — И ты все живёшь по его идиотскому завету? Иди-ка и сыграй. Нет! Ты выпьешь ещё пять стопок, а потом, когда уже не сможешь отличить белые клавиши от черных, вот тогда пойдешь и сыграешь мне. Облажавшись везде, где только можно. И я буду смеяться над тобой и твоей игрой, чтобы ты уже понял — нет ничего страшного в том, чтобы быть неидеальным.       Мо Жань плюхнулся на диванчик, рядом с Чу Ваньнином. Заставил его сесть на место и перекрыл пути к отступлению. Чу Ваньнин забился в самый дальний угол и смотрел на него с легким испугом. Как-то внезапно растерял всю свою суровость, и Мо Жань подумал, что надо было раньше, раньше вот так припереть его к стенке.       Он разлил по стопкам что-то прозрачное из ближайшей бутылки и едва не силой влил в Чу Ваньнина первую порцию. А потом еще одну, и еще одну. До пяти он не дошел. Чу Ваньнин сказал, что если Мо Жань не хочет оказаться заблеванным, то лучше ему прямо сейчас пустить его к роялю, а не наливать следующую стопку.       Мо Жань послушно поставил бутылку на стол и протянул руку к лицу Чу Ваньнина, а потом погладил порозовевшую щеку.       — Сыграй для меня. Так, будто у тебя есть чувства.       Чу Ваньнин смотрел в его глаза с непонятным отчаянием, но руку не отбросил. И Мо Жань потянулся дальше — вытащил заколку из его волос.       А потом отвел взгляд и выпустил Чу Ваньнина из-за стола. Смотреть в его глаза в ответ было больно.       Несмотря на выпитое, Чу Ваньнин дошел до банкетки твердо. Сел, как обычно, прямо и коснулся клавиш. Мо Жань в ту же секунду понял — сыграет его любимый концерт. Решил показать, как надо? Изуродовать этой своей стерильностью то, что должно звучать сильно и яростно?       Но Чу Ваньнин ударил по клавишам с тем же отчаянием, с каким смотрел ему в глаза. И тут же зажмурился.       Он подавался вперед, закусывал губу, запрокидывал голову, а потом обрушивался на клавиши дрожащими пальцами.       Чу Ваньнин не показывал Мо Жаню, как надо играть, нет. Он играл свое.       То самое и так, как это было восемь лет назад.       — Идиот, что же ты с собой сделал? — прошептал Мо Жань.       Он в это мгновение любил его больше своей собственной жизни. Потому что Чу Ваньнин был переполнен страстью, на самом-то деле. Она из него выплескивалась, так что Мо Жань на губах чувствовал вкус его эмоций.       С этими его нервными пальцами, уговаривающими пианино рассказать его историю. С закрытыми глазами и темной гривой волос, рассыпанных по плечам.       Чу Ваньнин не плакал, нет. Мо Жань вот плакал, а этот только сильнее кусал губы и играл, как настоящий, а не поддельный бог.       И когда тот доиграл, Мо Жань вытащил его из-за рояля. Он прижимал Чу Ваньнина к себе, гладил, и что-то наверняка говорил. На них смотрели засидевшиеся выпивохи, и он поспешил увести Чу Ваньнина подальше от их жадных взглядов. А потом было такси и его горячие губы, и все эти ”прекрати”, “не надо”. Надо, охуеть как надо. Потому что говорил он одно, а сам отвечал и целовал его так же, как играл там, в полупустом баре.       Правда, Чу Ваньнин нашел в себе силы захлопнуть дверь квартиры прямо перед носом Мо Жаня, и тот даже побился об нее горячей, ошалевшей от происходящего головой.       А наутро все изменилось.       Какой-то долбоеб записал его игру, и в это самое утро в Чу Ваньнина влюбился целый мир.       Пошли нахуй. Он первый!