Vénus en balance

      Аккуратно распутывая своё голубоватое фишю, она всё-таки подняла взгляд. «Шпингалет, милый».       Всегда одно и то же! Всегда та же комната для уроков и рисования, та же софа с вычурной спинкой, всегда Нора помнит, что Антуан в спешке забывает про шпингалет. Должно быть, это забавно. Она засмеялась сквозь поцелуй, беззвучно повторив: «Шпингалет, немедленно».       Щелчок шпингалета запирал снаружи безумный, изнурительный месяц. Подумать только, в день предыдущей их встречи алые герани матушки Дюпле, украшавшие подоконник, не цвели, а Марат был жив. Но теми же невесомыми движениями Нора расстёгивала одежду Антуана, развязывала галстук, чтобы самой кромкой зубов прихватить его за шею. Ей не приходилось намекать, что нравится, а что раздражает; такая чуткая наблюдательность восхищала и одновременно пугала его.       — Мы оба дрожим.       — Соскучились. Или ты — нет?       «Соскучилась», — опустились её тёмные ресницы. Для своей пылкой натуры Нора прилично играла в невинность.       Иногда Антуан позволял ей командовать, но сегодня она откинулась на подушки, трепеща в разворошённом платье. Летние тонкие юбки, будто бы их насчитывалась сотня, лепестками окутывали венчик — её ноги, стройные в голенях и приятно мягкие в бёдрах. Он никогда не стягивал с Норы чулки: было нетерпеливо, некогда, слишком заводили её вздохи, губы, скольжение пальцев, горячая кожа... Впридачу нежная шероховатость чулок порой помогала совладать с застенчивостью лодыжек. Если оставались синяки, о них никто не говорил. Они вообще мало говорили, она — в особенности.       Как бы тесно, изгиб в изгиб тел, они ни сплетались на уютной софе, как бы близко ни пылало искажённое лицо Норы, — она вечно витала в иных сферах. Шпингалет, ладони, гладившие его под рубашкой, неслышные стоны — всё, что принадлежало Антуану. Даже губы, тёмно-розовые, влажные, Нора в момент исступления закусывала сама. Позже она льнула, умело ласкаясь, благодарная и податливая, но яркая искра угасала. Всегда одно и то же.       Приведя в порядок корсаж, Нора встала и открыла шпингалет. Потом села за рисовальный станок, посмотрелась в зеркало — ещё истомлённая, разрумянившаяся, — прищурилась и подвинула на свет римскую голову. Ей не стоило и слова получить у Давида несколько моделей. Вся его домашняя мастерская, являвшая собой хаотическую пропасть, разверзлась под её полувзглядом, а она, титанически спокойная, поглаживала бюсты антиков и приглашала хозяина на чай. «Богиня Церера, не иначе», — по своему обыкновению взвинченно отзывался о ней Давид.       Он воображал её искусной, искусственной. Художник не пророк и не предугадывал, как эта Венера перебирает грифели пальцами, которыми минутой ранее дразнила измученного любовника.       На станке уже стоял картон цвета мокрого песка. Нора выудила из ящика с грифелями девственно белый мел, рассеянно поискала вокруг держатель — и отвернулась от Антуана, как если бы его вовсе не было в комнате. А он между тем не отрывал от неё тревожных глаз, от неё и — теперь — от её чепца и волос, на затылке просвечивающих рыжим. У него кончились всякие силы выносить её отчуждённость.       — Поговори со мной.       — Зачем? — удивилась она, ведя мелом по картону. — Случилось что-то, о чём нам стоит поговорить?       — Тебе обязателен повод, хмурая молчальница? Или мне уйти? Скажи хотя бы это, — поддразнил он её, — я уйду.       Нора повела плечом:       — Не хочу тебя прогонять. Что ж, поговорим, чтобы не походить на кошек, разбегающихся после свидания...       — На кошек, — повторил Антуан и вдруг ощутил, как точно и глубоко она уколола его этим сравнением. На месте утолённого желания в нём заклубилась обида, и из мстительного стремления сломить безмятежность Норы он спросил: — Ты думала когда-нибудь, что о нас могут узнать?       На сей раз она пренебрежительно повела двумя плечами.       — Не думаю о глупостях, а то ещё сбудутся. Да и кому надо знать?       — Твоей матушке. Или, что совсем скверно, отцу.       — Нет, скверно было бы с мамой, — незримо усмехнулась Нора. — У папы сердце горячее, но доброе. Однако они не узнают, им это не надо. Сёстры догадаются ли — неважно...       — А… Максим?       — Разве есть что-то, чего он не знает?       Вопрос звучал издёвкой; Антуан, не сдержавшись, взвился:       — Об этом-то ему откуда знать?!       Обернувшись, хохоча глазами, она ответила очень просто:       — Я давно рассказала, — и успела добавить прежде, чем небеса Антуана окончательно рухнули: — Мы решили, что нас троих это вполне устроит.       От любой другой девушки и где угодно он воспринял бы столь дикое признание как пощёчину. Но в доме Дюпле, доме, весь мир выворачивающем наизнанку, сбоку от рисовального станка Норы, под её упрямым взглядом он растерялся и даже смутился. Интересно, она всегда умела смотреть на людей пристально, будто в микроскоп, или позаимствовала этот приём у Максима?       Антуан был один против двоих, против которых быть не хотел. Поэтому, снова обретя дар речи, он заметил довольно ровно:       — Странно, мне казалось, что… что он тебя любит.       — А в чём противоречие? — улыбнулась Нора. — Он любит меня, а я — его, это правда. Но ведь я ему не принадлежу.       — И незамужней стыдно обманывать любимого.       Он наконец задел её за живое: улыбка исчезла, а белый грифель замер над картоном.       — Я не обманываю ни его, ни тебя, — выдохнула она, — и прошу впредь не упрекать меня в подобной мерзости. Вы оба всё знали.       — Я либо ничего не знал, — устало поправил её Антуан, — либо ничего не понимаю в вашей любви.       — Нашей, — в свою очередь поправила его Нора, краснея, — потому что тебя я тоже люблю.       — Объясни же, каким образом, ради всего святого!       Она вернулась к рисунку и долго штриховала, нахмурившись. Ещё мгновение — и Антуан поднялся бы и ушёл из этой комнаты, упрятав в ней свою страсть, как в шкатулке Пандоры. Однако Нора, продолжая рисовать, не отпустила его. Лицо её побледнело и стало словно бы гипсовым.       — Как-то мы с Максимом говорили о том, что не всем дано, — она коротко запнулась, — дано любить как положено. Вот Бабетт с Филиппом… Они любят друг друга как положено. Как по нотам марша. У них будет свадьба, потом дети, покой или дрязги… А я не могу любить так! В юности я никого не любила! Я думала, я дурочка, юродивая. Но правила любви не выучишь и не сыграешь, как драматическую сценку. Их лишь чувствуешь, как тебе положено. Не всем, а именно тебе. — Голос её зазвенел, и она вслепую протянула ему левую руку: — Вы любите меня, гражданин Сен-Жюст?       Не колеблясь, он прижал тыльную сторону её ладони к своей щеке.       — Люблю.       Нора не отдёрнула руки, и голос её уже болезненно загрохотал:       — И хотели бы показать это всем? Повезти меня на прогулку в Нёйи, носить локон в медальоне, хвалиться письмом на фронте среди офицеров? Фрак и фату? Медовый месяц? Первенца? Вместе состариться?       Резко замолчав, она наклонилась со своего высокого табурета и быстро поцеловала Антуана в висок. «Я тоже не хотела бы», — сострадательно светились её полупрозрачные, нимфейные глаза.       — Счастливая случайность, что я познакомилась с Максимом. Он просто поразительно всё делает не как положено и любит так же. Ему совсем не нужно обладать моим телом, мыслями, временем, но я, наверное, уморила бы его, если бы не отвечала взаимностью. Или у меня сердце бы разорвалось, не люби я его каждую минуту, пока он рядом…       Антуан безотчётно стиснул её руку в своей, и Нора вздрогнула на его локте, как бы очнувшись.       — Очень мило, — с трудом выдавил он из сведённого горла, — а со мной ты только спишь?       — Только занимаюсь любовью, и только с тобой, — сказала она уязвлённо, выпрямляясь. — Притом совершенно бестолково: без денег, без заповедей, по взаимному желанию! Или я неправильно поняла тебя в самый первый раз? Неужели равновесие, чудом найденное мной, мне пригрезилось?..             Венера на весах, счастливая, качается             И ножки вниз спускать совсем не собирается...       Строчки уличной песенки мелькнули у Антуана в голове не к месту и одновременно — необыкновенно к месту. Нора сидела на табурете, слегка подоткнув юбки и упираясь носками туфель в перекладину, божественно паря́ над полом и станком, а послушать её — над общим помешательством! Но она не ошибалась. В самый первый их раз, распутывая фишю, она предупреждала: «Принадлежать тебе полностью я никогда не буду». Тогда он не обратил на это должного внимания. Может, и сейчас не стоило? Дискутировать о любви с Венерой гораздо менее разумно, чем заниматься с ней любовью.       — Ты поняла всё правильно, и твоя грёза воплощена наяву, — медленно признался он. — Но избежим ли мы ревности?       — Ревнуют свою собственность, — Нора поморщилась, — а я, Антуан, не принадлежу ни одному из вас. И ты не принадлежишь ни мне, ни Максиму, и он не принадлежит ни тебе, ни мне. Кто и к кому здесь должен ревновать? Большая глупость — не насладиться нашей свободой.       Невольно он улыбнулся её лукавому презрению к собственности. Свобода, свобода! Внутри у Норы полыхало, источая ослепительный свет, не мрачное сознание, что она ничья, но радостное — что она свободна; именно потому она была такой ненормальной и такой восхитительной.       — Хватит на сегодня разговоров, — с едва уловимой иронией бросила она, лучась от удовольствия. Антуан согласно кивнул. — Но если захочешь ещё, то я не откажусь. Молчальница — это досадное слово…       В примирительной тишине Нора закончила этюд и, всё же соскочив с табурета на грешную землю, ласково обняла Антуана перед незапертой дверью. Прощальный шёпот дуновением коснулся его волос:       — Почаще напоминай мне о своей чувствительности. Иначе я поверю, что ты становишься жестоким.