***
Когда я был мальчиком, думал, что у меня есть все. Думал, что каждое утро Земля вращается для меня вокруг своей оси, а солнце светит только для того, чтобы показать мое превосходство. Теперь я мужчина и прохожу через горе и трагедию, понимая, как мало значу. Я застрял в унынии и осознании бессмысленности жизни. Все вокруг — пустота, и я теряю все больше и больше. Скорпиус — это все, что у меня осталось, и я вкладываю в него каждую частичку себя. Я провожу бессонные ночи, слушая его идеальное дыхание. Он такой крошечный. Мне всегда кажется, что ему что-то может навредить. Но я здесь. И никогда этого не допущу. Я бы отдал за него жизнь, не задумываясь ни на секунду. Убил бы каждого человека, которого люблю, если бы это означало, что я смогу защитить его от боли. Моя любовь к нему ранит. Думаю, он понимает, что тебя больше нет. Не знаю как, но он чувствует разницу. Я изо всех сил стараюсь заботиться о нем так, как он того заслуживает. Может быть, он замечает мои фальшивые улыбки, когда я разговариваю с ним, или вкус молочной смеси не так хорош, как раньше. Мне нравится, что он знает. Мне стыдно за мои больные желания, но я хочу, чтобы он оплакивал тебя даже в столь юном возрасте. Мысль о том, что никто тебя не помнит, невыносима. Он все время плачет. Я обнимаю его, и он плачет. Даю ему бутылочку, и он плачет. Он плачет, когда я вхожу в комнату, ведь понимает, что я — не ты. Все, что он делает, — плачет. Иногда мне кажется, что я поступаю так же. Я держу его и пытаюсь успокоить так, как умею. Мои ноги неустойчивы, и мои тяжелые руки неудобно обнимают его. Я хочу быть сильным для Скорпиуса, но иногда мне кажется, что он знает, как сильно я переживаю, понимает, что все мои лучшие годы остались позади. Наш сын здоров, а мне интересно, когда я убью в нем все твои лучшие качества. Не хочу этого делать. Так стараюсь предотвратить это, но боюсь, что семейная болезнь уже у него в крови. Он Малфой, как бы мне ни хотелось, чтобы в нем светилось Гринграсс.***
Мама не может смотреть на меня, не съеживаясь. Я воспринимаю это как знак того, что мне следует принять душ. Это не должно быть так сложно. И, конечно, это легче, чем похоронить жену. Я могу сделать это. Мне просто нужно. Блядь. Что со мной не так? Почему это кажется невозможным? Пытаюсь собраться с силами, чтобы пошевелиться. Куда все это делось? В какой момент погружения в свое горе я потерял всю свою силу и контроль? Я сделаю это. Поднимаю ноги с кровати и сажусь. От резкого движения у меня кружится голова, но я не могу упустить момент. И вновь встаю. Мои шаги в ванную кажутся ступеньками на гильотину, только на этот раз я знаю, что у моей боли нет отсрочки. Для меня не существует конечной точки. Дверь со скрипом открывается, а я лишь хочу, чтобы земля поглотила меня целиком. Сейчас я в ванной и чертовски горжусь собой. Гордость заставляет меня стыдиться. Когда я стал тем, кто ценит такие моменты, будучи функционирующим взрослым? Смотрю на душ. И сажусь. Я изможден. Еще не готов, но не знаю почему. Поднимаю трясущуюся руку, и теперь она нависает над краном. Поверни. Поверни. Не будь долбаным трусом. Включи воду, встань под напор и смой с себя всю грязь. Перестань быть таким жалким ничтожеством и сделай что-нибудь. Неужели так сложно принять гребаный душ? Я сижу в своих страданиях часами. Засыпаю на прохладной плитке. А просыпаюсь с болью в шее. Я дорожу болью.***
Твоя смерть высосала из меня жизнь. Я почти ничего не делаю. Ем, хожу в туалет. Иногда отодвигаю свое горе на второй план, чтобы быть отцом. Ненавижу себя — хотел бы этого не делать. Ты тоже хочешь меня возненавидеть? Слушай внимательно, я скажу тебе кое-что жестокое. Когда ты наконец умерла, я был счастлив. Ты умерла, и моими первыми мыслями были: Теперь я могу начать страдать. Могу перестать жить в чистилище ложных надежд и мучительного ожидания. Теперь я могу тебя забыть. Я злой, я плохой человек. Ты, верно, думаешь: «Не могу поверить, что вышла за пустое место и испортила последние годы своей жизни, приковав себя цепью к тому, кто обречен на проклятие». Это нормально. Ведь я думаю так же. Подожди. Нет. Пожалуйста, не надо… Я заслуживаю твоей ненависти, но не выдержу этого. Пожалуйста, не ненавидь меня. Ты была такой слабой в последние дни… Знаю, что мои мысли плачевны, но я не такой — я люблю тебя. Это действительно так. Я так сильно тебя люблю, Астория. Моя работа заключалась в том, чтобы заботиться о тебе, но я не смог. Мне приходилось наблюдать, как мои неудачи растут с каждым потерянным тобою фунтом. Как в погоне за ветром, я не мог найти для тебя лекарства. И должен был смотреть, как ты постепенно исчезаешь, переставая напоминать человека, с которым я связал свою жизнь. Как я мог спокойно наблюдать за этим, когда хотел, чтобы все закончилось. Не потому, что больше не желал, чтобы ты была рядом, а потому, что я жестокий и эгоистичный человек, который по глупости думал, что твоя смерть принесет некоторое облегчение. Предполагал, что потеря тебя будет ощущаться как чувство, когда человеку вправляют кость. Это будет больно, но в конце концов я исцелюсь. Не думаю, что когда-нибудь справлюсь с этим. Все так… сложно. Я говорю глупые вещи? Не знаю. Думаю, любому было бы трудно стать вдовцом в двадцать пять лет, но это тяжелее для меня. Я знаю, какой была моя жизнь с тобой. Как я могу вернуться к чему-то обыденному, если помню чувство наслаждения? Астория, я… не могу. Не могу выносить все это без тебя. Не заставляй меня узнавать, каково это — жить без тебя. Блядь. Я больше не могу. Пожалуйста, боже, не надо… Переворачиваюсь на кровати и кричу в подушку. Надеюсь, я задохнусь.***
Мать склоняется над моей кроватью и кладет прохладные руки мне на лоб. Она умоляет меня съесть хоть что-нибудь. Я кататоничен*, если не считать ворчания одобрения или возражения. По-видимому, она достаточно хорошо говорит на неандертальском, чтобы понять, что единственное, что я хочу делать, — это разлагаться на простынях, которые больше никогда не будут пахнуть тобой. *Кататония — это состояние, при котором человек становится невосприимчивым к внешним раздражителям и теряет способность нормально двигаться и говорить. Мать любила и продолжает любить тебя. Ты знаешь, что это правда? Я хотел бы, чтобы она прояснила тебе это, пока ты еще была жива. Она страдает по тебе, как по родной дочери, даже если ей было трудно показать это раньше. Она много плакала на твоих похоронах. Я все еще помню эти звуки. Я не плакал. Предпочитаю накапливать свое горе на время, когда смогу остаться наедине с самим собой. Так много людей пришло, чтобы проститься. Ты оставалась в памяти каждого человека, которого когда-либо встречала. Очень многие незнакомцы выразили мне соболезнования. Мне не нужны были их слова, но приятно осознавать, что я не единственный, кто знает, что мир потерял одно из своих величайших достижений. Угадай, кто еще был на твоих похоронах? Гермиона, черт возьми, Грейнджер. Она тоже не плакала. Думаю, было бы странно, если бы она так поступила. Хотя ты заслуживаешь слез от всех, даже от тех, у кого никогда не будет возможности узнать тебя. Год назад она потеряла мужа. Уверен, что Уизли убило какое-то проклятие, но, честно говоря, мне нравится представлять, как он поскользнулся на куске льда и ударился обо что-то головой. Она слишком долго смотрела на меня на похоронах. Она обняла маму и сказала мне, что сожалеет. А потом ушла. Я хотел остановить ее и спросить, как мне жить дальше. У нее были чертовы ответы на все вопросы. Я позволил ей уйти, потому что Грейнджер, если честно, та еще сука. Скучаю по тебе. Так сильно по тебе скучаю, что чувствую, что никогда не оправлюсь. Скучаю по жизни, наполненной смехом, надеждой и чертовым оптимизмом.***
Не знаю, что хуже: плохие дни или моменты, когда я вспоминаю то, что так отчаянно пытаюсь забыть. Я вижу твои черты в Скорпиусе. Люди любят говорить, что он похож на меня, но я не вижу и капли схожести. У него твои глаза, твой нос. Когда он смотрит на меня снизу вверх, я вижу ту врожденную доброту, которая всегда была у тебя. Иногда я ненавижу смотреть на него. Знаю. Знаю. Я не должен так думать, но думаю. Его очень любят. Не хочу, чтобы ты беспокоилась о моих неудачах, оказывающих влияние на нашего сына. Мама берет на себя любую слабину, которую я не могу нести в одиночку. Она любит его больше, чем меня. Это то, чего заслуживает Скорпиус. Это то, чего я хочу для нашего сына. Она часто гуляет с ним и объясняет ему, что то, что тебя нет рядом, не означает, что ты его не любишь. Не знаю, как выразить мою благодарность за то, что она восстанавливает все, что я не могу перестать разрушать. Она думает, что Скорпиус любит слушать о тебе. Не знаю, верю ли ей. Он даже не умеет говорить. Но возможно, она права. Я отец, который испытывает злость, когда смотрит на своего сына. Так что, черт возьми, что я вообще могу знать?***
Я пьян и наблюдаю за тиканьем часов. Время идет, и это ощущается как нечто странное. Иногда оно проходит быстро, порой — мучительно медленно. Как давно тебя нет с нами? Думаю, это зависит от того, где искать ответ. В моем календаре прошло около тридцати дней. Скорпиус доказывает, что куда больше. Мое сердце говорит — вечность. Это было так давно, слишком давно. До сих пор не могу поверить, что застрял здесь, все еще живой, пока ты избегаешь боли. Ты со всем этим покончила, но мне нужно каждое утро просыпаться, чувствуя тяжесть твоего ухода.***
Пью с полудня. Начал со скотча, но теперь перешел на дешевое вино, которое, как ты однажды сказала, возвращает тебя в Хогвартс. Не думаю, что когда-либо был так зол. Я пьян и не люблю тебя. Я чертовски ненавижу тебя. Ты бросила меня. Хотел бы я забыть себя и никогда не узнать, каково это — чувствовать твое тело под моим. Ты могла бы сделать больше. Ты могла бы изо всех сил стараться жить. Ты не боролась за то, чтобы остаться со мной или со своим сыном. Я пьян и даже не люблю его. Да и как я могу его любить? Он — причина, по которой ты меня покинула. Он ослабил тебя, как маленькая пиявка, лишив всего, что я так любил. Как я могу простить того, кто разрушил мою жизнь? Как должен заботиться о нем? Как мне воспитывать человека, который несет ответственность за все, через что прохожу? Я пьян и, черт возьми, ненавижу себя.***
Сейчас я трезв и не верю ни единому слову из того, что сказал вчера вечером.***
Мой распорядок дня стал последовательным. Это похоже на график, по которому мы с мамой и Скорпиусом стараемся не отставать. Его дни начинаются с бутылочки. Мои тоже. Я также составил график самоуничижения и ненависти к себе. Стабильность меня утешает, даже когда я чувствую, что не заслуживаю этого. Однажды я получил письмо. От Грейнджер. И ее слова разрушили мой одинокий мир. У нее есть дочь на несколько месяцев старше Скорпиуса, и она думает, что было бы неплохо, если бы мы устроили им игровое свидание. Я пишу ей и говорю, что Скорпиус слишком маленький, чтобы уметь играть с другими детьми, а она отвечает, что ей все равно. Думаю, они приедут завтра. Я действительно не знаю, как ей это удалось. Она безжалостна. Какая же чертова сука.***
Признаю это. Скорп и Роуз выглядят мило вместе. Не то чтобы ребенок Грейнджер милый. У нее есть все худшие черты от родителей: рыжие густые волосы и большие зубы. Интересно, какой у нее будет характер. Не могу решить, что будет хуже: другая Грейнджер или другой Уизли. Наш сын очарователен. Он сияет рядом с Роуз. Она пухленькая малышка, а Скорп выглядит идеальным даже в свои восемь месяцев. Я не привык разговаривать с другими взрослыми. Мой мир невероятно мал по сравнению с миром Грейнджер. У нее есть работа, друзья и жизнь помимо дочери. У меня есть Скорпиус. Мы не говорим ни о тебе, ни о Уизли. Это слишком. Скорпиус пытается схватить игрушки Роуз и забрать их себе. Не могу удержаться от смеха, когда она начинает плакать. Грейнджер закатывает глаза и говорит, что странно — смеяться над этим. Скорп плюет на рукав своей мантии. Она смеется, когда я даю ему за это пять. Я говорю ей, что она странная, потому что смеется над этим.***
Хочешь знать, кто еще бо́льшая сука, чем Грейнджер? Гребаный Поттер. Грейнджер приехала на ежемесячную встречу со Скорпиусом и привела с собой этого придурка. Она привела с собой не только Поттера, но и мини-Поттеров. Троих! Роуз неплохая. Она повзрослела за пару месяцев наших встреч. Лили еще слишком мала, чтобы доставлять неприятности. Альбус очень стеснительный, и его трудно заметить. Скорпиус, очевидно, идеален. Но Джеймс, мать его, Поттер — худший ребенок, которого я когда-либо встречал. Ему четыре года, и он, кажется, думает, что, раз он самый старший, то может командовать всеми остальными. За десять минут он успевает дернуть за волосы Роуз, толкнуть Альбуса и протащить за руку маленькую пятимесячную Лили по всей комнате. Поттер и Грейнджер их почти не замечают — лишь разговаривают друг с другом. Иногда пытаются вовлечь в свой разговор меня, но я слежу за тем, чтобы Джеймс не причинил вреда нашему сыну. Этот маленький дьявол соблазняет меня сказать ему, чтобы он отвалил, когда начинает ныть об игрушке в руке Скорпиуса, которую он хочет. Грейнджер кладет руку мне на плечо и говорит подождать и понаблюдать, что произойдет дальше. Скорп смотрит вниз на свою игрушку, затем снова на Джеймса и, не задумываясь, передает игрушку ему. Он замечает, как я наблюдаю за ним, и беззубо мне улыбается. — Они дети, Малфой, пусть ими и остаются, — говорит Грейнджер. Ее знания заставляют меня сомневаться в себе. Почему она, как родитель, намного лучше меня?***
Хорошо. Хорошо. Поттер не так уж и плох. Грейнджер не так плоха. Никогда не думал, что скажу такие вещи. Если бы Уизли все еще был жив, возможно, я пришел бы сюда и красноречиво сказал, что он хороший парень. Слава богу, он мертв, иначе мне пришлось бы смириться с тем фактом, что мне нравится все Золотое гребаное трио. Это было жестоко. Я не должен был этого говорить. Но сказал.***
Не знаю, как быть хорошим отцом. Я пытаюсь, пытаюсь и пытаюсь. Но всегда терплю поражение. Я смотрю на своего кричащего сына и понятия не имею, как ему помочь. Он плакал несколько часов, как бы крепко я его ни обнимал. Пытаюсь понять, что бы ты сделала, если бы могла помочь, но ничего не могу придумать. Ты мертва большую часть жизни Скорпиуса. Я не знаю твоего стиля воспитания. Я абсолютно безнадежен. Он плачет, и я близок к тому, чтобы присоединиться к нему. Не знаю, как мне поступить, поэтому делаю единственное, что приходит мне в голову. Иду к Грейнджер. — Скажи, что мне делать, — говорю я, как только прохожу через камин. — Он не перестает плакать, а я опробовал все, что мог. Я спал всего три часа; Скорпиус кричит и запутывает свои пухлые пальцы в моих волосах. Я пытаюсь успокоить его так, как знаю, ему нравится, но это не помогает. Она бросает книгу, которую читала, в сторону и тут же оказывается рядом со мной. Она накладывает на Скорпиуса диагностические чары. Некоторые из них мне совершенно не знакомы. Почему я их не знаю? — Все в порядке, — говорит Грейнджер, обвивая руками его голову. Вокруг нас мерцает синий свет, но я смотрю только на Скорпиуса и магию, которую Грейнджер вплетает в его череп. Плач Скорпиуса становится тише с каждым заклинанием. Я с трепетом наблюдаю, как его слезы высыхают впервые за несколько часов. Когда Грейнджер заканчивает, я прижимаю его к груди и молюсь, чтобы не облажаться. — Что… что ты сделала? — спрашиваю я. Она объясняет, что у него ушная инфекция. Плач Скорпиуса должен был сказать мне, что ему больно, и я поступил правильно, попросив ее о помощи. Чувствую тошноту. Глубоко вздыхаю и прижимаю его к груди. Скорпиус все еще тихонько всхлипывает, и мне хочется плакать от чувства вины. Мне не нравится, как звучит мой голос, когда я снова говорю. Это слишком грубо, слишком близко к тем эмоциям, которые я выпускаю только наедине с собой, когда лишь вы с богом слышите меня. — Откуда ты все это знаешь? Я сразу задумываюсь о женской интуиции. Или, может, о материнском инстинкте. Она указывает на книжные полки, заполненные руководствами для родителей. Что ж, это в стиле Гермионы Грейнджер. — Я сделала все это сама. Когда умер Рон, мы не знали, что я беременна. Так что все это время я была мамой-одиночкой, — она пожимает плечами, и я не знаю, что ей ответить. Она преодолела брешь, которую я еще не готов преодолеть. Я, конечно, упоминал однажды, что у нас с Грейнджер есть негласное правило «Не говорить о смерти», которое она нарушила, не задумываясь. Я не могу вернуть тебя назад. Не таким образом. Ты все еще со мной, ты все еще моя. Ей не следует утешаться тем, что она не одна в своем горе. — Могу я его подержать? — спрашивает она, не обращая внимания на мою панику. Я говорю «да» и передаю Скорпиуса ей на руки. Скорпиус смотрит на Грейнджер любопытными сияющими глазами. Поначалу вид их обоих согревает мое сердце, особенно когда сын приподнимается и касается ее кудряшек. Но когда приглядываюсь, мне становится плохо. Она выглядит странно с ним на руках. Выглядит неправильно. Мне это не нравится. Я думаю о том, как вы со Скорпиусом выглядели бы вместе. И понимаю, что только что наблюдал за тем, как Грейнджер держала нашего сына крепче, чем ты. — Иногда это так сложно, — воркует она раздражающим голосом, для которого, думаю, Скорпиус слишком взрослый. Эти слова бессмысленны для Скорпа — он лишь цепляется за ее волосы. — Быть родителем-одиночкой сложно, особенно когда ты молод. Легко подвергнуть сомнению все, что ты делаешь. Да. Она права. Я не знал, что это будет так сложно. Думаю, по мере того как Скорпиус будет расти, станет только сложнее. — Ты хорошо справляешься, Драко. Скорпиус счастливый ребенок, он любим. — Улыбаюсь ей. Иногда приятно слышать то, во что я не верю. Она продолжает говорить: — И я не знала ее, но уверена, что Астория очень гордилась бы тобой. Это слишком. Слишком. Она продолжает что-то рассказывать, но мой мозг отключается. Не могу слушать, как она говорит о тебе. Не тогда, когда держит нашего сына. Нашего сына. Нашего. Я должен уйти. Бормочу Грейнджер «спасибо» и хватаю Скорпиуса. Он нервничает, когда я вырываю его из ее объятий, но я больше не могу ее слушать. Грейнджер извиняется, когда я бросаю в камин летучий порох и называю адрес дома, в котором мы должны были жить вместе.***
На следующее утро меня ждет письмо от Грейнджер. Она просит прощения за то, что переступила черту, но говорит, что была честна, когда сказала, что я хорошо выполняю свои обязанности. Она благодарит меня за то, что достаточно доверяю ей, чтобы попросить о помощи, и чувствует, что могла бы сделать то же самое. Я хочу сжечь письмо, но не хочу. И не знаю, почему в итоге не сжигаю его.***
Есть момент, лишь момент чего-то особенного. Это происходит за ужином, за бокалом вина. Дети спят в другой комнате, и я разговариваю с ней. Мы говорим обо всем и ни о чем одновременно. Я дразню ее, когда она слишком много говорит о работе. Мы проводим мозговой штурм для ее следующего судебного дела. Она допивает вино, и я встаю, чтобы открыть нам еще одну бутылку. Я наклоняюсь над ней, пока наливаю выпить. Моя грудь прижимается к ее плечу, и у нее перехватывает дыхание. Я смотрю на нее сверху вниз, а она на меня. Думаю… может быть. Может быть, мы могли бы… И осознаю, что у нее та же мысль. Мы смотрим. Мы наблюдаем. Наше дыхание тяжелое, неуверенное. Между нами есть пещера страха и возможностей. Это было бы так просто. Но затем я задумываюсь об этом всерьез. И мы оба убегаем друг от друга так быстро, как только можем. Мы пытаемся отвлечься, объясняя друг другу, что наше внимание привлекло что-то важное. Мне нужно взять вторую открывалку для вина, а ей нужно зайти к детям, которых проверяли десять минут назад. Я благодарен за то, что меня никто не видит. Один на кухне, которую ты помогла мне реконструировать, я кладу руки на колени и дышу, будто только что пробежал марафон. Скажи мне, как я могу оставаться верным тебе. Я обещал — в болезни и в здравии. И сдержал обещание. Любил тебя в болезни и любил в здравии. Мне нужно продолжать любить тебя и после смерти? Что мне делать, если единственный человек, который знает, какие муки я испытываю, — та, кто заставляет меня чувствовать себя грешником?***
Это твой день рождения, и все, чего я хочу, — возможность связи Скорпиуса с тобой. Мы проводим день с твоей сестрой и мамой. Я прошу их рассказать Скорпиусу о тебе. Мы показываем ему твои колдографии, не позволяя забыть. Надеюсь, где бы ты ни была, ты можешь услышать, как он разговаривает. Он делает это все время. Иногда он говорит слова, иногда произносит фразы на выдуманном языке. Но он говорит как маленький человек. Скорпиус растет, и однажды он станет личностью. Я бы хотел, чтобы ты его видела. Ты бы им гордилась. Я им горжусь. Меня поражает все, что он делает. Он такой же хороший, как и ты. Он делает меня лучше. Скучаю по тебе. Иногда мое одиночество похоже на тюрьму. Но когда я в отчаянии, Скорпиус дергает меня за волосы или за нос, и двери открываются, а я обретаю свободу.***
Я поцеловал ее. Или она поцеловала меня. Не знаю. Это был поцелуй. А затем из глаз потекли слезы. Может, я должен чувствовать себя виноватым. И чувствую. Но я также чувствую себя счастливым.***
Это был год ношения черного, и мне интересно, не пора ли обновить гардероб. Как долго мне нужно доказывать свою преданность тебе? Я буду делать это вечно, если ты того захочешь. Каждый день болит все меньше и меньше, но притупление боли — отдельная форма пытки. Мы с Гермионой решаем, что целоваться не следует. Не сейчас. Я решаю называть ее Гермионой. Мы не собираемся целоваться и переходить черту, но она заслуживает большего, чем просто фамилия. Иногда она разговаривает со мной, и мне хочется, чтобы я слышал именно твой голос. Смотрю на ее губы — слишком большие, чтобы быть твоими, — и желаю, чтобы они были тоньше. Смотрю на ее тело, ее бедра и представляю себе более острые изгибы. Ненавижу то, что сравниваю вас обеих, но ничего не могу с собой поделать. Думаю, что она чувствует то же самое, потому что иногда она задумывается, смотря вдаль, и выходит из комнаты, чтобы прогуляться. В конце концов я найду смелость поговорить с ней о тебе. Это занимает слишком много времени, но я решаюсь. Она должна знать. Я хочу, чтобы она увидела, как сильно я любил тебя, как сильно всегда буду любить тебя. Мне нужно, чтобы она знала, что она никогда не будет моим номером один. Она говорит о Роне. Роуз делает что-то в стиле «Уизли», и Гермиона объясняет мне, почему это смешно. Мы много времени проводим вместе. Она расслабляет меня. Не знаю, что она получает от моей компании взамен, но она продолжает появляться. Гермиона приглашает меня к себе накануне Рождества. Мы решаем остаться у нее. Только мы и дети. Этот праздник должен быть тяжелым. Он завершает год, который ты никогда не проживешь. Я всегда думаю об этих меланхоличных вещах, но рядом с ней мне легче. Она знает. Она понимает. Мы с детьми ведем обратный отсчет и стараемся отпраздновать Рождество на полную, пока им не нужно будет лечь спать. Вместо того чтобы поцеловать, я держу ее за руку и смотрю на говорящие картинки по ее маггловскому телевизору. Кожа на ее пальцах мягкая и нежная. Она вырисовывает узоры большим пальцем на моей руке, а я игнорирую ее кольцо на безымянном. Она достает бутылку шампанского, и мы выпиваем всю, а затем еще одну. Каждый глоток — сделка с дьяволом. На дне стакана мы видим будущее, которого никогда не хотели. Я пью и улыбаюсь ей поверх бокала. Будущее уже не кажется таким мрачным, каким должно было быть.***
Иногда, целуя ее, я думаю о тебе. Иногда, целуя ее, я не думаю о тебе. Не знаю, что хуже.***
Теперь я гораздо больше уважаю Уизли. Грейнджер иногда просто раздражает. С упорством, которое удивляет, она заставляет меня вспоминать о тебе. Несмотря на сопротивление, она заставляет меня пойти на твою могилу. Она стряхивает с твоего надгробия небольшой слой грязи. Я держусь на расстоянии. Все это кажется нелепым: странная смесь меланхолии, которую я не готов поглотить. Ее палец скользит по изгибу гранита, а взгляд устремляется к месту, отведенному для меня, когда я отхожу в сторону. Она плачет. Я близок к тому, чтобы присоединиться к ней, но не отрываю глаз от травы, слегка развевающейся на ветру. Солнечный день, прекрасный день. Я чувствую жизнь вокруг себя, даже когда вижу тебя. Хотел убедиться, что у тебя есть прекрасное поле, на которое можно смотреть всю вечность. Рядом есть ферма. Я выбрал это место специально. Помню, как сильно ты любишь животных. Поблизости пасутся овцы, и я смотрю на них, чтобы не видеть эмоции, которые испытывает Гермиона, находясь здесь. Интересно, с нами ли ты? Твой дух странствует по миру или ограничен камнем, на котором выгравировано твое имя? Надеюсь, ты можешь свободно путешествовать. Хочу, чтобы ты побывала во всех местах, где мы никогда не были. Надеюсь, что твоя душа сможет отпраздновать вечность со львами, или пингвинами, или где-нибудь еще, где бы ты ни оказалась. Ядовитые мысли грозят вторжением. Что, если ты застряла в гробу, в который запихнули твое тело? Что, если ты окружена грязью и покрыта травой? Интересно, была бы кремация правильным выбором? Я мог бы развеять пепел по ветру. Однако я был чертовым эгоистом. Хотел знать, что то, что от тебя осталось, находится всего в шести футах от меня, но я должен был подарить тебе свободу. Слова Гермионы выводят меня за пределы ужасающих мыслей. Не ожидал, что она заговорит. — Привет, Астория. Меня… Меня зовут Гермиона. Мы никогда не встречались раньше, но я чувствую, что знаю тебя. Чувствую, что обязана тебе этим разговором, даже если он ужасно односторонний. Не знаю, как себя ощущаю. Я молчу и позволяю ей делать то, в чем она нуждается. — Астория Малфой, тебе следует гордиться. Ты оставила после себя наследие, с которым невозможно конкурировать. Ее голос дрожит, и я сжимаю и разжимаю кулаки. Я отчаянно пытаюсь протянуть руку и утешить ее, но слишком занят, борясь с желанием выкопать твой участок и прижать твои кости и гниющую плоть к своей груди. Сглатываю и вспоминаю, что живым мое внимание нужно больше, чем мертвым, поэтому подхожу к Гермионе. Смотрю на буквы твоего имени и чувствую боль в легких. Отчаянно хочу дышать, чтобы перестать тонуть. — Не хочу соревноваться с тобой, ведь знаю, что никогда не смогу. Но хочу, чтобы ты знала, что я люблю обоих твоих мальчиков. — Гермиона запинается и делает глоток воздуха. Я протягиваю руку и переплетаю наши пальцы. Это кажется неуважительным по отношению к тебе, но таким прекрасным для меня. — Я хочу позаботиться о них так же, как знаю, ты бы позаботилась. — Мне очень жаль, что я должна сделать это. Если бы я могла что-либо изменить… — Она смотрит на меня — глаза горят печалью по, казалось бы, незнакомой женщине. Гермиона продолжает свою речь. — Мы оба хотели бы это изменить. Я не пытаюсь заменить тебя. Лишь хочу, чтобы наши семьи обрели спокойствие. Она тяжело дышит, когда заканчивает свою речь. Не знаю, как долго мы должны здесь оставаться, но не могу пошевелить ногами. Мы с Гермионой стоим вместе, словно партнеры, связанные трагедией и утратой. Я хочу броситься на землю, хочу плакать и кричать. Хочу заставить ее посмотреть на меня, чтобы на протяжении всего пути я мог говорить ей, что люблю ее меньше, чем тебя. Но это ложь. Она кладет голову мне на плечо, и давление ее виска заставляет осознать, что меня трясет. Я судорожно рыдаю и не могу остановиться. Не хочу плакать перед ней, но, полагаю, именно это и делаю. Иногда я чувствую себя таким виноватым и таким несчастным. Она делает меня счастливым, а радость — агония. Я никогда не перестану горевать по тебе, Астория. Ты мое вездесущее облако дождя, но я надеюсь, что мои воспоминания однажды превратятся в радугу. Я продолжаю плакать. Начинаю пристыженно хныкать и смотрю на нее сверху вниз, пытаясь сказать, что не хочу выглядеть слабым. Она целует меня в плечо и говорит, что все в порядке.***
Ее тело отличается от твоего. Это незнакомо и интересно. Мы оба пьяны и жутко нервничаем — никто из нас не знает, что делать с руками. Раньше ты отслеживала мои шрамы легким прикосновением, а иногда следовала по ним своими пальцами и губами. Она их игнорирует. У нее тоже есть шрамы, и легче, если мы их не замечаем. Хотел бы я сказать тебе, что мне это не понравилось или я все время думал о тебе. И только потом, тяжело дыша, сжимая ее в объятиях, я понимаю, какую грандиозную вещь мы с Гермионой сделали. На следующее утро мы говорим. Говорим о том, как странно... странно и ужасно то, что мы наслаждались жизнью. Мы говорим, что чувствуем себя неверными, говорим о наших обязанностях почитать тех, кто умер и стал призраком. Мы плачем. И мы пьем. И благодарим бога за то, что за нашими детьми есть кому присмотреть, потому что мы полностью разбиты.***
Астория, ты всегда будешь моим первым выбором. Хочу, чтобы ты знала это. Мне нужно, чтобы ты это понимала. Мне нужно твое прощение. Но она моя вторая. Я бы хотел, чтобы мне больше не приходилось выбирать, но делаю это, и она — мой второй выбор. А я ее. И это нормально. Я люблю тебя больше. Но ее я люблю не меньше. Ты день, а она ночь. Без солнца нет лунного света, но порой приятно удивляться тому, как она светит ярче звезд. Я люблю тебя. Я люблю ее. Иногда с этим так сложно считаться. Иногда это кажется таким же легким, как дыхание.