Игра затянулась

«Важная встреча», как назвал ее как-то адмирал Хакет, начиналась ровно в шесть вечера, я сильно опаздывала. Быстро набросив на свои плечи кожаную куртку, я мельком взглянула на себя в зеркало. Стёрла смазанную тушь, взъерошила алые волосы, придавая им чуть больше объема, и вылетела из дома. Вообще-то не в моей манере это было — опаздывать. Я всегда следовала чёткому плану. Но слишком длительное время я провела на Земле без своих командирских замашек. Я расслабилась. Здесь все так тихо и просто: живёшь себе — живёшь. Одним словом — скучно. Мне не хватало перестрелок, физических упражнений, борьбы, ведь без них я — не я. И я всегда говорю: «Человека можно превратить в солдата, а солдата в человека уже нет». Война оставляет глубокие шрамы. Она как зависимость. Все время ты ждёшь, когда она закончится, но в конце понимаешь, что без нее уже не можешь. А где же космос с его длительными полетами, опасностями, и самым красивым, что существует во всей Вселенной — звёздами? Отсюда эти огромные горячие гиганты казались просто сверкающими белыми точками, не вызывающими ни капли восхищения. Кому они такие нужны? А ведь много обычных людей смотрит на них вот так, мечтают и восторгаются. Для этого я мыслила слишком глобально. Сложно было испытывать эмоции к тому, что уже приелось. Очевидно, я была не из тех людей, кто умеет находить прекрасное в чем-то обыденном. Время было не на моей стороне. Капитан Шепард — должно быть, хорошее имя, но запомнят его все, как имя, принадлежащее человеку, умудрившемуся опоздать на самую важную встречу в галактике. Я заметно успела подпортить свою репутацию с прошлого появления «на людях». Хотя, как говорил мой друг Андерсон: «Ты, Шепард, сделала то, что никому до тебя сделать ещё не удавалось, так живи и не обращай внимания на то, что тебе говорят люди. Люди всегда ошибаются». Помню, в тот день мы как ни в чем не бывало сидели на скамейке сквера полуразрушенной Цитадели и пили кофе, обсуждая победу над Сареном. Это было примерно два года назад, когда мы ещё толком не понимали, что нас ждёт в будущем, когда ещё не представляли, что один из нас может не вернуться. Спустя пару месяцев я, кажется, смогла прийти в себя. Его решение отправиться со мной до катализатора принадлежало только ему. Однако я не переставала задавать себе простой вопрос, ответ на который будто крутился в моей голове, но я никак не могла его произнести: зачем? Потому что мы должны держаться друг за друга, помогать друг другу?! Потому что…что? Теперь Андерсон уже не сможет мне ответить. Большие стеклянные двери открылись, и я вбежала в просторный белый холл офисного здания, в такой же, каких по всей Америке было миллионы: высокие застеклённые с неба до земли бесвкусные коробки, торчащие с каждой улицы. В них была своя изюминка, своя атмосфера, но она казалась мне какой-то наигранной. Людям нравится то, что они видят, потому что они не видели ничего лучше, или они просто хотят верить в то, что им это нравится. Секретарша встретила меня холодной улыбкой и равнодушным взглядом, а затем проводила в один из кабинетов. Место напоминало мне огромный пчелиный улей: много людей, то и дело снующих по коридорам, увлечённых своей работой, бесконечное количество серых комнатушек, подписанных по номерам. Меня передёрнуло. Поверить не могу, что кто-то по своему собственному желанию выбирает такую работу. В этих коридорных лабиринтах с белоснежными стенами, маленькими кабинетами и кучей одинаковых, будто скопированных, работников. У меня в глазах двоилось. Хотя, вероятно, проблема была не в этих людях, а во мне. Я с самого детства знала, что поступлю на службу в Альянс, с самого детства тренировалась и дралась, чтобы стать лучшей, и никогда не могла усидеть на месте, поэтому мне было тяжело понимать людей с противоположными ориентирами в жизни. Чувство долга и ответственности за Землю, за свой родной край и за все человечество в целом смешиваются с неугасаемым желанием исследовать мир, путешествовать, ловить опасности и трудные, почти нерешаемые, проблемы на свою задницу. Сколько себя помню, меня всегда манило в космос, но действительно найти свое место в жизни я смогла только пару лет тому назад, когда отправилась за Сареном на собственном корабле, когда получила от Призрака наводку на Коллекционеров, когда, черт возьми, не послушалась самого Джека, а после убила его. Был бы мой отец сейчас жив, наверное, он бы гордился мной или, как обычно, сидел бы на балконе нашей первой маленькой квартиры в Йорке, курил третью сигарету и говорил мне о том, какой я должна стать, чтобы его порадовать. Сложно сказать, был ли он моим примером для подражания в детстве. Скорее нет, чем да. Но я запоминала каждое его слово. Он готовил из меня война, самого сильного солдата. Только одно меня мучает и не отпускает до сих пор: никто не говорил мне, что воин помимо того, чтобы сражаться и побеждать, должен принимать судьбоносные решения для всей галактики. Я делала много выборов, и все они были довольно контрастными. В один день я выбирала, какой сироп добавить в кофе на завтрак: карамельный или шоколадный; а в другой — кому жить — синтетикам или органикам, убивать полмира или нет. И я совру, если скажу, что все свое свободное время не посвящала раздумьям о том, как можно было поступить иначе, как можно было исправить то, что я натворила. Я много раз ошибалась, и несмотря на попытки исправить случившееся, вывод можно сделать только один: ни у кого в этом мире, даже у меня, человека, который первым добрался до Катализатора и смог остановить Жнецов, нет права принимать подобные решения. Я не бог, чтобы вершить судьбы людей, я просто солдат, но тогда, почему сделала это? Жнецы живы. И они с нами. Мир перевернулся. Или скорее, сошел с ума. Все мы сошли с ума, а я была первой. «Земля не уничтожена, потери прекратились» — то и дело слышала я со всех известных телеканалов. А Жнецы вообще «подарок судьбы» помогают нам восстанавливать все, что было утеряно. МИР ПРОЦВЕТАЕТ. Я не спала ночами. Корила себя каждую секунду за то, что отступилась от своих принципов и выбрала не тот путь. Люди говорят: «у нас есть новые технологии»; «мы построим новый лучший мир»; а для меня было аморально радоваться тому, что враги теперь за нас. Кем бы они не были, и кем бы не была я, я никогда не смогу их понять. Я несколько лет уже не представляла из себя обычного человека. После воскрешения «Цербером» абсолютно все мои внутренние механизмы работали не за счет органов, а за счет технологий. Я полусинтетик. Настоящая снаружи, но железная внутри. Вот только едва ли мы со Жнецами после этого можем считаться похожими. Эти существа уничтожали все живое на своем пути. Беспощадно, жестоко. Им было все равно. И будем откровенны, они — машины, внутри которых не зарождается настоящая жизнь, свой интеллект, понимание мира и того, что плохо, а что хорошо. Это просто бездушные железные твари, погубившие миллиарды существ, оправдываясь высокой целью и неизбежностью выбора. Вы думаете, долго после такого продержится «мир»? Я бы уже начинала готовиться к новой войне. Но больше всего на свете я боялась не последствий, не войны, а того, что стояло перед. Причина, по которой я сделала такой выбор. Один маленький человек в одной большой Вселенной стоит над «красной кнопкой», которая разрушит полмира, что в этот момент происходит в его голове? Я была напугана и не хотела умирать — вот и ответ. Не нажимать на «красную кнопку» — единственный шанс выжить. Всей душой и сердцем я надеялась, что мною движет не инстинкт самосохранения, а здравый смысл, только на правду это было слабо похоже. Со временем я перестала себя винить, но по-прежнему видела в случившемся нечто ужасное. Я не могла больше смотреть на это безумие спокойно и практически изолировала себя от всего окружающего меня хаоса. Сидела в квартире, поедая очередную пачку лапши быстрого приготовления и смотрела новости, делая вид, что меня они никак не касаются. Сложно было дальше продолжать как-то жить. Порой я даже задумывалась о том, что лучше было умереть. Там, вместе с Андерсоном, наконец завершив свою миссию, с чистой душой. Но я тут же вспоминала его. Он сидел в моей палате, склонившись над койкой и держал мою ладонь в своих холодных руках. Нежно касался губами моей кожи и шумно вздыхал, глядя не на меня, а куда-то в пустоту перед собой. В тот месяц сразу после моего возвращения я видела его практически каждый день. Видела, как он улыбается мне, когда открывает дверь, чувствовала, как гладит меня по волосам, и слышала его хриплый мурлыкающий голос. — Доброе утро, — с нежностью говорил он, все ещё надеясь, но никак не ожидая услышать от меня ответное: «Доброе, Гаррус» на свои слова. У меня было смутное представление о времени в тот период. Мне казалось, я пролежала на койке не меньше года, так долго и скучно тянулись часы, хотя на деле выписали из больницы меня уже три месяца спустя. Легко отделалась. Я лежала будто во сне. Слышала все, что происходит вокруг, представляла себе образы и фигуры, чувствовала, как свет от электрической лампы пробивается сквозь веки, ощущала прикосновения, холод и тепло, а открыть глаза у меня не получалось. Врачи не уставали ставить неутешительные диагнозы: сначала все твердили, что жить мне осталось совсем недолго, ещё тогда, когда меня только увезли из Лондона; потом решили, что всю оставшуюся жизнь мне точно суждено быть инвалидом, и я, как человек без медицинского образования, так и не смогла разобраться от чего конкретно. Такое количество проблем со здоровьем у меня не было ещё, пожалуй, никогда (случай со смертью мы, очевидно, исключаем). Но «дуракам везет» — как говорил мне когда-то Кайдан и, видимо, был прав. Два месяца я практически не могла двигаться. Вскоре начала ходить, что делать мне, вероятно, не следовало, потому что каждый раз за это я получала долю ругани от всех, кого только ни встречала: и от врачей, и от заботливых медсестер, и даже от Гарруса. — Меня не сломить, — шутила тогда я в ответ на осуждающий взгляд товарища, и он улыбался. Как бы тот ни злился на меня в эту минуту, не мог позволить себе произнести хотя бы еще одно упрекающее слово. Его переполняла радость. Радость за то, что я поправляюсь. Я тоже так считаю. Рано — не рано я встала на ноги — не имеет значения, главное, что врачи ошибались. Да и из больницы сбежать я уже давно хотела. — Забери меня с собой, — как-то вечером в один из визитов мечтательным голосом пробормотала я, сидя на своей кровати и уже пару минут молча наблюдая за тем, как Гаррус собирает свои вещи. Тон моего голоса совсем не напоминал тот, с каким люди обычно рассказывают шутки, я была настроена серьезно, и, кажется, именно этим и загнала мужчину в ступор. Он остановился. Пару секунд простоял так, абсолютно не двигаясь, а после отмер и то ли с жалостью, то ли с сочувствием посмотрел мне в глаза. С самого детства я не любила такие взгляды. А-ля: «помочь ничем не могу, но буду делать вид, что мне не все равно». Я не сомневалась в искренности своего друга, но заранее знала, какую речь он сейчас выдаст. Не отрывая взгляда, турианец подошёл ближе, присел на пол рядом со мной, и опираясь локтями о мои колени, оставил на руке лёгкий поцелуй, от которого по коже прошли мурашки. «Я скучала» — звучало в моей голове вновь и вновь, но я не находила в себе силы сказать это вслух. Нет, я не просто скучала. Я с ума сходила без его слов, прикосновений. С тех пор, как мы попрощались, пришлось на время забыть о чувствах. До них совсем не было дела. Радоваться возвращению с войны самого близкого для тебя человека не то же самое, что словно маленький ребенок с подгибающимися от страха коленями и трясущимися руками стоять друг напротив друга, боясь сказать хоть слово. На самом деле, как таковых отношений у нас никогда и не было. Не было свиданий, светских разговоров и прочей прелюдии, которую принято устраивать на начальных этапах. Мы не держались за ручку и не говорили друг другу о пылающей любви — зачем, когда и так все предельно ясно? Этот был тот человек, которого я понимала без слов, и те отношения, в которых не надо было говорить. Я знала Гарруса лучше, чем себя, и доверяла ему больше, чем кому-либо другому на свете. Нас связывала хоть и не слишком долгая, но крепкая дружба (а другой дружбы на войне не бывает), и я, наверное, уже не представляла свою жизнь без него. Пусть это прозвучит несколько странно и грустно, но, кажется, я никого ещё так сильно не любила. Собственно неудивительно. Мне по жизни не везло с партнёрами, или им не везло со мной: либо я была погружена в работу, совершенно забывая о том, кто существует вне этой работы, что любой человек, конечно, принимать не хотел, либо виной всему были несхожие характеры, предательство и все в этом духе. Участь у меня такая: спасать мир, но быть при этом по жизни одинокой, пусть звучит это и несколько более пафосно и драматично, чем хотелось бы. — Потерпи, — хриплым шепотом сказал турианец. Помню, я тогда ответила коротким кивком и промолчала, подавляя в себе острое желание возразить и сделать все по-своему, но на душе осталось горькое чувство, будто я что-то потеряла. И это чувство не отпускает меня до сих пор. Не надо было терпеть. А я терпела. Терпела неделю и ещё неделю, пока, в конце концов, после выписки из больницы не вернулась на Землю по «сильной необходимости», — как доложил мне адмирал, и не осталась здесь жить вплоть до сегодняшнего дня. — Служба — это будет вся твоя жизнь, — я была ещё совсем юная, когда отец первый раз сказал эти слова, как обычно, в своей манере, не переводя взгляд на меня, а задумчиво глядя в окно, делая вид, будто и вовсе говорит сам с собой. Так оно и получилось. Для любви нет никаких преград, кроме одной: службы. Я не видела Гарруса уже приличное время. Первые несколько дней он присылал мне с Паллавена длинные электронные письма, в которых рассказывал, как у него проходит работа, и обещал разделаться с нею как можно быстрее, чтобы навестить меня. Только вот, читая все эти сообщения, сидя в своей маленькой пустой спальне, я хорошо представляла, что произойдет на самом деле: увидимся или не увидимся мы в скором времени — не имеет никакого значения, потому что это снова повторится. Всю свою жизнь мы обречены проводить порознь. У него свой дом, у меня свой. Не спорю, я всегда догадывалась, что даже спустя долгий и мучительный «конец света» в завершении моей жизни меня все равно не будет ждать счастливый конец. Но погибнуть в бою было бы лучше, чем погибнуть, страдая от одиночества, разбираясь со скучными бюрократическими проблемами человечества, ещё и осознавая при этом, что счастье было в двух шагах, но эти шаги я так и не сделала. — Капитан Шепард, — отвлёк меня от мыслей адмирал Хакет, поздоровавшись одобрительным кивком, а затем сделал шаг в сторону, освобождая дорогу. Судя по его нахмуренному и суровому лицу моим опозданием мужчина доволен не был. Хотя, надо заметить, я вообще никогда не видела его расслабленным или весёлым. — Все собрались? — чуть сбивчиво спрашиваю я, поднимаясь по узкой лестнице. — Да, — отвечает он, поднимаясь следом, — и довольно давно, — добавляет тот, вероятно, желая поставить меня в неудобное положение, но я просто пропускаю его слова мимо ушей. Дверь передо мной распахнулась, и мы очутились в большом овальном зале, у дальней стены которого красовался уже знакомый мне длинный стол, расчитанный всего на четыре места только с одной стороны. Я мысленно усмехнулась: какие бы чудища галактику не истребляли, какой бы кризис нас не окружал, а время, желание и деньги все равно первым делом идут на восстановление чего-то, вроде зала заседания Совета. Я отчётливо помнила, как разбивались эти высокие панорамные окна, пылала огнем мебель, а теперь на полу ни соринки, в то время, как в больницах людям все ещё нужна материальная помощь, а в отдаленных от центра участках города продолжает царить разруха и грязь. Все для народа — и не поспоришь. — Капитан Шепард, — повторил за адмиралом один из советников в синем пиджаке и обратил на меня свой откровенно безразличный взгляд, — не буду ходить вокруг да около: вашему положению не позавидуешь. Здесь мне так и хотелось произнести что-то в духе: «какие же вы проницательные, что поняли это только сейчас», но, ещё раз взглянув на лицо Хакета, я решила отказаться от своей идеи. От сражений я, конечно, отвыкнуть успела, но нормы приличия все ещё помнила. — В связи с многочисленными нарушениями военного кодекса, мы вынуждены принять меры, — вступила в разговор женщина слева от моего прошлого собеседника. Ее лицо показалось мне знакомым. Год назад мы уже встречались в этом же кабинете, но совсем при других обстоятельствах: — Вы пригласили меня, чтобы подтвердить очевидный факт: Жнецы здесь, — стараясь не сорваться на крик и сдерживая все вырывающиеся наружу нецензурные выражения, говорила тогда я. Чувства, что полыхали в тот момент в моей душе, сложно было описать одним словом. Это были и обида, и непонимание, и злость, и желание набить морду всем, кто не слушал меня с самого начала. Словом, я разрывалась на части, в растерянности метаясь из угла в угол, пытаясь собраться с мыслями и расценить ситуацию объективно, не зацикливаясь на своих эмоциях. Я была научена этому ещё с Академии и никогда не испытывала сложностей в подобного рода делах, но только не в тот день. Меня будто подменили. Я знала о приближении врагов ещё пару лет тому назад, но каждый раз слушая на свои аргументы от Совета только их любимое: «Вас хотят запугать, не верьте никому. Жнецы — выдумка», — мне казалось, что это на самом деле так. Нет, я видела Жнеца, я говорила с ним, я знала, что он есть, но будто хотела об этом забыть. Мы не были готовы: и «Нормандия» и весь мир. А теперь напротив меня стоит человек, которого я когда-то смогла спасти, и обвиняет меня в преступлении против человечества. Иронично. — 20 числа состоится ваше судебное заседание. Капитан, боюсь нам придется отстранить вас от службы навсегда. Последние слова будто эхом раздались в моей голове, повторяя одну и ту же последовательность букв вновь и вновь: «отстранить от службы». Я знала, насколько чревато теперь будет говорить им хоть что-то в ответ на такое заявление. Меня ждёт суд, там и разберемся. Это было не первое и не последнее мое судебное заседание, в том числе не первое и не последнее заседание, на котором решался вопрос о моей службе, но к сожалению, именно поэтому я хорошо знала исход всех событий: кто бы на мою сторону не вставал, их слова все равно окажутся более верными, правдивыми и неоспоримыми. Для меня этот день закончится плачевно. — Вы имеете право на защиту своей репутации, — пояснил первый советник, — но мой вам совет: выбирайте с умом. Совет был хотя и слишком очевидным, но правдивым: к выбору своего адвоката мне стоило подойти очень серьёзно, а в ином случае была вероятность потерять свой корабль и забыть о космосе раз и навсегда. Для меня это стало бы непростительным итогом. На место защитника неплохо подошел бы человек из моей команды, только не всех их примут на суде с распростёртыми объятиями. Я и вся моя команда в своё время служили в Цербере, и, если на меня глаза закрывают — как-никак мир спасла, то у других эта печальная подробность в карьере может стать серьезным подозрением. «Выбирать с умом». На улице шёл дождь, мелкие капли оставляли мокрые среды на моей кожаной куртке, осторожно проникая внутрь. Становилось холодно, но мне не было до этого абсолютно никакого дела. Все мои мысли крутились только вокруг одного суда и горькой надежды снова вернуться на «Нормандию». Подумать только: если я не выиграю дело, моя карьера закончится раньше, чем мне стукнет сорок. Рано. Но если бы я умерла было бы хуже, правильно? Темнота. Вдруг резкий удар по затылку, и прежде, чем я успела развернуться, в глазах потемнело. Сзади меня стоял человек, хорошо разбирающийся в тонкостях своей профессии. Я стала заложницей.