they tell me, i'm a god

Джеронимо быстро и тихо проходит в спальню, захлопывает и запирает дверь, включает, но сразу же выключает свет — и опускается в кресло. На столике рядом ожидает его приготовленный Бенджамином еще теплый ромашковый чай с лимоном. Где-то на переднем плане бурного потока мыслей крутятся дедлайны и недописанная статья, которую Стилтон оставил (блять, ну вот зачем?) на раннее утро: якобы так лучше думается. Так казалось Джеронимо-час-назад, а нынешний, до ужаса уставший, с дрожащими руками и суматошными, бессвязными тревожными мыслями, Джеронимо считает то решение проявлением редкостной лени и безответственности. Он пытается хоть немного успокоиться, берет в руки чашку с чаем… Хочется включить телевизор, но там наверняка Н О В О С Т И — и как-то уже не хочется. Отпивает чай, прилагая усилия, чтобы сконцентрироваться на тонком послевкусии напитка, а не на работе — тщетно. Джеронимо, ты скоро ебнешься, твердит он себе, пьет этот несчастный чай, но работа работа работа работа работа работа работа работа работа работа в голове, ничего больше. Руки дрожат так, что журналист чуть не проливает на себя чай, и он ставит его обратно на столик. За окном шумят, и это, как никогда, бесит. Как никогда, сука, ебет мозг, что хочется всех к хуям перезатыкать, но тело будто расплавилось в этом чертовом кресле, мягком-мягком… Джеронимо ищет по карманам беруши и, найдя, вставляет в уши — тишина. Тишина, которая уже не приятная, а пугает: он остается наедине с дедлайнами и недописанной статьей, оставленной НЕПРЕДУСМОТРИТЕЛЬНО на следующее раннее утро. Даже будильник на полчетвертого уже поставлен. В голове уже набросан этот дурацкий конец — он просто встанет, сразу же все запишет, а потом, если останется время, доспит до половины седьмого или еще над чем-нибудь поработает. Да, наверное, все-таки поработает… Как раз успеет чуть-чуть раньше срока все прислать… Стилтон встряхивает кисти рук, пытаясь расслабить и устранить дрожь, но все только ухудшается. Хватит, Джеронимо, хватит… Но с каждой секундой, проведенной в тишине, с привкусом ромашкового чая на языке, становится еще страшнее. Начинает казаться, что он теряет слух — и журналист судорожно вытаскивает дурацкие беруши и бросает их рядом с чаем. Он думает, что сейчас закричит, но голос будто застрял где-то в горле и мешает дышать. Так же мешает, как и недописанная статья, мысль о завтрашнем утре, короткие сроки, бесконечный круг работы, адский ебаный круг. Джеронимо пиздец боится задохнуться. Воздуха не хватает невероятно: в глазах темнеет и расплывается картинка, а часть левой кисти немеет. Накрывает еще большая паника, уже физическая, совершенно бессознательная. Он мгновенно ослабляет галстук, расстегивает две верхние пуговицы белой рубашки… И с усилием выдыхает. Очень стараясь снять напряжение, он закрывает глаза и откидывается в кресле, максимально вытянув ноги и разжав пальцы. Мышцы сами собой приходят в тонус, и только путем самовнушения Джеронимо удается хотя бы чуть-чуть их расслабить. Лучший журналист Мышенции (ведь так все его называют, когда соглашаются на интервью или сами предлагают его дать, да?) ловит паническую атаку из-за… работы? Это звучит так низко и неидеально, что его всего аж передергивает: лучшие, самые успешные и трудолюбивые так не реагируют. Они выше этой глупой возможности организма и психики истощаться — они владеют собой полностью, и Джеронимо разочарованно обнаруживает, что этот пункт провалил… вот буквально только что — несколько минут назад. Он чувствует себя униженным и мерзким, в какой-то степени недостойным, потерявшим контроль, и в мыслях вновь всплывает эта ебучая статья. Но сил делать что-то нет — даже открыть глаза кажется непосильной задачей, но хочется-то плакать, кричать, выть, ломать и крушить, потому что не справился. Потому что сломался, не смог и не собрал последние силы дописать перед уходом домой. Стилтон всхлипывает, закрывая рот ладонью, и сползает с кресла вниз, на пол. Оглядеться и перепроверить, заперта ли дверь, хочется, но это слишком не в приоритете сейчас. Слезы катятся по щекам, и их соленый вкус заглушает мягкий привкус чая на языке. Слезы презрения и бессилия. Почему-то в этот момент кажется, что у Салли МакМауси такого никогда не случится и не случилось бы: она… лучше?.. выносливей? профессиональней? имеет больший опыт? что? ЧТО?! К ЧЕМУ ТЫ ОПЯТЬ ПРИДЕРЕШЬСЯ, ДЖЕРОНИМО?! Зависть и ощущение собственного ничтожества охватывают Стилтона одновременно — слезы. Слезы, исступленное катание по полу, позже — искусанные до крови запястья и снова тишина. Сон, который через пять с половиной часов прервет будильник на статью.