потеря

Под водой время течёт медленно, словно неповоротливый кашалот. На глубину почти не попадают лучи солнца, но если и достигают они дна, то не сжигают дотла бледную кожу. Здесь не ощутишь лютого мороза и радостной весенней капели, не увидишь пушистые облака, подобные причудливым земным животным и не вдохнёшь аромат покрытых росой ландышей. Время не властно над Унари. И она терпеливо ждёт своего драгоценного мужа, который принесёт с собой не только саке, но и отблески солнца в серебряной чешуе, прохладный ветер, запутавшийся в волосах, и летящую, свободную улыбку. С ней Мизуки был честен, и вплетая в волосы Унари земные цветы, улыбался чуть печально, но тепло, от чего сердце Унари билось, как рыбка в сетях. Пускай он приходил всего раз в год, этот срок — ничто для них. Унари не наблюдала смену пор года и не ждала любовных писем, однако готовилась все эти дни к его появлению так, словно от этого зависела её жизнь. Самые прекрасные перламутровые жемчужины, вкуснейшая рыба, изящные гребни и драгоценные дары моря, сокровища с затонувших кораблей: Унари подарила бы Мизуки весь океан, сразилась бы с морским владыкой и отдала бы Мизуки всё, всё!.. И своё тело, и свою душу, и своё сердце. Когда он опускался в тёплые воды Окинавы, Унари чувствовала это. Море замирало. Стихали шторма и бури, поднималась к поверхности рыбы. Они приветствовали своего господина и вели его в сад, где Унари не находила себе места и теребила хагоромо, которое носила уже скорее по привычке. Мизуки говорил: «ты прекрасна» и снимал вуаль сразу, как только мог дотянуться, и в такие минуты Унари чувствовала себя одновременно беспомощной и счастливой. Голос Мизуки заглушал причитания матери и других русалок, ведь Мизуки считал её рога и глаз чудесными, а не уродливыми, ведь он касался их — и на его лице читалась безграничная нежность. Изо всех сил Унари старалась быть для него идеальной женой; и хотя приходилось ей делить своего мужа с земной богиней, она была счастлива уже от того, что кто-то помнил о ней. Их с Мизуки словно соединяла невидимая нить, тянущаяся сквозь толщу воды к небесам. Засыпая, Унари прижимала ладонь к груди и тихо смеялась, а после пела песню в надежде, что её отголоски достигнут ушей Мизуки: сквозь ракушки и шум прибоя, в рёве ветра и брызгах солёных капель. Он для неё — целый мир, она для него — половина. Унари не считала годы, но они не щадили людей; Мизуки нёс ей рассказы о жизни наверху, делился мыслями, жаловался иногда и трогательно засыпал на её хвосте. Унари не подглядывала в его сны, но знала: он боится. За ту, что подарила ему свет, за Нанами, которая не становилась моложе. Век людей печален и короток, люди — хрупкие существа. Унари должна бы радоваться скорой смерти соперницы, но она делила с Мизуки и его счастье, и его горе. Если ему больно, то как смеет она смеяться и танцевать? Если его сердце рвётся на куски, то чем она может помочь?.. — Унари, — тот день не отличался ото всех предыдущих. Но Унари, как акула, чуяла кровоточащую рану, раздула хищно ноздри и подплыла к Мизуки, заключая его в объятия. Её чудесный, самый лучший муж пытался улыбаться, но глаза его были полны слёз. — Унари, пожалей меня. Мне очень плохо. — Я спою тебе, милый, — Унари сгорбилась, прижимая голову Мизуки к своей груди. — Засыпай. Пока ты со мной, тебе не будет больно… В песне не было ни смысла, ни магии; она укутывала Мизуки тёплым течением, защищала от мира и страданий. Мизуки рыдал ей в плечо, обвив ногами-или-уже-хвостом, а Унари бережно обнимала его и надеялась, что бедный супруг её когда-нибудь снова сможет улыбнуться. Пусть не скоро. Это неважно. Она подождёт. Потому что половина её мира всегда будет принадлежать ему.