Я (не) помню

Ахиллесу так много хотелось сказать, когда он приходил к Патроклу, но почему-то слова застревали в горле — и он мог только слушать. Это было странно, поскольку при жизни именно он отличался словоохотливостью, после смерти же они будто бы поменялись ролями. Возможно, смерть научила его смирению. Возможно, ему просто было страшно говорить — и случайно, каким-нибудь неосторожным словом ранить Патрокла, задеть его. Для теней вроде них тысячи лет ничего не значат, но даже незначительные события в посмертии Ахиллеса были интереснее, чем тоскливое бытие Патрокла. Он никогда не жаловался на это, однако Ахиллес в глубине души понимал, на что именно обрёк любимого человека из-за собственной непомерной гордыни. Пока он служил Владыке, Патрокл томился в вечности, о которой не просил. И была ещё одна причина, по которой Ахиллес внимательно слушал и запоминал сказанное, складывал для себя новую картину их совместной не-жизни. Если бы он вдруг протянул с ностальгией: «А помнишь, мы…», то Патрокл наверняка пожал бы плечами и ответил: «Не помню». Он пил из Леты, реки забвения, чтобы забыть, чтобы мучительные воспоминания не терзали его, подобно адскому псу, и Ахиллес даже не пытался теперь рассказать, что Цербер на самом деле очень славное животное. Патрокл над ним только посмеялся бы. Ты, он бы сказал, стал таким сентиментальным. Ахиллес не хотел — опять же из эгоизма — знать, что Патрокл забыл их купание после стычки в горах, забыл, как они объедались кислой незрелой ягодой из чьего-то заброшенного сада, как перевязывали друг другу раны и грелись, прижавшись, во время холодных ночей. Каким же трусом он стал! Не может взглянуть правде в глаза и отступает, ища обходные пути там, где стоит всего лишь честно признать свои слабости. А Патрокла, казалось, вовсе не тяготили провалы в памяти. Он всегда радовался визитам Ахиллеса, обнимал его знакомо крепко и целовал в висок, где бледнел старый шрам. Первый заводил разговор — о том, что не поменялось в Элизиуме, сколько раз неугомонный принц пробегал мимо. Про свары героев, отголоски их сражений, эхо божественных благословений. Для Патрокла жизнь застыла, словно мошка в янтаре, и Ахиллес боялся разрушить хрупкое оцепенение своими наблюдениями за Домом и забавными выходками его обитателей. Он мог бы сказать, что у них работает славная горничная, что в галерее у покоев Владыки висит портрет Матери Ночи, а у купальни Стикс горит жаркое пламя камина, где безликие тени греют свои крохотные ручки. Он мог бы сказать, что безумно хочет провести Патрокла за собой в Дом, спрятать в пустующих покоях, а затем, ночью, показать всю ту жизнь, что он провёл без него. Как же бездарно и сумрачно, если не считать воспитание юного принца. О, как же!.. — Ты слишком много думаешь, — сказал Патрокл и коснулся лба Ахиллеса в том месте, где кожа собралась сеткой морщин. — Я знаю, что ты любишь меня. Этого довольно. Ахиллес закусил губу и собрал в кулак всю свою смелость. Он мог бы отвернуться, спрятаться за беспечной улыбкой, сослаться на неотложные (нет) дела. Но Патрокл был важнее любых дел, ценнее жизни и свободы. И если он до сих пор верил в него, дурака, то, может быть, ему вовсе не стоит так сильно бояться забвения. — Мы создадим новые воспоминания, — сказал он тихо, но твёрдо. Глаза Патрокла мягко светились, а на его губах появилась понимающая и терпеливая улыбка. — Вместе. — Вместе, — эхом повторил Патрокл и крепко сжал его ладонь.