выдыхай

" всхлипы. нечёткие, еле ощутимые, шипящие из кромешности дремоты ".

      Хватает пятнадцати секунд, и бессильные причитания доносятся с большей чёткостью, нарастают и дребезжат под ухом. Он просыпается то ли от назойливых тихих завываний, то ли от тянущей боли в районе коленной чашки — поначалу не разбирает, от слова совсем. Парень, не открывая глаз, недовольно постанывает и неуклюже переворачивается на другой бок, в надежде уткнуться носом в сокровище, дабы излечиться, однако, тело не ощущает тепла. Он проводит рукой по простыне — пусто. Приоткрывает глаза, игнорируя шум в ушах, прощупывает поверхность кровати. Зрение пока подводит: пляшут лишь одни световые пятна.       Её нет — до него, наконец, доходит. Резко приподнимается на локтях, жмурясь и потирая глаза, сквозь боль спускает ноги на пол, садится на край постели. Сознание очухивается и мозг лучше начинает воспринимать обстановку. Позади, должно быть, тяжёлый день, вторник: он только прилетел со съемок, из тёплого Ростова в ураганный Питер. А сейчас посреди ночи сидит, запутавшись в одеяле, и нихуя не понимает.       Звук, кажется, доносится из коридора или ванны. Странно всё это — будто сны продолжаются.       Парень кое-как взваливает тело, хромая и притаптывая босыми пятками по полу, пытается нащупать переключатель настольной лампы — не находит — похуй. Он, вроде как, не в своей квартире — спросонья толком и не разобрать. Вроде как, в её. Вроде как, и не в чужой — и то хорошо.       Что за надрывные придыхания-то? В ванне свет горит. В хуй знает сколько ночи решила перерепетировать что ли?       — Солнце, у тебя всё в порядке? — он, зевая, указательным пальцем постукивает по матовому стеклу и выжидает ответа. Которого не следует — затишье. — Малыш,.. — тактично продолжает парень.       Что-то сердце постукивает. Ну, не будет же он просто врываться в ванную без приглашения. Его не так воспитывали.             Да кому       врёт?       Конечно, его сердце выдавало такие прелюдии, ещё до пробуждения, трескалось и терзалось — от стресса, духоты или …       От покрасневшего лица, которое ему пришлось лицезреть где-то между бортиком ванной и прижатыми коленями, когда после непродолжительного молчания он нетерпеливо открывает дверь и залетает в помещение «три на три».       — Так, спокойно, — уверяет себя, больше, чем тебя. — Т-так, тише, ты сколько здесь уже сидишь-то?       Парень рывком кидается на колени и обхватывает избитые дрожью руки, убирает сбившиеся пряди, чтобы понять, насколько всё «плачевно».       — Юр,.. — тихо шепчешь, что есть сил, пока тот впивается в твои плечи ногтями.              Ты заглатываешь воздух рывками — ком в горле перекрывает все пути, начинается жуткая отдышка. Всё трясёшь руками, да коленками, а он то и дело — поглядывает, какое жуткое выражение вырисовывает каждый твой вдох на губах.              — Дышать сложно? — быстро переспрашивает. — Насколько? — прикрикивает, чтобы ввести тебя обратно в чувства. Легонько трясёт за плечи. — Слышишь, ты только не отключайся, ладно? Слышишь, солнце?              А ты, мать твою, ничего уже не слышишь. Сворачивает аж всю. Выворачивает. Необъяснимый и мучительный приступ беспокойства — и не ощущаешь уже своих онемевших конечностей. Ванная наполняется невесомой густотой, здесь — тесно — влажно — до смерти тихо. По трубам резво переливается горячая вода — вот, зацепка, да.              Трубы. Объясняли — считать. Считать. До десяти, пятнадцати, сорока — сколько понадобится.              Отвратное, отвратное чувство беспомощности.              — Может, скорую? — Юра начинает запинаться, её лихорадочная дрожь передаётся его мускулам. Он судорожно гладит её предплечье, кисти, лодыжки — лишь бы прошло это поскорее, прошло. — Д-да, какая, б-блять, скорая,.. — осекается. Сопит и жалобно шевелит бровями.              " трубы. длинные, г-гладкие, бел-лые, с пят … блять! боже! как же сложно! ".              Пытаешься переконцентрироваться на воду. Описывай — считай –описывай — считай.              " вода, к-как беж-жит? п-плавно, т-тих … ".              — Слышишь меня? — тараторит парень около твоего лица. — Я тут, с тобой, — не останавливается повторять это. Лишь бы прошло поскорее, прошло. — Давай вместе дышать, я выдыхаю и ты, да? Ничего же сложного? — насильно забирает лицо мягкими ладонями. — Посмотри на меня, малыш.              " пять. машинка. стиральная. белая, кв-вадратная,.. пиздец! да какая машинка! тут всего полно, шесть. банки какие-то, щётки, не получ-чается, не выходит! ".              — Посмотри на меня! — на повышенных тонах отзывает Насонов.              Его голос старательно пробирается через густую пелену вакуума вокруг головы.              " семь. глаза у него, г-глаза,.. яростно бегают из стороны в сторону. такие ... глубокие, светлые,.. ".              Тебя, кажется, может стошнить, если головокружение не остановится.              — Молодчина, — твердит Юра. — Ещё раз, и,.. давай, — вдыхает спокойно и дожидается твоей очереди. — В порядке ты будешь, клянусь, — повторяет и повторяет. — Давай, не юли! — улыбка пробивается, когда он чувствует, что потихоньку овладевает твоим безумно растерянным взглядом.              Ты стараешься выровнять дыхание, как можешь — сбивчиво, хрипло, тяжко. А Насонов толком и не ведает, в какой порядок и, главное, как тебя и приводить. Что там, в твоей взрывной башке, творится в эту секунду? Он лишь оторопело говорит что-то на «не связном», держит тебя крепко-крепко и сам пытается не сойти с ума. Хуёвит его, сердце, пятки, пальцы, душу, нервы.              — Я-я, я умру сейчас, Юр, — выпаливаешь с трудом. — Я чувствую, что умираю, вот тут, — дёрганьем трогаешь грудную клетку. — Жжётся, сильно.              — Сдавливает?              — Ага.              — Может врача всё-таки?               — Я, — слова тянутся друг за другом вязкой нитью. Что-то на «не связном», да? — Я д-долго,.. чёрт, — сглатываешь и вновь хватаешь воздух. — Уснуть не могла. П-пошла таблетки п-пить и,..              Беспамятно закусываешь нижнюю губу, тревога усиливается и безжалостно скребётся под коркой — блеском озаряется бешеный взгляд. Реальность висит на краешке абсурда — не можешь ухватиться.              — Нужно постараться, — протягивает парень, сжимая челюсть. — Дышишь, замечательно, — с облегчением проговаривает. — Продолжай.              — М-меня накр-рыло, и я ...              Ты. Напуганная — гневная — беспомощная — истеричка.              Слёзная пелена застилает роговицу. Подступает к носоглотке — корчишься, морщишься, дерёт в носу.              — Вот, так, да, — он терпимо приглаживает волосы. — Иди с-сюда, — притуплено вздыхает. — Давай, аккуратно,..              Парень садится полностью на пол, облокачиваясь на борт ванны, и укладывает тебя, уже взвывающую, к себе на колени.              — Поплачь, — зажмуриваясь, произносит. — Станет лучше.              И сидит так, закрывши глаза, пока ты рыдаешь и цепляешься за его спортивные штаны, в качестве платка, бог знает, сколько времени — он, честно признаться, уже чувствует подступающее утро. Сидит смиренно и гладит, гладит, гладит. Порой, утешает, порой, наоборот, подшибает плакать громче — прям навзрыд, надеется, что всю хуйню смертоносную до капли вышибешь. Сидит и слушает, как надрываешься, а внутри — все перелопатило. Больно ему почему-то. Чертовски. Его так воспитывали.              — П-прости меня, — выдаешь через очередные всплески. — Я не д-думала, честно, — задерживаешься. — Что разбужу тебя. Думала, тихо всё пройдёт, как всегда.              Сжимаются лёгкие, и он поначалу не знает — как лучше ответить. «Как всегда». Душа слегка бесится. Что значит это — как всегда?              Врушка.              Сколько раз стоит повторять, что она — не всесильная? Не всесильная и не обманутая.              Упёртая.              — Не смей так говорить, — устало потирает переносицу парень. — Все хорошо.              Он успокаивает отчасти из вежливости. Потому что завтра — опять всё по новой: очередной ранний подъём, очередные покатушки в такси и на метро от островов — к центру — на окраины, очередной заход в театр, очередное возвращение к родителям, очередные документации. Слишком много обремененности — слишком мало выходных после длительного отсутствия. И слишком мало тебя. Благо твоя хата оказалась, как говорится, с краю — рядом с аэропортом. Эта ночь должна была быть спокойной. До беспредела обычной. И Юра лелеет мысль о том, что бесы, в конечном счёте, отпустят тебя и вернут на кровать — в обнимку. Романтик — Насонов. Ему нравится называть тебя одержимой.              — Подъём, рёва, — по-доброму приступает он. — Я себе всё тут отморожу скоро.              Он внимательно прислушивается к каждому шороху, хныканью и трепету на своих коленях, и что-то подсказывает: давай, пора — вытаскивать всё ещё дрожащее тело с мраморной плитки.              Юра помогает встать, заставляет умываться, сам выплескивает огромное количество воды на себя, придерживает за талию — ослабленную и окаменевшую, пока в темноте идёте за сахаром и чаем, оставляет тебя отсиживаться (отмякать) за столом.              — Тебе завтра рано вставать, — пытаешься негодовать и вразумить, но с трудом буквы различаешь.              — У тебя вообще съёмки, — парирует Насонов, включая электрический чайник. — Отмени.              — Вряд ли.              — Перенеси, — настаивает юноша. — Они могут поменять смены, ты это знаешь, — сурово напоминает.              — Не важно, — стучишь ложкой об стенки кружки. — Пойдёт на пользу. Как отыграю зато! — пытаешься выудить из себя хоть горстку эмоциональности.              — Сумасшедшая, — недовольно бросает парень, уставившись в одну точку.              Ты выжата до последних мозговых клеток, но подобные цирковые шоу — не в новинку. Борешься, стараешься, работаешь — накрывает. Сильнее и сильнее с каждым грёбанным разом. Руки опускаются быстро — нет-нет да и думаешь, мол, когда-нибудь точно шибанёт на славу. До Кащенко или старого ободранного ПНД на Обводном. Думаешь — да и поделом, что уж там. Привыкла быть обузой.              Вот только его-то зачем? С измотанной и опустошённой физиономией напротив, потускневшими глазами и отметиной зверского стресса на широкой ссутулившейся спине.              — Юр, извини,.. — мямлишь. — Я не хотела, чтобы ты это видел.              — Заткнись, — называет тебя по фамилии только в особо важные случаи.              Поджимаешь губы и, правда, затыкаешься, пока он наливает воду, бросает чайный пакетик, садится рядом, по-хозяйски укладывая ладонь на твою коленку.              — И сколько паничек случалось, — начинает. — Пока меня не было?              — Штуки две, не считая эту, — отвечаешь честно. Не тот момент, чтобы его наёбывать. Существует ли этот момент вообще?              Он медлит, вырисовывая всем знакомую мелодию пальцами по столешнице.              — Почему не звонила?              — Юра, — возражаешь. — Ты был занят. Я не могу звонить, когда ты снимаешься. И ночью не могу звонить. И утром тоже. Я не могу.              — Не хочешь или не можешь?               Обижает тебя этот склизкий вопрос. Конечно, хочешь.              — Не могу. Я не привыкла, ты же знае …              — Тебе не кажется, что пора отучаться строить из себя брошенного ребёнка, а? — перебивает.              Молчишь. От правды селезёнку режет.              — Послушай, — он придвигается ближе. — Это случалось однажды, когда я был рядом?              Ты около десяти секунд думаешь, улавливая одновременно его хитрый и пронзительно жаждущий правды взгляд — не вспоминаешь, просто размышляешь — стоит ли?              Одиночно киваешь.              И расстраиваешь, наверно.              Судя по реакции, может, даже злишь.              — Дай лапу свою, — наконец, после затяжного безмолвия, он пересиливает досаду и обхватывает твою руку, так как умеет. Тепло. — Мы договорились обо всём друг другу рассказывать, помнишь?              Ты не знаешь, куда деться, когда пламя сомнений охватывает вперемешку с его горячей солидной ладонью.              — Я знаю, — оправдываешься. — Но не всегда легко так просто свалиться тебе на шею.              — Да не свалишься мне на шею, — в игровой манере сердится Насонов. — Так взрослые люди поступают, солнце. Поддерживают друг друга.              Парень большим пальцем поглаживает костяшки на твоей руке.              — И, если ты мне не позвонишь в следующий раз, когда такое произойдёт и не попросишь помощи, — он наклоняется прямо к острому носу напротив. — Тебя подожгут прямо в ламбе, связи у меня имеются.              Ты усмехаешься и отводишь лицо в сторону. Дурацкая привычка.              — Я всё высказал, — подытоживает Юра. — Тебе это нужно, — добавляет потом. — И мне ты нужна, — вновь оказывается прямо у твоего лица, близко-близко. — Хоть девчуля ты и пиздец проблемная, — в шутку добавляет.              Знаешь же, как жалко выглядишь со стороны в ситуациях, когда тебя одаривают похожими громкими словами. Пытаешься выстроить серьёзную озарённую морду.              Однако Насонову ты не в силах — не верить. А вот доверять не можешь. И это — абсолютно две разные вещи, а он слишком быстро занял главенствующее место в твоей чумной жизни.              — Выпей ещё, будь добра, — призывает Юра, доставая из шкафчика пластину транквилизаторов и бросая её на стол. — Чтоб спалось крепко.              Он выучил, по всей вероятности, с трудом и насмешками, все названия таблеток, которые ты получала от психотерапевта. Но выучил. И дозы тоже. И напоминания каждодневные в сообщениях о том, что это важно. Юра не собирался становиться мамкой, но по-другому не мог. Или не хотел?              — Нельзя больше, — ты пожимаешь плечами. — Превышу хоть на миллиграмм — проснусь в обед.              — Ещё чего, — ухмыляется Насонов. — Я, значит, в шесть утра горбатиться еду, а ты лежишь счастливая с подушками, ага, — парень снимает футболку, потому что за последний час крайне пришлось попотеть. — Можно, ты ж, нахрен, не уснешь после такой взбучки. Я колыбельные петь не буду — не надейся даже, — оголяет белоснежные зубы.              — Мистер Доктор, вам бы одеться при обслуживании клиентов, — появляются силы ехидничать.              — Жарко, — отмахивается парень, уходя в спальню.              Ты возвращаешься к нему чуть позже, чем было наказано, потому что жизненно необходимым обрядом после «такой взбучки» считается выкуренная сигарета на балконе. Он не пошёл курить с тобой. Вымотался до того, что полученное напряжение снимется только могилой.              Заглатываешь никотин вместе с мыслями о том, что не достойна. Просто-напросто не достойна.       Не потому что не умеешь любить — не умеешь подпускать.              Любуешься зарождающимся алым рассветом над панельными крышами и не хочешь показываться ему. Такой несамостоятельной и ничтожной. «Ты нужна мне». С жалостью перебираешь его вежливость. Выбрать тебя — его самая хуёвая ошибка. Остаться с ним — твоя редкостная удача.              Приходишь, а он снова ищет тебя на кровати, как час назад, в дрёме.              — Я здесь, — шепчешь, зарываясь в бархатные объятия со спины.              Тело у него действительно веет жаром. Приходится избавляться от одеяла. Юра уже — в полусне, но тянется губами к твоей мягкой шее, и с каждым маленьким и смачным поцелуем и обжигающим дыханием приговаривает «люблю».              — И я тебя.              Он не может/не хочет останавливаться — покрывает губами все плечи, да и руки бы покрыл, если бы ты не остановила. Объясняешь тем, что так оба завтра не проснутся ранним утром. А солнце где-то там за тёмными шторами уже показывается на горизонте.              — Весь кайф утренний портишь, малых, — мычит парень тебе в плечо.              — Как ты меня назвал? — расплываешься в улыбке.              — Тебе всегда нравилось, когда я становился Гречкиным, — он продолжает сонно бормотать.              Ты томно долго вдыхаешь.              — Выдыхай.              Задерживаешь кислород и на выдохе с громким смешком отвечаешь:              — Я, кажется, передышала за сегодня.              Юра посмеивается.                            вы, естественно, тогда не заснули.