сегодня по радио песни о любви

В неприметный маленький домишко с покосившейся и малость дырявой крышей Итан заваливается очень громко и неловко. Позади еще слышатся безумные вопли ликанов, какой-то громкий отчаянный вой, пробирающий до костей, и Итан не медлит: из последних сил хватает комод, дергает его к двери. Скуля от боли в груди, баррикадируется. Ящички выдвигаются и зловеще хлопают. Забиваясь в угол, Итан дрожит от боли и того странного ощущения, которое бывает, когда соскальзываешь в лихорадочное полузабытье. Но он знает, что нельзя отключаться; перехватывает дробовик, целится в окно… Дом Итан чудом выбрал правильный, тут окна узкие совсем, вряд ли тварь пролезет, а просунутую башку он запросто отстрелит. Понемногу, пытаясь совладать с частящим дыханием, Итан успокаивается… И тут же над его ухом раздается какой-то душераздирающий скрежет. Несмотря на перебитые ребра, Итан вскакивает с емким: «Блядь!», взмахивает дробовиком, готовясь шмальнуть в любое притаившееся в темноте тесной хаты чудовище… Но видит только обеденный стол, устеленный какой-то клетчатой прожженной клеенкой, тарелки, бутылку с мутным самогоном, а в центре этого всего — старомодный радиоприемник. С колотящимся сердцем Итан оседает в своем пыльном углу. — Э-э, Уинтерс, ты там как? — скрипуче спрашивает у него голос Карла, доносящийся из динамика старого приемника. — Итан? — он звучит уже почти испуганно, по-настоящему беспокойно, и Итан представляет, как великий лорд Гейзенберг в страхе скалится, как дворовый пес. — Я жив, — лаконично говорит Итан. — Ранен. Карл разражается чередой ругательств. Примерно так же он орет, когда очередной эксперимент не удается и он вынужден наблюдать, как кропотливо собранная хреновина безнадежно дымится. Очевидно, проебы Итана его так же раздражают: Карл хочет, чтобы все было идеально. Но так никогда не получается. — У тебя в деревне камеры? — спрашивает Итан, потому что их разговор не кажется случайностью. Слишком большое совпадение — даже если предположить, что Карл заскучал по нему, умаявшись за сборкой достаточно мощного заряда для суки Миранды и ее плесневелой хуйни. — Только в центре, — не таится тот. — Я видел, как ты забежал в дом. Так что произошло? — хмуро спрашивает Карл. — Ты же не ребенок, Уинтерс, как ты так?.. — Зажали в углу, — выдавливает Итан. Отчасти со стыдом: и сам понимает, что такие ошибки могут стоить ему жизни. Розе. Карлу. Слишком много у него ответственности. — Кажется, я… мне сломали ребра, — предполагает он, морщась от боли в груди, вспыхнувшей, когда он попытался пошевелиться и сесть удобнее. — Бля, больно… Нужно время, чтобы восстановиться. — А та хуйня, которой ты лечишься? — быстро спрашивает Карл. — Кончилась давно. — Говорил же, надо больше брать! — злится Карл. Итан отчетливо слышит какой-то грохот, воображает, как тот в привычной уже манере решительно вскакивает, отшвыривая прочь металлический стул. — Никуда не уходи, — язвительно бросает Карл, — я скоро буду. Итан сначала молчит. Задирает голову, смотрит на паутинные заросли на потолке, думает отстраненно: ему бы поблагодарить Карла за то, что тот так печется, реально заботится, как будто у них нормальные человеческие отношения — без плесени, ебаных мутантов и личной войны с богиней местного разлива. Но Итану трудно. Признаваться, что он нуждается в помощи, доверяться кому-то. Он смотрит на руку, на приделанный протез, вжившийся, как будто всегда так было. Он уже безнадежно погряз в этом. В Карле. Но каждый раз — как ножом по нервам, проклятая беспомощность… Итан бьется затылком о деревянную стену. Легче не становится. — Итан, не отключайся, — прикрикивает на него радио. Он изумленно косится на стол. Думал, Карл уже поспешил собираться, а потому отключится и позволит Итану ненавидеть себя в удушающей тишине, но тот не собирается его оставлять. Итан правда не знает, как работает его связь с приемником, но в глубине души рад этой компании. Умирать в одиночестве жутко… Нет. Он не умирает. Это всего лишь пара выломанных ребер, его тело справлялось и с худшим. Но в голове уже начинает плыть, соображается с трудом. Почти отрубаясь, Итан подбирается ближе к столу, подползает буквально, сражаясь за каждый рывок и мучаясь от простреливающей боли. Так он теряет из поля зрения окошко, зато оказывается ближе к приемнику, и от этого как-то спокойнее. Можно прикрыть слипающиеся веки и представить, что Карл… Нет, нельзя закрывать глаза! Итан бы отвесил себе пощечину, если бы хватило сил, но он до крови прикусывает щеку. Становится немного легче. Горьковатый привкус своей крови на языке становится уже привычным, но отрезвляющим. — Надеюсь, меня не сожрут, пока ты там идешь, — устало шепчет Итан, прислоняясь к столу. Кладет голову на столешницу, сморенный, чувствующий себя сильно больным — с температурой под сорок. Но угол стола неудобно впивается под челюстью, и это немного помогает держаться в сознании. — Да кому ты нужен, — сипло смеется Карл. — Они вечно голодны, не будут тебя караулить. По деревне еще бродит какая-нибудь неубитая скотина, переключатся на нее. Ты не настолько аппетитный, чтобы они торчали под дверью… А если так, то им очень не повезет столкнуться со мной! — Ты взял свой ужасный молоток? — смаргивая цветные круги перед глазами, спрашивает Итан. — А как же! — довольно ворчит Карл. Они оба понимают, что говорят о какой-то бессмыслице, но это отвлекает Итана от ран, от того, насколько ему хуево. — В детстве я любил слушать радио, — неожиданно делится Итан, чтобы что-то говорить, не останавливаясь. — Родители, понятное дело, уходили на работу, а я сидел перед приемником и переключал… Все подряд! И песни, и какие-то интервью. Там по утрам была передача, в которой читали сказки, кажется… Может, есть записи в интернете… Поискать бы для Розы… — он почти уплывает, но чудом возвращается. — В твоем детстве точно были телевизоры, — полуутвердительно говорит Карл; он немного путается во времени. — Мне казалось, детям картинки мельтешащие интереснее будут какой-то болтовни… — А, был, конечно, — соглашается Итан. — Но мне больше нравилось воображать самому. По голосу представлять человека. Как он выглядит, что у него за жизнь. Потому что, как ты догадываешься, торчать дома одному было не особо интересно… Он усмехается. Какая ирония: он снова один в маленькой комнате, снова жадно смотрит на приемник, как будто ждет от него какого-то немыслимого откровения. — Ну, меня воображать тебе не нужно, — поддевает Карл. — Если только что-то неприличное… Итан смеется, хотя это больно. От искренней улыбки болят сухие губы. — Ты больше не один, Итан, — каким-то чудом Карл угадывает его мысли. Почему-то именно эта фраза получается такой серьезной и решительной, очень уверенной. Без знакомых нагловатых ноток, без театральщины, которую Карл любит. — Ты мог заметить… о некоторых вещах мне проще говорить так. Через посредника, что ли… — Поэтому ты со мной первый раз связался через старый телек? — вспоминает Итан с долей теплой ностальгии, хотя это было… пожалуй, неделю назад или около того. — Ну, еще была пиздец какая высокая вероятность, что ты полезешь шмалять, не подумав… Но в целом да. И поэтому тоже. Я что сказать-то хотел… — Карл немного мнется; Итан невольно подается вперед, ловя каждый его вздох. В какой-то момент это становится важнее его самого. — Ты мне дорог, Итан Уинтерс. Очень дорог. И я в одном уверен: мы должны выбраться из этого ебаного места любой ценой. — Я тоже люблю тебя, — выговаривает Итан, усмехаясь. И жалеет, что радио не передает изображение. Карл снова ругается. Спрашивает осторожно: — Итан, что за херня? Ты мне напиздел про ребра? Ты умираешь?! — Что? — он возмущенно смотрит на приемник. — Нет! Я буду жить… Но как-нибудь попозже, когда смогу нормально дышать. На той стороне слышится облегченный вздох. — Ты просто казался мне человеком, который не будет признаваться кому-то вроде меня под страхом смерти, — замечает Карл негромко. — Да и твоя… твоя жена, — договаривает он. — И все такое. — Давай не будем про Мию, — просит Итан. Ему и так слишком больно. Но он не хочет обманывать себя. — Мы не в той обстановке, чтобы играть в таинственность, правда? И ты заслужил, чтобы с тобой говорили честно. — Блядь. Я тоже. Я тоже хотел сказать… — Карл делает короткую паузу. — Пиздец у нас сегодня радиопрограммы. Хочешь перерыв на какую-нибудь песню? — А ты умеешь петь? — легко поддается Итан. Позволяет Карлу немного отстраниться, пока что спрятаться в себе. — Нет, бля, я передумал, ты же заснешь так! — встряхнувшись, тут же протестует Карл. — Нам надо разговаривать! А то заслушаешься — и пиши пропало! — Тогда тебе придется выбрать мелодию повеселее. Итан уговаривает его еще недолго, позабавленный тем, как Карл отбивается. Он слышал несколько раз, как тот мурлычет за работой какой-то прилипчивый мотив, и Итан не может сказать, будто ему неинтересно послушать. Но слова даются ему все тяжелее, тело и правда понемногу сдается: ему нужен отдых, чтобы залечить раны, но Итан боится, что может не проснуться. В дверь слышится громкий стук, и он дергается. Голос Карла теперь звучит приглушенно, сквозь старую, но крепкую деревяшку: — Открывай, Итан! Злой серый волк пришел… Он в замешательстве смотрит на стоящий перед ним комод — и Итан вообще не представляет, как повторить подвиг и отодвинуть его. По его слабой возне Карл угадывает что-то, потому командует громко: — Отойди подальше, сейчас я все сделаю. Итан послушно отодвигается. Догадывается, что Карл собирается толкнуть все шурупы и прочие металлические части в этом раритете — и лучше не стоять у него на пути. Комод шарахается к противоположной стене, врезается с грохотом, от которого хочется зажать уши. Как будто в дом свалилась и разорвалась бомба. Итан кашляет от поднявшейся пыли, но видит, как Карл влетает — резко, одержимо, как ищейка. Как будто за ту минуту, что Карл его не слышал, Итан мог умудриться сдохнуть. — Держись, сейчас доставим тебя на фабрику, — частит Карл, помогая ему подняться. Явно не знает, куда деть руки: хотел бы обхватить за пояс, поддерживая, но боится повредить разбитые ребра. — Итан, немного осталось. Ты дождался, ты молодец… И Итан согласно кивает, утыкаясь ему в плечо. Расслабляется, перестает бояться. И, хотя проклинает свою доверчивую беззащитность, чувствует себя в безопасности.