между нелюбовью и враждой выбирайте — сказку

Героиню, спасшую Мондштадт от древнего дракона, он представляет иначе. Представительней, что ли. У Синьоры были свои планы, и Чайлду в них отвели роль плутоватого скомороха. Синьора говорила «Осторожное знакомство, Тарталья, никаких шуточек. В этой девчонке что-то есть». Чайлд намеревался очаровывать: дурашливые поклоны в ноги, лесть в правое ухо, туманные намеки — в левое. Все, как и заказывала мадам, безопасно и совершенно осторожно. Предвестники знают свою работу. Он не особенно ждет этой встречи, других забот хватает. Но когда фигурки приходят в движение, выдыхает разочарованно. Да разве ж это героиня? Выглядит она совершенно не героически, точнее сказать — слабо и немощно. Лупоглазая, хрупкая, точно праздничный фарфор в бабушкином серванте, свежий цветок в пшеничных волосах, непрактичное заморское платье — только дерни для удобства под сталь. Вся светлая и воздушная, — первый же порывистый бриз подхватит и понесет. Для полноты образа только рюшек не хватало на подоле. Из какой сказки она сбежала? Может, из той, где принцесска покидает каменный свод дворцовых крыш в поисках приключений и верных друзей? Или той, в которой главной героине необходимо наставить всех пропащих на путь истинный? Или брать совсем низкий, если не сказать — детский, рейтинг, включающий песни, пляски и любезные разговоры с волшебным зверьем? Синьора говорила «В ней что-то есть», и если ее насторожила наивная на вид пятнадцатилетка, значит, он должен смотреть внимательней. Незыблемое правило Снежной — Синьора никогда не ошибается. Ему всего-то нужно сковырнуть бисквитные сливки да вглядеться, что там такого интересного за рюшами-перьями. От историй про прекрасных принцев на белом коне, спасающих несчастных девиц в беде, его порядком подташнивает. Тоня их обожает, вцепится намертво клещом, и пока не перечитаешь весь розовато-блестящий сборник «Для самых маленьких принцесс», — ни за что не уснет. Чайлд любит младшую до безумия, он хороший брат, кто бы что ни говорил. Надо трижды зачитать книжку по ролям, чтобы сестренке снились самые хорошие и светлые сны? Чайлд все устроит. Но однотипная мешанина сюжетов «пришел-увидел-спас-женился» в свое время ему чуть ли не в кошмарах снилась. Чайлд посмеивается. Никогда не знаешь, как все обернется. Где он и где — галантный рыцарь. Но глянь же, а. Предвестники умеют носить карнавальные маски, и пора бы ему об этом вспомнить. Прекрасная леди ждет своего спасения из лап злодеев-миллелитов. / Ему следовало очаровывать белозубой улыбкой, задорным смехом и ненавязчиво-вежливыми комплиментами. В общем, делать то, что он прекрасно умел — болтать без остановки, доводя собеседников до головной боли. Чайлд должен был усыпить бдительность, чтоб путешественница смотрела в сторону лотков с острой до слез едой и деревянными игрушками, а не прислушивалась к тревожному шепоту горожан. Если бы у него не болели так сильно ребра, он бы расхохотался во весь голос. Не получилось осторожного знакомства, Синьора, ты уж прости. Чайлд честно старался, но устоять, когда Люмин вот так смотрела — прямо, в медовых глазах ни намека на воздушную мягкость, внешняя оболочка никогда еще так его не обманывала, — совершенно невозможно. / У Люмин от его тихой походки незаметно дергалась бровь, а руки — сжимались в кулаки. Черт с ним недоверием и играми Архонтов, в которые Люмин бессовестно затянули. Чайлд случайно попал в больное место — он потоптался сапогами по ее гордости. Люмин так и осталась беспомощным котенком, слепо тыкающимся под ноги прохожим «Вы не видели похожего на меня человека?». Чайлд мог играючи забрать ее жизнь тогда, в Золотой палате. Если она не может одолеть смертного, что же ей делать, если придется противостоять богам? Расхныкаться и молить о пощаде? Ждать, пока кто-то сильный не возьмет на себя ответственность? Люмин на такие условия не соглашается, в бездну все ваши контракты. — Знаешь, я все думаю, отчего же твоя рожа не висит на всех городских плакатах, а миллелиты не стремятся насадить тебя на копья. Люмин вперит в него угрожающий взгляд, будто Чайлд на ее глазах утопил котят и только что отзавтракал младенцем. На всякий случай он проверяет одежду на наличие подозрительных пятен, но костюм даже не помятый. — И тебе добрый вечер, юная леди. Чем занята? Люмин почти рычит от злости, Чайлда хочется стукнуть, да так, чтобы немедленно убрал лисью ухмылку с лица. Стряхнуть бы с себя довольно-растянутые гласные, которыми он бросается направо и налево, а липкое «юная леди» вбить ему обратно в рот, пока корочка на губах не треснет, и не польется горячее и багряное. — Все жду, когда же Нингуан спустит на тебя всех псов Цисин. Чайлд хмыкает и тут же по-мальчишески ойкает от боли. А нечего так ухмыляться, если губы разбитые, думает Люмин. Придурок. — У меня дипломатический иммунитет, а Нефритовая императрица ценит торговые отношения со Снежной. Нингуан ручки пачкать не стремилась, слишком уж дорожила громкой репутацией своих подчиненных. Властелин Камня мертв, да здравствует Цисин! Что, конечно же, не мешало ей посылать наемных убийц. Чайлд, в общем-то, не в обиде. Никто не говорил, что после разрушенной гавани Ли Юэ и неудачного воскрешения Осиала будет просто. — Ты что, животное какое-нибудь? — Люмин смотрит, как он все слизывает стекающую кровь, и морщится. Достает из кармана чистый платок и бросает в Чайлда. — Возращать не надо. Чайлд — ворох шутовских заморочек, нелепые поклоны в ножки барыне — это генетический код его нации. Он прижимает платок к губе и хитро подмигивает: — Буду хранить, как самую большую драгоценность. Поспорить они не успевают, — из комнаты выходит крошка Цици с бумажным пакетом. Она медленно оценивает обстановку и обвинительно спрашивает: — Снова поранился? В списке кровоостанавливающих не было, только заживляющая мазь. — Не переживай, наша ответственная путешественница уже позаботилась обо всем. — Он победоносно машет полученным сокровищем. — Я передумала, немедленно верни платок. Героини в сказках щедрые и неизменно ласковые, Люмин же мало походит на образ жертвенной принцессы из детских грез, особенно, когда вот так напирает с немилосердным выражением. Метр с кепкой, думает Чайлд, она ведь ему по грудь. Он выше да и руки у него длинные. Чайлд высоко поднимает руку с зажатым платком и дразняще машет. — Достанешь? Или прыгать придется? — Я прыгать буду только на твоих костях, если ты цирк не прекратишь. Забирай лекарства и хватит всем трепать нервы. Он с жадным восторгом смотрит, как у Люмин недовольно поджимаются губы, а зрачки широко-широко раскрываются, заполняя почти всю светлую радужку. Это нечестно, думает Чайлд. Все должно быть наоборот. Это же была его роль — очаровывать, разве нет? Завести легкое знакомство, которое можно с выгодой для организации использовать в дальнейшем. Но лед под ногами майора неизбежно трескается, и Чайлд снова захлебывается. / Они продолжают с упорством, достойных безумцев, балансировать на грани. Чайлда швыряет от щенячьего обожания, когда губы у Люмин предательски подрагивают от его глупой шуточки, до сухого горла, если натыкается на холодную настороженность в движениях. Они застряли где-то между станцией «ненавижу тебя» и — «постарайся не умереть до следующей встречи». В промежутке — письмо родным, в которое совершенно загадочно протискивается упоминание Люмин, — Чайлд не планировал, честно слово, так получилось само. В промежутке — злющая и вымоченная его гидро-атаками Люмин, грудь у нее под платьем отчетливо проступает, и Чайлд так шарахается, что его заминкой тут же пользуются, сшибая с ног и крупно прикладывая лопатками о землю. В промежутке — она подает ему руку, помогая подняться, удивленное присвистывание, а в следующий момент Люмин уже сравнивает их руки, — ладони у Чайлда широкие и с тонкой сеточкой белесых шрамов, и маленькая ладошка Люмин на фоне его грубоватой смотрится почти что кукольно. В общем, происходит странное и бесконтрольное. Он подбирает нужное слово, а в голову и не идет ничего. В последний раз он чувствовал себя таким живым очень и очень давно. До Бездны, до «Тартальи» и до того, как так крепко увяз в ледяной паутине. — У меня на родине, — Чайлд сглатывает, и слюна наждачкой проходит по сухому горлу, — есть одна сказка. Небо над головой раскинулось огромное, сплошной простор, а звезды низко-низко, мерцают ослепительным пламенем. Люмин пытается перевести дыхание и устало бухается недалеко от него. Чайлд сегодня странный — движение агрессивные и как будто… Она мысленно запинается. Отчаянные. — И о чем она? — О заколдованной царевне, которую обратили лягушкой. И о прекрасном королевиче, чей поцелуй способен снять чары. Люмин хмыкает себе под нос, пока расшнуровывает ботинки. Ну и синяки у нее завтра расцветут, красота. Пальцами ног зарывается во влажную траву и еле сдерживает стон блаженства. — Ты, конечно же, в этой истории видишь себя коро…ко…тьфу, принцем, а принцессу — ждущей спасения? — Нет, чувствую себя лягушкой, которую никто и никогда больше не расколдует, и она так и будет до самой смерти скакать по чужим болотам. Лицо Чайлда кривится, словно он вот-вот заплачет. У Люмин сердце в грудной клетке дергает почти что с болью. Но это лишь игра теней. Глаза у Чайлда сухие, а лицо снова безмятежное. Только позу слегка меняет, запрокидывая руки за голову. — А что насчет тебя, путешественница? Заложницей чьей сказки стала ты? — С каких это пор мы стали с тобой вести задушевные беседы? Она тянется кулаком, чтобы легонько ткнуть его под ребра, ожидая, что он увернется и перекатится подальше. Но Чайлд вместо этого ловит ее за запястье. Хватка у него не крепкая, кость по крайней мере не трещит, но и не слабая, — руку вырвать не получается. — Соври, если не хочешь откровенничать. Я ведь не узнаю, правду говоришь или нет. «Не узнаешь», — отстраненно соглашается Люмин. «Потому что сказки мои неизвестны вашему миру». Чувство, возникающее в груди от вида того, как чужие пальцы в перчатках разжимаются, идентификации пока что не поддается. Она запрокидывает голову к небу, запрещая себе трогать кожу, все еще хранящую теплоту прикосновения. — Может, я складываю слово «вечность». А может, я та девочка, что бежит за белым кроликом и никакими силами не может его догнать. Но я верю, — на пристальный взгляд она крутит шеей и отвечает такой же внимательностью. — Не только в детских книжках все заканчивается хорошо. — А для злодеев? — Ты вроде бы ассоциируешь себя с жабой. — Эй! Вообще-то с лягушкой! Чайлд от возмущение подскакивает на локтях, но ткань неудачно скользит, и лежит теперь, растянутый в нелепой позе и ошалевшими глазами. Смех зарождается стремительным псалмом, щекочет желудок и звонким хохотом вырывается наружу. Смех как песнь. Смех как плач. Люмин выпаливает мосты, гори-гори-ясно станция «ненависть», какое все-таки громкое слово для маленькой человеческой жизни. Люмин не хочет удивительных преображений, если только самую капельку — меньше напускной беззаботности и больше обиженного фырканья. Чтобы не прекращал стеснительно краснеть, точно юнец безусый, если у нее платье задирается от резких выпадов меча. Чтобы больше рассказывал взахлеб про стеклянных ангелочков, которых они с родителями вешали к самой вершине праздничной елки. Люмин не ждет никаких метаморфоз из-лягушки-в-принца, но когда она целует Чайлда — магия все-таки происходит, и льдинка в сердце наконец-то оттаивает.