Огонь

Пожалуйста, не умирай, или мне придётся тоже.

      Дом, если А-Мэй не подводит память, пахнет душистыми яблоками, бурой дорожной пылью и жаром отцовской кузни. Там беременная матушка вышивала на крыльце удивительных зверей, бабушка собирала лекарственные травы, а шисюн каждое лето плавал с ней вниз по реке, чтобы посмотреть на журавлиные стаи в окружении мелких жёлтых лотосов. Дома было тепло, даже в те лютые холода, когда за окнами снежная метель выла, подобно изголодавшим волкам, широко разевая белую пасть.       Детвора играла в снежки, запутываясь в слишком длинных полах тяжёлых зимних накидок, падая, да от души смеясь. Громко, счастливо, искренне, пропитываясь и треща замершим морозом. Сигала с визгом в глубокие сугробы, резво отталкиваясь от толстых веток. А по весне мазалась в водянистой грязи с ног до головы, облепляясь ветками и прячась по кустам, чтобы потом напугать незадачливых прохожих. Следом приходило лето, когда все младшие носились в засеянные поля, чтобы отнести трудящимся от рассвета родственникам съестного. И тогда, в те редкие моменты, когда вся их семья оказывалась вместе в вечерних сумерках, матушка сваливала их наземь, щекоча под рёбрами.       Осенью А-Мэй просиживала в кузнице едва ли не целый день, впитывая в себя звон сталкивающегося металла, шипение холодной воды и треск горящих дров. Шисюн, чьи волосы и одежда пропитались запахом едкого дыма и древесной трухи, неизменно умело подковывав их немолодую кобылу, что сонно клонила голову к овёсу, мерно насвистывая что-то под нос. Кажется, такую же песню матушка счастливо мурлыка во время готовки или когда ещё совсем маленькими закачивала их спать.       — Ветер задувает свечу, дети, — говорил отец, подзывая их к себе и тяжёлой, натруженной, но тёплой рукой, трепля по голове и вглядываясь в самую душу угольными северными глазами, — но раздувает костёр.       Где-то на этом моменте пламя в домашнем очаге разрастается в огненный шторм, что беспощадно охватывает целую провинцию день за днём. И теперь дом отвратительно пахнет гарью, кровью и жженными телами. То тут, то там мелькают омерзительные собачьи морды с задорным безумным оскалом, а вслед за ними снуют надменные размытые силуэты убийц, что будто всё время находятся в вечной скорби или же вовсе видели Смерть в лицо, с жутко сияющими глазами, которые, словно клеймо, выжигаются под закрытыми веками. Они, сбившись кучкой, подобно маленьким беззащитным зверькам, в самом центре деревни — от которой стараниями Байджань-цзюня не осталось камня на камне — спят на сене, чуть сопревшем и забродившем от утренний влаги, деля тонкие для первых весенних дней одеяла между двумя, а то и тремя людьми. А-Мэй смотрит на холодное звёздное небо, но видит лишь сверкающие льдом глаза и красный, красный, красный…       Огонь — тот самый, что столько лет виделся в окошке отцовской кузни — поселяется в груди, впервые обдавая внутренности диким жаром лихорадки.       Жизнь, внезапно, делится на злополучные до и после.       Лань Лису спокойна и уравновешена, многим обитателям Гу Су напоминает прогревшуюся на солнце белую нефритовую статую, и единственное, что портит её вид пришедшего на землю небожителя — намертво въевшееся в кожу клеймо в форме лотоса, что с удобством расположилось в центре лба. То самое, которое вызывает немое восхищение своим изяществом с картин и такое же сильное отвращение в чужих глазах, когда с ним сталкиваются в грязной реальности. От неё отворачиваются едва ли отвесив резкий поклон, спеша оставить в одиночестве на мощённой тропе. Это совсем не трогает — по-правде, перестало в тот момент, когда ферула впервые опустилась на нежное плечо в Зале Предков — ведь Лису старательно обволакивает своё лицо каменной улыбающейся маской с тонким оттенком безразличия ко всему сущему.       Возможно, знай она, что в будущем два её прекрасных сына с лихвой заберут себе эту черту — ни за какие небесные благодати не повторила бы подобного.       В Облачных Глубинах тишина мёртвая: запрещено бегать, запрещено громко говорить, запрещены беспорядочные связи, запрещено умерщвлять живых существ, запрещено, запрещено, запрещено… Стена с тремя тысячами правил давит на грудь непосильным грузом ни чуть не хуже, чем тяжёлые взгляд льдистых глаз главы Лань, когда на тренировочном плацу её ставят одну против пяти, а в стёртых руках только потёртый гуцинь. Воин из Лань Лису, честно говоря, так себе: рану нанесёт быстро и глубоко — не заметишь, а вот голову снести не хватает ни сил, ни злости, ни убеждения. Учителя со старшими адептами хмыкают так сильно, что в конце концов она, растеряв последние крохи терпения, молча уходит в лазарет к целителям, где вечерами штудирует увесистые трактаты при тусклом свете еле как уцелевших восковых свечей с характерным мягким запахом, что одна из женщин каким-то чудом вытащила из их мёртвой провинции.       Единственный, в чьих глазах не вспыхивает ни омерзения, ни сочувствия — Цинхэн-цзюнь. Там только холодный точный расчёт вперемешку с выгодой и немым придушенным уважением. Осуждать его не хочется совсем — он хотя бы честен сам с собой и окружающими. Первому сыну-наследнику, что пару лет назад серьёзно рассорился с отцом из-за столь агрессивной политики и которого в любой момент могут заменить лучшим адептом, а младшего брата, отодвинув на задний план, умертвив — какая, однако, ирония — нужны союзники. Много надёжных союзников. А другие — такие же несчастные, потерявшие свой дом, что невероятно странным образом сгрудились вокруг Лань Лису — сейчас составляют едва ли не половину всего ордена Гу Су Лань. Отличная возможность. И все трое это понимают.       В тот злополучных день к Байджань-цзюню её вызывают ранним утром, почти выдёргивая из кровати в ночных одеждах. Едва собранная и причёсанная в ханьши главы Лань она попадает впервые, и покрытая мраком, пропитанная тяжёлым запахом сандала, табака и крови, комната встречает её тишиной ещё более мёртвой, чем обычно, время беспощадно замирает, точно кровь на искривлённых в усмешке губах, замерзает, как безумный блеск в голубых глазах напротив, виснет в воздухе:       — Я ненавижу грязных хэбэйских сук, но ещё больше я ненавижу благородных мужей, что принимают вас за равных, — удивительно чётко проговаривает глава Лань, мощным властным голосом вбивая эти омерзительные слова под кожу. — Поэтому я утащу тебя с собой в Преисподнюю, а уж об изменнике крови жизнь позаботится сама.       А потом бежит быстрее, выбивая из лёгких весь воздух предсмертным надменным смехом. Кровь заливает ей глаза, пол, белый плетённый ковёр и чистые клановые одежды. Паника — самый настоящий животный ужас — сковывает грудь, лишая кислорода и возможности светло мыслить. Трясущиеся пальцы хватают ворот расшитого облаками ханьфу, отчаянно вливая светлую ци в абсолютное никуда. Собственное сердце едва не проламывает грудные кости, когда дверь в покои почти выбивают с ноги. Цинхэн-цзюнь приходит слишком поздно для того, чтобы что-то исправить, и слишком рано, чтобы действительно поверить, что это сделала она. Тело Байджань-цзюня ещё тёплое, прямо как слёзы на щеках Лису.       — Никто не поверит, — шепчет она, судорожно хватая ртом воздух и комкая верхний халат в том месте, где должно находится золотое ядро, что сейчас обернулось пылью от чёрного змеиного яда.       — Никто не поверит, — отвечает новый глава Лань, протягивая ей руку.       Теперь они действительно в одной лодке.       В тот момент Лань Лису — снова маленькая А-Мэй, рыдающая навзрыд из-за того, что упала в овраг и свезла коленки с ладонями, перепачкав свежей зеленью новое ханьфу. Снова наивная беззащитная малышка, мир которой заливает красным сверху донизу, и клеймом под веками выжигаются льдистые привидения. Виднеющийся в окошке свет тёплой кузницы снова разрастается, вскидывается, рвёт и царапает глупое, глупое сердце, что заходится в ярости. Он захватывает ядро, лёгкие, течёт по меридианам, воет в глотке. Сжигает дотла, не оставляя даже пепла. Лису закрывает глаза, но это не помогает ни сейчас, ни завтра, ни через месяц, никогда.       Огонь в темноте горит ярче. Облачные Глубины пылают.       Облачные Глубины падут под натиском огненной стены.       Госпожа Лань не помнит суда старейшин над собой, когда нашли окровавленное тело Байджань-цзюня и их, двух идиотов, что недвижимо стояли посреди ханьши, которые, кажется, не смогли отмыть. Свадебной церемонии, как будто проклятой сварливыми злыми языками и сопровождающийся спорами мужа со всеми, кому хотелось высказаться в сторону новоявленного брачного союза, который они смастерили из жёлудей и спичек на коленке среди горечавок. Первой брачной ночи, заселения в собственную маленькую хижину и создание сада из прекрасных пурпурных глициний, белых яблонь, между которыми расположились гранитные камни. Кошмары, что каждую ночь заполняли уставшие сознание горой трупов в траурных одеждах и взмывающей в небо огненной птицей, в следующую секунду камнем падающей на центральный зал, смешивали серые будни в настоящий коктейль иллюзий, где отличить реальность от сна для истерзанной души было непосильной задачей.       А потом А-Мэй вскочила, передёрнув плечами, будто бы избавляясь от остатков кошмара, и взглянула в светлое лицо кричащего младенца. Её младенца. Её сына. Так походившего на неё и не взявшего ничего от них одновременно. Младенца, янтарными глазами похожего на своего отца, чёрной копной волос — на мать, всем остальным, даже горькой дымной улыбкой — на своего давно почившего старшего дядюшку. Того, кто был рождён для диких степей, что пропахли свежестью зелёных трав и жарким конским телом, жжённой полынью, но кому было предрешено богами родится в окружении холодных горных вершин, из-за которых не было видно ни восхода, ни заката, что скрывали звёздное небо, кое веками служило ориентиром для путников в Хэбэе. Ему было суждено расти в холоде родных людей, не сыграв в прятки, салки и ни разу не спрыгнув в сугроб с большой ветки, уснувшей на зиму глицинии, залив горные лощины звонким эхом радости. Смех, вырвавшийся из горла молодой матери, был счастливым, звонким, искренним. Безнадёжным и смирившимся. Живым и настоящим. Впервые за долгое время.       Буйствующий в груди огонь успокаивается.       Сезон сменяется сезоном, Сичэнь подрастает, учится играть на гуцине, а А-Чжань старательно пытается повторить за старшим братом то, что не многие дети его возраста вообще могут сделать. Они, все трое, гуляют в саду держась за руки и тихо воруют оттуда зелёные яблоки, хотя никто им этого не запрещал. Лису задорно смеётся, когда взбешённый Цижень приводит к ней старшего сына спустя три дня пропажи и говорит, что её ребёнок ушёл из дома, чтобы жить на окраине Облачных Глубин с оленёнком, которого ему не разрешили оставить. Гневный выкрик: «Весь в тебя!» — едва не слетает с губ, но застывает в воздухе, когда женщина слегка, но журит смышлёного мальчика за истеричный испуг всего ордена. Но всё же больше поощряет эту незамысловатую детскую шалость, что, побуждённая любопытством, заставляет отступать от давно изживших себя правил. Жаль, что подобная истинна не доходит до других людей с такой же лёгкостью.       Может быть, её сыновья будут счастливее, чем она, среди хребта туманных гор.       Пришедшая после долгого затишья беда, пусть и давно ожидаемая, всё равно падает на голову внезапно. Цинхэн-цзюнь стремительно врывается в уединённое жилище из плотной завесы летящего снега с плачущем от холода и страха А-Хуанем на руках. Лань Ванцзи, осколок ласкового полуденного солнца средь облачного Гу Су, ушёл от брата на прогулке… и не вернулся. Сердце израненное, уставшее сердце, вновь делает кульбит, вставая комом испорченной крови в горле, когда после главы Лань является Цижень с кучкой старших адептов за прямой спиной.       — Никто не пойдёт его искать, — заявляет он, задумчиво поглаживая отпущенную бороду и уверенно не смотря в стремительно темнеющее лицо Лису. — Слишком опасно, буря крепчает.       Линь Мэй пролетает мимо ничего не понимающих адептов и с грохотом открывает двери, впуская в дом горсть снежинок и щиплющий кожу холод, когда её хватают за руку, которую она стремительно вырывает, чтобы повернуться и высказать всё, что думает обо всём происходящем, пока её горячая кровь вперемешку с чистой яростью гуляет по венам.       — Что ты творишь? — кричит Цижень, но почти сразу замолкает, чувствуя как ноги подкашиваются от невероятно сильного давления ци.       Воздух вокруг буквально леденеет, а стёкла мелко дребезжат в оконных рамах.       В голубых глазах невестки бушует огонь, такой сильный и страшный, что, кажется, будто сейчас он вырвется, сокрушая на своём пути всё: маленькое ханьши, зал предков, стену послушания, барьер вокруг ордена. И свирепая метель подчинится огню, упадёт в ноги раздосадованной госпожи, чувствуя в женщине кровь своих северных детей с большими храбрыми горячими сердцами. Лань Хуань заворожено вглядывается в тёмное, искажённое гневом, но не потерявшее своей красоты, лицо матери, впитывает каждую-каждую чёрточку.       Чтобы спустя года жалеть о том, что от действительно храброй и мудрой женщины им с братом не досталось ничего, кроме, возможно, упрямства.       — Не желаю слышать от тебя и слова, Цижень, — выплёвывают в лицо учителю Лань с нескрываемым ядом. — Я — не эталон благодетели, верно. Но знаешь что? Я предпочту им не быть никогда в жизни! Мне плевать как ты меня назовёшь: убийца, грязнокровка, предательница. Но уж лучше быть всеми этими людьми разом, чем ледяной глыбой, для которой правила важнее жизни собственного племянника!       Дернувшиеся было к ней адепты оседают наземь от выброса ци, что длится лишь мгновение, однако заставляет покачнуться даже главу. Линь Мэй без страха уходит в гущу ледяной стихии, хлопнув дверью.       И она испытывает радость.       Снег и ветер будто расступаются перед ней, хотя женщина просто идёт вместе с ветром, по его направлению, между летящих гудящих струй воздуха. Песчинки режут ей порозовевшие щёки и треснувшие губы, путаются в волосах. Дальше собственной руки не видно ничего, даже горные вершины скрылись в белой мгле, но она безошибочно ориентируется сквозь завывания бури. Всё это заставляет сердце бешено колотиться в груди, гнать кровь по венам, пробуждает давно забытые знания и инстинкты. Она бежит, как будто вернувшись в детство. Но холод медленно пробирается под накидку, так что вскоре А-Мэй продолжает переступать сугробы на одном упрямстве, страхе и горящем в груди огне.       И находит.       Замёрзшего, свернувшегося калачиком, почти мёртвого А-Чжаня, женщина прижимает к своей груди, предварительно потеплее закутав его в верхнюю одежду. Огонь жизни в груди вспыхивает с новой силой, перекидываясь на мальчика в её окоченевших руках, и Линь Мэй окончательно убеждается в том, как выжила во время зачистки Хэбэя. А-ма сделала тоже самое, что она сейчас сделает ради своего ребёнка. Отдаст жизнь.       Её сын будет жить. Обязательно.       Огонь бушует в груди всё яростнее, сильнее затапливая собой сознание и застилает глаза непрозрачной плёнкой. Лёгкие печёт, воздух из них выходит с надрывным раздражающим свистом. Как они оказываются в ханьши выпадает из памяти, остаётся только осознание: Ванцзи из рук женщина не выпустит ни за что. Всё вокруг плывёт и горит. Она, сын, домик возле поля горечавки. Облачные глубины горят.       Из раза в раз защитный барьер ордена рушится, и за ним в воздух взмывают сигнальные огни, зачарованные стрелы и алые знамёна. Собачий лай перекрывает звуки музыкальных инструментов, ряды щитов беспощадно неотвратимо падают. Людские волны сходятся в кровавом противостоянии, слышен лязг мечей, вой раненых, отчаянные попытки дотянуться до умирающих, а под аккомпанемент этой какофонии в пылающее рыжее небо взмывает огненная птица, чтобы обрушиться на центральный зал и погрести под ревущем пламенем сотни человеческих жизней. Последний оплот надежды — клановая библиотека — вспыхивает подобно спичке. На копьях, что выставлены перед ней, висят головы совета и главы Гу Су Лань.       А бесчисленное количество повторов спустя огонь затухает. И, будто охватывающее перед смертью от холода тепло, является короткий миг просветления истерзанного сознания.       Госпожа Лань аккуратно складывает похолодевшие руки на животе, широко раскрытыми глазами смотря на заслонённое ветками вечернее небо за окном. Благоухание глициний, запах жасминовых благовоний, горная прохлада оседают на языке.       Запястья сжимают крепче.       — Как хорош сад, — ласково шепчет А-Мей, погружаясь в счастливые воспоминания и медленно закрывая чёрные глаза, — как он полон жизни… И как жаль, что нельзя на вечность замереть в этом мгновении.       Притухший в груди огонь гаснет окончательно.       Чтобы спустя годы Облачные Глубины действительно превратились в пожарище.