Теории о хорошей жене и хорошем муже

С самого начала они с Донником договорились о том, что один из них всегда будет на службе. Так ей было спокойнее — Авелин доверяла ему на сто процентов. Она знала, что даже если ее убьют в очередной переделке имени Хоука, стража будет под присмотром достойного и быстро соображающего человека. Смелого и сильного, который не прогнется под требования Мередит выдавать ей любого заподозренного в отступничестве гражданина, косо поглядевшего на храмовника. Но в этой договоренности была и ее личная беда — очень часто дом оставался темным и пустым, когда она возвращалась в конце хренового дня, проведенного с Хоук. Было плохо и тоскливо, когда она не могла наскрести сил, чтобы приготовить еду, потому что тело ломило после магического излечения и просто хотелось рухнуть спать, а рядом никого не было, чтобы подбодрить ее. И когда у них оставалось по одной чистой рубашке каждому, зато из кучи грязной и потной одежды можно было гнездо вить. И когда гора грязной посуды ждала их единственного на две недели совместного выходного, а они пользовались одной миской и чашкой на двоих, постоянно их же и споласкивая. И даже как будто еще хуже было в другие дни, когда она была на службе полноценно, а Донник мог иногда уходить домой вовремя и пользоваться своими выходными. Тогда дома было чисто и светло, и вкусно пахло простой, жирной и нажористой едой, какую только мужчина мог с таким удовольствием состряпать, и от запаха которой у Авелин начинали дрожать руки и выделяться слюна. И ее это втайне кололо, потому что она редко была заботливой женой. Она была хорошим другом, она надеялась, что была страстной и желанной любовницей, она была отличным партнером. Но она также была женой, и не всегда была женой «хорошей». Она запрещала себе корить себя же за это, потому что это было глупостью — ни Донник, ни Уэсли так не считали и дело было только в ее стремлении к тому, чтобы все было «правильно». А также дело было в том, что ей просто-напросто хотелось быть такой «правильной женой» именно для него. Чтобы он надевал рубашку, которую в этот раз постирала она, и тихонько улыбался от того, что ткань отдаленно пахнет саше с цветами. Потому что когда стирал он — он просто делал чисто. А она делала, как делают тысячи женщин на свете — с уксусно-лимонными смесями, выводящими пятна и смягчающими ткань, и с душистыми саше, чтобы запах уксуса сбить. И ей хотелось, чтобы он, переступив порог дома, делал большие, взволнованные глаза с вопросом: «А что так вкусно пахнет?» Ей хотелось для него быть образом тысячи приятных мелочей, светлого уюта, смеха в доме. Хотелось, чтобы со словом «сила» у него ассоциировался ее образ, но и со словом «любовь», и со словом «секс», и со словом «жизнь», и со словом «счастье». Чтобы куда ни глянь, он видел ее. Вот так эгоистично. Проблема только ее личная, только ее восприятия. Сегодня стремление быть хорошей клонит ее плечи к земле сильнее, потому что она сидит в темноте, на их постели, босая, но натянувшая на себя одну из грязных рубах мужа. Она держит на коленях обнаженный кинжал, понимая, как это глупо, и не может заставить себя зажечь свет. Большая девочка со страхами маленькой. Шорохи темного дома заставляют ее вздрагивать. Ей кажется, что ей в голову опять полетят книги и горшки, а из стены выбежит призрак визжащей женщины, вылетит призрак споткнувшегося, закрывающегося руками мужчины... Ей хватило духу держаться нормально в самом имении Бартренда и после него. Но когда она добралась домой, и тихая темнота окружила ее, вместе с привычными запахами и ощущениями, говорящими, что она дома и в безопасности, она будто сдулась, поддалась чувству безопасности, ослабила контроль и разум тут же принялся рисовать ей жуткие картины и страшилки. Она испугалась. Да! И это не стыдно — пугаться привидений. Ей нужно было просто немного отдышаться, прийти в себя. А запах Донника утешал ту девчачью часть ее, которая была больше всего подвержена влиянию сегодняшних событий и испугу. Наверное, она приходила в себя дольше, чем планировала. Холл их дома осветил масляный фонарь, который принес вернувшийся с дежурства Донник. Он привычно возился с одеждой и оружием и вздрогнул от неожиданности, когда наконец вошел в комнату и увидел ее, сидящую в темноте и блестящую широко раскрытыми испуганными глазами. Донник нечасто ее видел такой. И испугался за нее, конечно — она выглядела так, будто увидела привидение. А Авелин удивила его еще сильнее, когда на обеспокоенные расспросы заставила его сесть рядом и забралась на колени, как маленькая. Обвила его шею руками, спрятав лицо на плече. Он мог только погладить ее по спине, умиляясь и пугаясь все сильнее. Ее босые ноги были ледяными, и он сжал ее ступни в ладони, пытаясь отогреть их по очереди, заставив ее рассказать о том, что же произошло. Так и получилось, что одним темным и хмурым вечером в доме Хендиров был освещен каждый уголок, и в каждой комнате неэкономно горели свечи и лампы. А сама супружеская чета сидела на постели, засунув ноги в один на двоих таз с горячей водой. Плечи Донника обнимало одеяло, а он сам обнимал жену, сидящую у него между ног. Он прижимал ее узкие, белые, покрытые веснушками ступни ко дну тазика своими — крупными и с волосатыми пальцами, заставляя согреваться, не позволяя капризничать и доставать ноги из воды. И целовал любимые веснушки на обнаженных плечах и затылке, заставляя отвлекаться на то, как его бакенбарды щекочут кожу. Он вообще весь вечер заставлял свою жену отвлекаться, добросовестно (и с удовольствием) не оставляя ее одну. А ведь это так много дел! И искупать, и причесать, и накормить, и рассмеяться на сварливое: «это перебор, ты можешь уже и отстать»... и отогреть своим телом под одеялом, заставляя думать только о себе одном. На то хороший муж и нужен, верно?