Взрослые

Пете почти восемнадцать. На носу поступление (папа снисходительно хмыкает на его волнение) в питерскую полицейскую академию (куда же ещё). Петя всё тот же сучонок с характером, каких поискать, но чуть более спокойный. Теперь не истерит по каждому поводу, теперь — смотрит наследственным ледяным прищуром, говорит — метко, ядовито, до мурашек. То ли два года собачества с Игорем на него так повлияли, то ли вырос мальчик. А ещё похорошел безумно. Вытянулся (до Грома всё равно еле дотягивает), скулы заострились, качаться стал (майор его всё равно на плечо закидывает в секунду). Они вместе — странно, спорно, очень горько порой. Ругаются, ревнуются, бесят друг друга, именно что собачатся. Генерал как бы в курсе, но ни слова об этом сказано не было. Игоря устраивало. Петю — нет. Пете хотелось любви и ласки, отношений настоящих… секса ему хотелось. А Игорь за все легальные ночёвки к нему только поцелуями прикасался. Два года почти! Мучал обоих, и Петя от этого злился. Пете хотелось настоящей жизни. Ни отец, поступление ему покупающий, ни Игорь, в очередной раз на полу себе стелющий, его хотелок не понимали. Петя ругается с ними обоими. С Игорем даже будто расстаётся — в очередной раз кричит уже за порогом, что хватит с них таких отношений, и Гром его отпускает в очередной раз — перебесится, вернётся. Возвращается. Через пять лет. Только не Петя уже, а Пётр Хазин. Выпускник столичного вуза МВД. Игорь видит его на очередном вечере в честь каких-то важных людей с погонами; он здесь только потому, что генерал очень попросил. Знал ведь, что сын приедет. Промолчал, попросил только, чтоб был не один, а то неприлично. Игорь не один. Под руку — роскошная красноволосая журналистка, Юля, в платье чёрном, под стать Игореву костюму, что тоже она выбирала. Игорь видит, что у Пети под руку тоже дама. Менее яркая, русая, нежная. Такую Гром и представлял Пете в пару, идеальную невесту. Петя не видит. Игорь хочет не видеть, но взгляд стал каким-то тяжёлым, как туча, водой наполненная, и не отводится почему-то. Скользит по плечам, совсем немного ставшим шире, по шее длинной, пальцам. Лицу — и только тогда замечает, что родные глаза на него смотрят. — Игорь, — мягко зовёт его Юля. Она будто всё уловила и только для приличия напоминает, что стоит прийти в себя. Игорь слушается. Переводит взгляд, даже не поняв ответного выражения. Что там? Боль, узнавание, сожаление? Равнодушие? Весь вечер Гром в себе. Говорит, что Юля велит, делает, что она укажет. Тот край стола глазами обходит, как заражённую зону. Пчёлкина тащит его на балкон при удобном случае. — Ну, что? Тот самый? Игорь угукает, давясь свежим воздухом, ослабляя бабочку. — Красивый. Снова угукает. Что ему делать остаётся. Юля молчит немного. Думает, как лучше поступить. Игорь молчит, потому что внутри совершенная пустота. — Хочешь уйти? Хочет? Он хочет увидеть Петю ещё раз. Хочет с ним поговорить, но боится, что спрятанное за пустотой нечто разорвёт его на части, окажись он с Хазиным ближе, чем метров десять. Трусливое очередное «угу» Игорь произносит чуть тише. — Я заберу сумочку и предупрежу генерала, хорошо? На воздухе легче. — Что ж это я как… тряпка какая-то… Игорь собирается с духом, расправляет плечи, вдох-выдох, как на физкультуре учили. Светлое пятно платья чужой спутницы снова сбивает ему весь мужественный настрой. Игорь только миг налево косит — через другой вход на балкон вплывает пара — и разворачивается к дверям позади. Твёрдый шаг раз, почти твёрдый два… — Погоди, — цепляются за него, рукав оттягивая. Игорь не смотрит. Игнорирует чужое лицо справа, блокирует периферийное зрение изо всех сил. — Привет? Ожидал наглого тона, смешков или надменности, а тут — неуверенность, почти дрожь в голосе. Игорь глаза закрывает, потому что невозможно. — Что? — спрашивает грубо почти, в мыслях умоляя Пчёлкину прийти и забрать его. Где её носит? Пальцы соскальзывают с лацкана как-то обречённо. — Поговорить хотел… Игорь слышит шаги сквозь музыку и открывает глаза, видит Юлю, к нему спешащую. — Со спутницей своей говори, она скучает вон, — не глядя, почти не хрипло, только быстро слишком. Ну, ничего. Игорь через секунду уже в других руках, зал — коридор — парковка. Непьющая Пчёлкина за рулём. — Домой или?.. Отвлечься хочешь? — спрашивает осторожно, уверенно выруливая с территории. Игорь весь — разбитая кружка, единственная, между прочим, в его кухонном шкафу. Отвлечься? У них с Юлей одно отвлечение — на старом отцовском байке кататься по окраинам Питера, по крышам лазить. Поможет ли ему сейчас? Юля негласно везёт на дачу. По старым ночным дорогам — ветрено, шумно. Хорошо. Все пять лет будто из головы вылетают. Первый год — тяжёлый самый, мучительный по ночам особенно. Игорь тогда по привычке на полу спал, неосознанно тянулся рукой к дивану, чтобы пальцы чужие захватить. Второй — равнодушный, полностью в работе год. С ранами почти смертельными, глупым риском, чтобы отвлечься, чтобы в себя прийти, но тщетно. Генерал несколько раз грозился сам пристрелить, если не прекратит под пули соваться. А Игорь даже на него смотреть не мог. Перевёлся к старому другу отца в отдел молча, без сожалений. Хазин расстроился, но виду не подал. Звонил, приглашал. Игорь на личные пьянки не ходил, но на светских появлялся, вину какую-то чувствуя. И каждый раз сердце замирало при осмотре зала. На третий год перестало только. Юля повстречалась. Такая же жизнью побитая, но сохранившая как-то свой огонь, свой стержень. Встречаться пробовали — не вышло, остались друзьями. Все вокруг думали, что любовь, ну и пусть. А у них обоих любовь только к риску, к дорогам, к старым крышам. Два около-сорокалетних романтика. На спад пошло, легче стало. Налаживаться только начало. И вот тебе. Снова. Ножом по сердцу, почти зажившему. Игоря срывает на одной из крыш. Бесшумно почти, только носом пару раз шмыгает. Юля не трогает сначала, потом, на помост забравшись, за плечи обнимает. Юля — лучшая. Игорь с ней всё переживёт. Она отвозит его почти под утро домой. Несмотря на запах сырости в парадной и затхлость, Игорь чувствует себя чуть легче, свободнее. Пока до квартиры своей не доходит. Под дверью — тело. Бессознательное, полулежащее, пьяное, кажется. Красивое, лохматое, длинное тело Петра Хазина. Хотя сейчас — именно что Пети. Игорь хочет уйти, пока не заметили, да не может. В этом районе его быстро обчистят, ещё и личико красивое подпортят. Затаскивая лёгкого Петю в квартиру, Гром хмыкает: мог бы и получше оправдание выдумать. Петя в мятых рубашке и брюках привычно лежит на диване, свесив руку. Потрёпанное сердце Игоря привычно тяжело бьётся. Просыпается гость через пару часов, молча мимо Игоря за столом проходит, умывается, а потом опускается рядом. Так и сидят — один с похмелья, весь сырой, в неприлично съехавшей приличной сорочке; второй — в драной футболке с дачи, не спавший целую ночь. — Так и будешь мимо меня смотреть? От шёпота мурашки идут, и Гром уверен, что Петя заметил. Вздыхает, но не поворачивает головы. Видом из грязного окна любуется. Там — сплошной туман. — Чего надо-то? Теперь Петя вздыхает. Привычным до боли жестом чёлку поправляет. — Я типа вернулся. Остаться хочу. Игорь молчит. — Скучал по тебе. Игорь усмехается горько, поворачивает голову — но не к Пете, а от него, чтоб не видел, как дрожат губы, как лицо исказилось. — Всё это время не скучал, а тут вдруг увидел и заскучал? Самому не смешно? — Я всё время скучал, не надо за меня говорить. И тон такой, обиженный будто. Игорь выпал даже. Петя тут обижается. Не Игорь, в секунду брошенный на пять грёбаных лет, а Петя. — Когда скучают, Петь, — чеканит Гром, — пишут, звонят. Приезжают, в конце, блядь, концов. Петя вскакивает — нервный — и ходить по кухне начинает, руками размахивает. — Ты хотел, чтоб я взрослым стал. Говорил постоянно, что мне расти надо. Говорил? Игорь говорил. — Ну так я вырос. Выучился вон. Сам, без отца. Поработал даже, прикинь. И сейчас сам тоже буду. Мечта у меня есть, как у тебя. Мир от мудаков чистить. В наркоконтроль хочу пойти, чтоб ублюдков сажать, понял? Жить буду не под отцом, у меня квартира своя есть, дед оставил. — Заебись устроился, Петь, невесту не забудь в сценарий вписать, — говорит Игорь так быстро, что стыдно. Петя фыркает. — Не невеста она мне, знакомая. Папа попросил с парой прийти просто. Гром цокает и вздыхает. Папа попросил. И его попросил. Специально. Чёртов сводник. — А моя тебя не смущает? — Твоя кто? — смеётся. — Подружка по крышам и мотоциклу? Игорь головой качает: всё тем же сучонком остался, всё пронюхивает, всё про всех знает. Петя перестаёт шастать, за спиной замирает. Близко. — Ну что? Обратно примешь? — и как бы боясь ответа, снова тараторит: — Я за всё это время не спал почти ни с кем, ну так, попробовал, но без любви, если что. И ты, я знаю, тоже. Я не думал, что всё так сложится идеально, на самом деле, но, если бы ты встречаться с кем-то начал, я бы вернулся сразу. Нам просто время нужно было, ты не думаешь? И мне нужно было повзрослеть, да? Ты же сам так говорил много раз. — Да, — отвечает Гром и тут же про себя усмехается: потому что Петя ждёт продолжения, уточнения, на что именно, блядь, да, Игорь? Но только вздыхает, а не кричит, как всегда, на его немногословность. Складно так всё Петя говорит. Уехал, потому что лучше было им обоим. Не звонил и не писал, чтобы «вырасти», чтобы всё сам, но при этом отца небось тормошил каждый раз, выспрашивая об Игоре информацию. Или генерал сам рассказывал… Гром уже ни в чём не уверен. Хазин снова начал ходить туда-сюда. — Подумать дай мне, — наконец говорит Игорь. — Думай, — удивлённо разрешает Петя, не переставая мельтешить. Игорь вздыхает. Не бесится и не кричит, как раньше. Тоже повзрослел что ли. — А, — понимает тот, — ладно, я… я номер свой новый тебе запишу? Позвони, как подумаешь, хорошо? Так… Идёт к старому телефону стационарному, который давно не работает. Возле него на стене — блокнот ещё с советских времён. Помнит всё в этой квартире, будто вчера последний раз здесь был. И Игорь не может не отметить, как правильно он тут смотрится — в пыли, стопках старых газет, кучах хлама… Петя у блокнота замирает, отгибает странички. Гром помнит, что там его, Хазина, старые записки. «В школу уехал», «Поешь, там я бутеры сделал», «Позвони, как встанешь» и более редкие «Скучаю» или «Прости меня». Петя уходит не прощаясь и тихо, только осыпавшийся кусок штукатурки говорит о том, что открывалась дверь. Обычно Петя знал, как её поддерживать, чтоб не посыпалось ничего, но сейчас не рассчитал. Отвык? Или на эмоциях… Игорь вздыхает в сотый раз за это утро. Ну и что ему делать? Игорь работает. Неделю, может. Пашет, как проклятый (как всегда). Прокопенко смотрит с прищуром сначала, а потом с осторожностью (Игорь знает, что он с Хазиным-старшим на связи). Игорь пашет неделю, а потом, в пятницу, Прокопенко зовёт его в гости. Гром понимает, что поговорить с ним нужно, он хорошие советы по жизни даёт. — Если любишь, прощай его. Хватай и держи. Да побыстрее, пока его какая-нибудь фифа не умыкнула. Чего фырчишь, в наркоконтроле, думаешь, фиф не бывает? Я тебя прошу, сплошные незамужние змеи. Игорёш, не тормози. И на ужин его давай к нам. Ленка порадуется. Гром звонит в тот же вечер. Чуть подшофе (после долгого разговора с начальником), но вполне осознанно нервничающий. — Завтра пельмени пойдёшь лепить? Петя молчит секунд десять. — Это мастер-класс какой-то? — уточняет с сомнением. Впрочем, тут же быстро соглашается: — Ладно, а куда, во сколько? Дресс-код какой? — Самый приличный. Петя, в сорочке белой — сколько же их у него — и брюках полуофициальных (прилегающих слишком для официальных. Слишком) почти матерится, сидя в такси, потому что Игорь в своём обычном потрёпанном: джинсах, футболке и рубашке сверху старой, клетчатой. Гром не перестаёт улыбаться (впервые за очень долгое время). Петя ругается, но недовольство быстро разбивается об эту самую улыбку. Хазин в ней тонет. Откровенно зависает на чужом лице, и губы сами кривятся, отражая. Игорь ловит взгляд. Петя краснеет, смаргивает наваждение и отворачивается. А у Игоря — тоже наваждение, будто горячим из ведра обдало сверху вниз — с макушки самой и до пальцев ног, а потом снова вверх — в животе задерживаясь. Ясно становится, что не делось чувство никуда. Что соскучились оба так сильно. Так, что Игорь жалеть начал, что на ужин Петю тащит, — наедине ещё не скоро останутся. Пельмени у Хазина предсказуемо не лепятся. А тесто на выглаженную рубашку — вполне. Тётя Лена велит Игорю показать гостю ванную комнату. Игорь, оттирая вместе с гостем его рубашку, думает, что они все сговорились. Тесто липкое, фарш — ещё и жирный. Рубашка — в хлам. Игорь бесится, сильнее трёт, Петя уже руки опустил, только смотрит, как Гром порыкивает и пену от мыла разводит. Петя только смотрит и дышит часто-часто, потому что руки большие на его груди — это что-то не про стирку вовсе. Игорь задевает пальцами сквозь мокрую ткань чувствительную грудь, и Петя, почти выдохнув-выстонав, уходит от прикосновения к стиральной машинке. Гром за водой не слышит, думает, толкнул просто случайно, бормочет что-то вроде «да стой ты», снова тянется, делает шаг. Буквально Петю зажимает. Дальше трёт. Петя губу кусает, глаза — к потолку. На груди горячо от касаний и воды, в брюках — и так узких — от воздержания долгого, от присутствия, от близкого так тела. Петя ещё у отца в доме понял, когда шок спал и осознание, как скучал сильно: хочет. Даже не так, как в свои пятнадцать-семнадцать, когда вставало от одного воспоминания о плечах широких, запахе кожанки, низком голосе; а сильнее. Была мысль прямо там на него запрыгнуть и не отпускать, пока не сделает уже что-нибудь. И на гостей, мнения и приличия плевать. Ну и где его «повзрослел»? Настолько невыносимо становится, что Петя руку на груди останавливает. Держит крепко и зубы стиснул. Игорь глаза на лицо поднимает и тупит. Вплоть до раздосадованного вздоха тупит. — Ой. Петя угукает снисходительно и отводит взгляд: — Извини, не специально… Выйдешь, может? Пока я тут… Игорь целует. Шею выгибает, тычется губами в недовольно искривлённый рот. Стоит так, а потом напоминает себе: уже взрослый, уже можно по-нормальному. Обводит языком, будто разрешения спрашивая. И Петя, запоздалый в своём удивлении, пускает. Всё держит руку его у своей груди, неудобно поясницей к машинке прижимается, шея болит задранная. Щетина колет. Остывшая мыльная вода на груди холодит неприятно. Но Петя горит. Отрываются — чтобы вдохнуть, чтобы Игорь вопросительно посмотрел: хорошо всё? правильно? чтобы Петя в неверии задрожал, как подросток когда-то на чужих коленях, неверяще смотрел в ответ. — Прости меня, — шепчет едва слышно сквозь воду из крана. Невпопад шепчет, но на грани возбуждения почему-то знает: сейчас надо, важно. Игорь волосы на затылке сгребает ладонью, в лоб целует, между бровей, где складка залегла. И ниже спускается, снова к губам. Снова — как взрослого, с напором, с силой, с языком. Петя весь в пене, Игорь — почти весь. Хазин обеими его обнимает, цепляется, и теперь уже точно мокрые. И Гром, то ли с издёвкой, то ли неосознанно по груди продолжает гладить. Петя мычит в поцелуй, неохотно, отрывается: — Хочешь, чтоб штаны мне тоже стирать пришлось? Игорь хрипло смеётся. Из ванной выходят по очереди: Игорь в футболке одной своей (выправленной, потому что, ну), Петя — в чужой рубашке под горло застёгнутой, большой ему. Красные оба, потасканные. Фёдор Иваныч и тётя Лена снисходительно молчат. Дрожащие пальцы Пети смогли, на удивление, несколько пельменей почти ровных слепить. Игорь даже не берётся. Тянет из хрусталя коньяк, откинувшись в кресле, и любуется Хазиным. Вроде повзрослевшим, но в его здоровой рубашке, с розовыми скулами, сырыми ещё волосами и упрямством — таким подростком. Игоря будто назад вернуло, в прошлое, ещё до расставания-Москвы-одиночества. Разница в том, что теперь точно всё хорошо. Теперь оба взрослые, оба всё понимают. И оба сегодня спать будут на одном диване, а не как тогда. Петя, утирая с щеки муку, ловит взгляд, и Игорь только тогда понимает, что не может перестать улыбаться — второй раз за сегодня.