нож-бабочка

его взгляд расстреливал без капли жалости, которой цукишима и не смел просить. все было совсем не так, как поется девчачьими голосами в песнях по радио, - от всей этой приторной сладости в залах супермаркетов и салонах такси цукишима прятался в больших наушниках, эффект которых заключался в отгораживании его от окружающей действительности. но ему не нужно было слушать подобную чушь каждый день, чтобы знать, какими красками заливается мир, когда ловишь на себе тот особенный взгляд. ничто не заискрило и не запахло сладким, щеки цукишимы не покраснели и дыхание не замерло в груди. стены кухни в квартире акааши все еще были белыми, а не розовыми, а вместо фонтана из блесток и бабочек был лишь фонтан из пива в чьих-то руках, растрясших по тупости банку. это не было приятное предвкушающее волнение или трепетное смущение. пальцы цукишимы мелкой дрожью пробило не робко, а нервно. внутренности крутило не сахарно, а встревожено, ножами мелко перемалывая органы в фарш, полосуя изнутри с таким остервенением, что кей сперва все-таки допустил мысль о том, что реакция его организма - это следствие проявившейся за пару секунд смертельной болезни. и мозг продолжал испытывать такой стресс и дальше так, что цукишима мог бы успеть поскорбеть по каждой из сотне умерших своих нервных клеток. внимательный снисходительный взгляд не переставал его изучать - любоваться тем, как кей сохраняет самообладание и не делает вид, что его вообще хоть как-либо чужое внимание трогает. но пока его сердце колотилось об ребра со скоростью болида без веских на то причин, его светлый, рациональный ум делал правильные выводы и подавал сигналы: тело кричало о том, что ему резко стало ебано и страшно, и вина тому стоит в дверях напротив и пялится на тебя, кей. все, что творилось вокруг, было предсказано: еще подавая документы в университет, цукишима с вероятностью сорок процентов был уверен, что рано или поздно наткнется на старых знакомых. потом он сдается, прогугливает, что пару дней назад его зачислили в вуз, где уже год учится акааши, и не ждет с ним встречи, нет, но готов к ней каждую минуту своих променадов по длинным коридорам в поисках нужной аудитории. за руку его никто не таскает, потому что цукишима традиционно не спешил заводить друзей на новом месте. спустя полтора месяца, они обмениваются любезностями после того, как случайно видят друг друга в дверях главного здания. позднее акааши все-таки объясняет цукишиме, как пользоваться библиотекой, а затем без тени кокетства и вполне осознанно говорит, что не против начать общаться получше. - с тобой приятно иметь дело, кей-кун, - столь важные для цукишимы слова выходят у него изо рта почти равнодушно, - иногда я собираю дома друзей и хотел бы там тебя видеть. в субботу вечером, скину адрес, ладно? не волнуйся за чужую компанию, там будет еще парочка твоих старых знакомых. вероятность этой встречи в расчетах цукишимы была еще ниже, но и к ней он на всякий случай был готов. теперь же его буквально приглашали заранее, чтобы он успел снарядиться во всеоружии из полного контроля за каждым своим словом, жестом и взглядом. акааши так размыто говорил, как будто оба они не понимали прекрасно, о ком идет речь. бежать было глупо - и не хотелось; цукишима за годы поднаторел в том, чтобы смотреть своей социальной тревожности в лицо, и вот она смотрит на него в ответ. казалось, будто им нужно было время для того, чтобы просто привыкнуть к тому, как они выглядят, спустя два года после последней встречи. кей знал, что так будет, поэтому выглядел хорошо: выглаженные брюки, рубашка под горло, беспристрастное лицо. он сжимал в пальцах стакан, предусмотрительно ни разу не глотнув алкоголя, и держал сдержанную позу, расправив плечи и не сутулясь. задницей он подпирал подоконник; за столом галдел бокуто, а акааши хлопал ящиками в поисках тряпки, потому что разлитое пиво все еще существовало на полу его кухни. цукишима был гвоздем программы, поэтому когда в дверях появился куроо, бокуто заорал: - смотри, кого акааши притащил! и, видят боги, куроо больше, чем просто смотрел. цукишима предусмотрел все, и в его голове был десяток возможных диалогов, смысл которых сводился к тому, что он должен оставаться сдержан и не вестись на что бы то ни было. и он ждал, едва переступив порог чужого дома, когда куроо завалится сюда тоже, чтобы хоть один из своих планов претворить в жизнь. цукишима стойко принял все: внешний вид куроо, и то, как узнавание в его глазах плавно перетекло в изучение, и даже то, как его сперва расширившиеся, казавшиеся совсем черными глаза сузились обратно в лукавом, довольном прищуре. ему нравилось то, что он видел. что-то хотело сорваться с его губ, но по итогу куроо лишь улыбнулся и приветственно цукишиме кивнул. тот ответил, переживая собственную смерть. он представить не мог, что его собственный организм отреагирует так, будто трезвоня об опасности всеми сиренами, которые были под рукой. сердечный ритм отдавался колокольным звоном в ушах, пальцы дрогнули и вздохнуть ровно не получалось: мясорубка покромсала легкие в лоскуты. акааши попросил не набрасываться на цукишиму сразу и ловко перевел тему на нечто, что бокуто тут же лихо подхватил - слаженная командная работа. но куроо сдвинулся из дверного прохода лишь тогда, когда в спину ему врезался уткнувшийся в телефон кенма, и в общем галдеже цукишима перевел дух, все-таки глотнув свой едва разбавленный тоником джин. в тот вечер катастрофы не случилось. кей стал единственным, кроме акааши, кто не стал напиваться, хотя бокуто, которого развезло с двух стаканов, трудно было вписать в число серьезно употребляющих алкоголь. одному незнакомому цукишиме парню вообще стало плохо, а кенма зашел, поздоровался, взял какой-то бокал, и больше его никто не видел. акааши хлопотал над тем, чтобы никто не наносил его дому морального и физического ущерба, и этим, казалось, он оправдывал то, что не отходил от бокуто ни на шаг. даже лучший в мире дружбан бросал того чаще, то и дело бегая на балкон курить; цукишима считал: никто на этом сборище не ходил курить так часто, как куроо. он много пил, но пьянел не фатально и постепенно. просто смеялся все громче и громче, взгляды на цукки задерживал все дольше и дольше. в конце концов, далеко за полночь они оказались плечом к плечу на балконе, и цукишима не хотел заводить разговоров, потому что все еще чувствовал себя ранено - колючая проволока терзала его живот вместо бабочек, но мало кого смущала его отстраненность. - так рад тебя видеть, - куроо звучал легко и беззаботно; слова, произнести которые стоило бы кею жизни, тот говорил так, будто они не значили ничего, - будешь заглядывать еще? выдержав паузу, цукишима пожал плечами. в десятке сантиметров от его лица щелкнула зажигалка, и он увидел, как блеснул ее огонь у куроо в глазах, залитых до краев умиротворенной тьмой. прохладным воздухом дышалось легче. разговор не вязался, как бы куроо не пытался поддеть приятными воспоминаниями, дразня задорным "цукки, ну!". цукки закономерно для себя закрылся и делал вид, что скорее терпит его общество, чем действительно хочет находиться рядом, но куроо не был бы собой, если бы перестал бросать в глухую стену мячики. он стал вежливой версией себя: под конец, когда бокуто уже засопел в спальне, а акааши перестал блюсти приличия и зевал не прикрывая рта, предложил цукишиме проводить его до дома, на что ему учтиво отказали. метро пускай и закрыто уже, но до общаги можно было дойти пешком; кей поставил себе заметку поинтересоваться, откуда у акааши бабки на квартиру возле универа. о том, что в общагу в два часа ночи его никто не пустит, он благополучно забыл, а сидеть, копаясь в своих изрезанных несовместимым с жизнью волнением внутренностях, в парке близ кампуса пришлось до семи утра. /// расписание акааши выучивается для того, чтобы цукишима никогда не оказался застигнутым врасплох. когда он не хочет никого видеть, то знает, как не попасться на глаза, но большую часть времени идея дружить с ним кажется кею хорошей, и он может зависнуть в нужной реакции на пять лишних минут, залипая в телефон, чтобы почувствовать мягкое прикосновение к своему плечу. акааши не из тех идиотов, что пытаются доораться до человека сквозь наушники, поэтому дожидается, пока цукишима стянет с головы громоздкую аппаратуру и осознает происходящее. - ты домой? нам по пути. кейджи даже предупреждает о том, что на улице его будут ждать бокуто с куроо, и цукки не уверен, что ему нужно делать - тормозить, чтобы оттянуть момент, или торопиться от того, что не терпится. но их лица вновь радостные, а истории - до жути тупые. вся троица болтает о своих делах так, будто цукишима был все эти долгие два года рядом с ними и не является вообще случайным человеком в их хитросплетенном сюжете. неторопливая прогулка до кампуса должна занять полчаса, бокуто с куроо плетутся к акааши, потому что в их общаге слишком шумно для интеллектуальной деятельности. - прощу прощения, какой? - вклинивается цукишима. насмешку в его голосе едва ли можно разобрать, но куроо взрывается ярким и звонким, как брызги шампанского, смехом. бокуто тоже не обижается, принимается рассказывать про учебу, и кей перестает разглядывать окружающий тихий пейзаж. по широкой дороге сбоку ползут машины, на тротуаре рядом с ними людей почти нет, и цукишима, успокаиваясь, смотрит на тех, в чей разговор все-таки оказывается втянут. не то чтобы против собственной воли, но ему все еще неловко и он чувствует себя до жути чужим. но, когда тротуар сужается и бокуто с акааши оказываются впереди, возле его уха раздается то, что должен был услышать лишь он: - слава богу, наконец-то я не чувствую себя третьим лишним. у цукишимы в непонимании дергаются брови, потому что, в первую очередь, ему трудно в сказанное поверить. во-вторых, он по инерции поворачивает голову, и лицо куроо становится слишком близко. полуулыбка на его губах, и он сам выглядит расслабленно в противовес цукишиме, который как черепаха, осмелившаяся показать нос и тут же получившая по нему пальцем, прячется в панцирь обратно. если составлять диаграмму причин его подчеркнутой отчужденности, за которой стеснение и неловкость, то акааши и бокуто получат по паре процентов из ста. оставшиеся девяносто шесть - куроо тецуро. элементарная математика не помогает справиться с собой никак, но, вспоминая, как его лихорадило в первый раз, цукишима отмечает, что сейчас его хуевит вполне сносно. гормоны стресса все еще заставляют его нервы скручиваться в жгуты, но он справится. со временем привыкнет, освоится, перегорит, и его, черт возьми, отпустит. нужно просто подождать. но пока они ждут зеленый сигнал светофора на тихой улочке, и между ног бокуто начинает колесить румяная, как свежий хлеб, спинка корги. тот тут же падает на корточки, тянет руки к счастливой морде, но его плеча касается тонкая ладонь акааши - цукки подмечает детали, и они взрывают ему голову, - и бокуто не успевает затискать собаку, ища ее владельца. - можно? девушка в спортивном костюме открыто улыбается, бокуто ее зеркалит и, получая разрешение, мнет радостную собачью морду, трепет по ушам и гладит холку. куроо наклоняется к ним, тоже чешет рыжую спину, пока его лучший друг ведет с корги свои беседы: - кто тут такой хороший мальчик! акааши любуется картиной, во взгляде его что-то смиренное и блаженное; он явно перманентно уставший от ребячества своих близких, но в такие моменты - цукишима не знаток, но смеет предложить - его мозг вырабатывает серотонин. зеленый давно загорелся, парочка людей прошмыгнули мимо. куроо разгибается и поворачивается к девушке, будучи абсолютно уверенным в том, что его похабная улыбка очаровательна. - только с хорошими мальчиками проводите время? а у плохих нет шансов? акааши закатывает глаза, и цукишиме нужно сделать точно так же, но куроо флиртует с хозяйкой пса и дальше, даже когда они уже переходят дорогу, и ножи в подреберье ощущаются снова. он может чувствовать их вхождение сантиметр за сантиметром в одну из камер его сердца, которое не уставало с остервенением биться. если его можно было заткнуть только так, то окей, цукки бы пырнул себя собственноручно. но вначале отчитал бы себя за неуместность и глупость, и за час поиска ответов на вопрос, почему поведение куроо, привычное самому куроо, цукишиме так не понравилось и так задело. математика не помогала, физика была не при чем; он пытался воззвать к правилам этикета и нормам морали современного общества, но закончил день измотанным бессмысленными терзаниями и финальной дилеммой - хотел ли он в тот момент придушить куроо или эту девушку. или, быть может, оказаться на ее месте. нет, это был бы самый страшный его кошмар. ему нужно что-то помощнее своих балисонгов, чтобы на равных сражаться с той его сытой, скотской улыбкой. /// упоминание волейбола пахнет гарью войны во вьетнаме не только для цукишимы. заглядывая на тренировку своей университетской команды, он не встречает там знакомого лица, и находит это донельзя логичным. бокуто единственный, кто продолжил всерьез им заниматься: ему хватало и сил, и таланта, и мотивации. он много о нем говорил, и акааши с куроо из-за этого в курсе всех волейбольных новостей токио, страны, мира и ближайших галактик, но цукишима, правда, совсем не был удивлен, что эти двое дропнули серьезный спорт, как только закончили школу. - но иногда мы играем, бокуто зовет, ему трудно сказать "нет". цукишима очень старается, но в итоге тоже сдается. размяться хочется, побыть с этой троицей - тоже. они с акааши вечером субботы заваливаются в зал, в котором тренировалась команда бокуто: для этого они полчаса трясутся в вагоне метро, не обмолвившись и словом, но молчать с акааши не совсем уютно, но, как минимум, приемлемо. бокуто обещает, что будет весело, но сперва кею трудно, неудобными кажется все - и замена своих очков на спортивные на всякий случай, и до одури яркий свет под потолком зала, и болтовня куроо о том, каким забавным цукки был в карасуно два года назад. вредным, занудным, мелким гордецом. - я всегда был выше всех вас. азарт крепко сидит на цепи, и самого цукишиму что-то вяжет по рукам и ногам, он оправдывается тем, что отвык и не намерен в принципе выкладываться на полную. играть два на два против бокуто и акааши тяжело хотя бы потому, что вместо того, чтобы заблокировать мяч, цукишима старается увернуться от случайных касаний куроо, плечо которого всегда рядом, и дернуть головой, чтобы его голос не звучал в самое ухо. когда он забивает мяч, то вечно тянет руку, чтобы отбивать пять, и цукишима лишь под конец слабо бьет по его горячей ладони своими скользкими пальцами. а потом бокуто говорит, что так неинтересно, пролезает под сеткой и толкает куроо в нее лицом. тот издает болезненные звуки, вздрагивает от смачного удара по спине и оказывается по ту сторону, смотря на цукишиму прямо перед собой. кей скрывает тяжелых выдох под попыткой выровнять сбившееся от физической нагрузки дыхание. куроо складывает руки на груди и ставит на свою победу нечто немыслимое: - проигравший две недели убирается в комнате в одно лицо! спор, конечно, предназначен для бокуто. тот взрывается воплями о том, что теперь он не проиграет ни за что в жизни, чего бы ему это ни стоило. наворачивает вокруг цукишимы пару кругов, хватает его за плечи, словами не может передать, насколько же сильно он ненавидит убираться. - твою мать, мы должны выиграть, понимаешь? - трясет он парня, и повышение ставок делает цукки самую малость живее. по ту сторону сетки вместо взбудораженности холодный расчет. акааши с куроо о чем-то тихо переговариваются, но их все равно не было бы слышно за энтузиазмом бокуто. просто быть против куроо легче, чем за него. их снова что-то разделяет, только вместо кухонного стола - волейбольная сетка, а наблюдать пристально - залог победы, а не продиктованная любопытством блажь. сделать куроо хуже - это дается цукишиме легче, чем помогать ему; больше, чем просто желание отбить его мяч. пускай злится, что проиграл, пускай убирает две недели разведенный бокуто срач. цукишима воевал с собой так долго, что ловит удовольствие от войны с кем-то еще - нет, с шальным выстрелом, что ранил его и эту войну развязал. куроо тяжело пыхтит носом, смотря как его мяч улетает за пределы поля. всего короткий взгляд на долю секунды провожает бездарный аут, а потом возвращается на исходную - бесконечное разглядывание прилипших ко лбу завитков светлых волос и тщательно сдерживаемой улыбки. бокуто опять грозится сломать цукки лопатку, резко ударяя его по спине - жест выводит того из равновесия, и пересохшие тонкие губы кривятся в усмешке. - все еще хорош, - голос бокуто, убежавшего за мячом, грохочет на весь зал. - а что так раньше нельзя было? - хитро щурится куроо, наезжая на цукишиму. у того на языке миллион колких ответов, сарказм всех вкусов и расцветок, а смотреть на разгоряченного и по-хорошему разозлившегося куроо - это получать свой долгожданный адреналин, от которого хочется больше делать, чем говорить. в идеале - с ним же самим. но тецуро подолом футболки вытирает мокрое лицо, ткань задирается, обнажая напряженный пресс, а цукишима смотрит ему куда-то в район пупка и ниже, теряет бдительность слишком быстро и надсадно давится своим совсем необидным, а скорее раздраженным: - нельзя. куроо проигрывает и обвиняет - без злобы - в этом и акааши, и цукки. его взвинченность веселая и детская, и никто не сомневается, что на самом деле радовать бокуто рады здесь все, включая самого куроо, бубнящего про то, что он у них дома и так самый аккуратный, заслужил поблажек, за что такие невыносимые муки, страдания христа и так далее. - а ты задница, - переодеваются прямо на скамейках в зале, поэтому голос куроо тонет в шелесте ткани, шорохе стягиваемой им с себя майки; цукишима успевает отвернуться и сохранить лицо, - со мной так нихуя, а против меня вон как разошелся. пользуясь тем, что его не видят, кей закусывает нижнюю губу и закрывает на мгновение глаза, ловя себя в редкой секунде, когда ему почему-то чертовски хорошо, и запоминая ее, фиксируя себе в ней, как на память фотографируют фейерверки. быть может, напряжение вышло из него через пот, быть может, нагрузка ослабила давление на неустанно работающий, считающий, думающий мозг. быть может, куроо тецуро уделан, а его лицо сейчас - это выброс дофамина в кровь цукишимы, который теперь хоть на каплю отомщен. один из ножей, полосовавших ему брюхо всякий раз, когда куроо ловил на себе его взгляд, наконец-то царапнул того, кому они принадлежали. маленький тонкий порез на гордости, как след от кошачьего когтя. куроо, давно растерявший настоящий азарт к игре, возмущался насмешливо и придурочно, но он был задет - не проигрышем, а цукишимой - и это, кажется, прекрасно понимали все. - в следующий раз мы только в одной команде, понял? - тыкает в него пальцем, - как в старые времена. кей фыркает слишком громко и корит себя за эту несдержанность. за его пренебрежением лязг цепей, которые повисли безвольно и больше его не держат. он тоже переодевается совершенно спокойно: садясь на скамью, разувается, аккуратно отставляя кроссовки в сторону, и стягивает с себя шорты. куроо ничего не знает о старых временах. да, они были по одну сторону сетки на тренировках, но врагом он стал задолго до того, как некома сыграла с карасуно. другими словами свой нездоровый интерес цукишима описать никогда не мог. куроо - опасность, о ней его предупреждает отток крови во внутренних органах, вызванный стрессом, что куча людей по всему миру путает с влюбленным трепетом. цукишима прекрасно разобрался в данном вопросе за пару лет, что у него были. он смакует на языке ответ, в паузе прицениваясь, как не потерять за холодностью свой язвительный тон - его фирменную остроту слов, режущих как лезвие. его уже назвали задницей, терять было нечего, во второй раз он не собьется, как бы куроо ни выглядел, пусть хоть трусы снимает; но цукишима поднимает на него глаза и пару секунд не может понять, куда тот так озадаченно смотрит. акааши вымученно прикрывает лицо ладонью, когда куроо с задумчивым видом трет подбородок и выдает: - цукки, у меня есть вопрос, - на лице у того не дергается ни один мускул, - твои ноги всегда были такими длинными? кончики ушей вспыхивают мгновенно. цукишима не знает, что дальше делать со своими вытянутыми голыми ногами, на которые куроо смотрит так, будто решает уравнение по матанализу. хуже становится только тогда, когда он понимает, что бокуто с акааши, переодетые и готовые уходить, вот уже некоторое время стоят в дверях зала словно зрители в партере, но вместо спектакля - ебаный цирк, а они с куроо застыли в странной экспозиции: один без майки, второй без штанов. тецуро со своими шуточками выглядит как кретин, но цукишима, спешно влезающий в брюки, - как загнанный в тупик. силой воли - нет, ярости - он запрещает пошедшей по спине дрожи двинуться дальше, коснуться кончиков его пальцев, выдать его смущения. и эта внезапная уязвленность заставляет его огрызаться. он дергает на себе ширинку вверх, обувается и закидывает рюкзак с вещами на плечо - все это под заинтересованным взглядом куроо, будто на его глазах разворачивается какой-то остросюжетный сериал. из острого здесь только коленки кея и его язык. - да, всегда, - срывается раздраженно. цукишима оставляет куроо дособираться в одиночестве и убеждает себя, что нельзя - ну чисто физиологически невозможно - чувствовать чужой взгляд у себя чуть пониже удаляющейся спины. /// поезд было не остановить. подводя итог, плюсов было больше, чем минусов, и цукки мог бесконечно долго врать себе, но, оставшись один в чужом огромном городе, он бы быстро сошел бы с ума. одиночество как болезнь, поэтому общение приходилось терпеть, как горькие таблетки, а свои потуги в дружбу воспринимать как лечебную физкультуру. не сказать, что новое общение благотворно влияло на его ментальное состояние - от бокуто часто болела голова, от куроо начиналась аритмия, - но он перестал ощущать себя навязанным и чужим, сидя на кухне акааши в этой приевшейся компании. стая слишком разных животных, отчего-то говорящих на одном языке. без лидеров и ведомых, у всех своя функция и роль, и цукишима был удивлен, что для него она тоже нашлась. теперь он знал, где у акааши стоят бокалы по шкафам и какие таблетки он пьет каждый день; знал расписание тренировок бокуто и парочку его самых опасных пищевых аллергий. впереди была еще куча разной степени приятности открытий, громких слов о дружбе цукишима сторонился, но после пар он сворачивает в обратную от общаги сторону, и это один из вариантов нормы. теперь он знал, что у куроо никого нет, а флирт - это форма его общения по умолчанию. к подкатывающим шуточкам цукишима привыкать отказывался - ехидничал в ответ, брыкался, смотрел как на идиота, но придавать им значения перестал, чтобы всем было легче. вряд ли его микроинсульты всякий раз, когда пьяный куроо заваливался на его колени, сидя на скамье под чужим домом, можно было бы назвать облегчением, но даже к стальному штырю в черепе можно привыкнуть. пьешь обезболы и не зацикливаешься, так теперь выглядит твоя жизнь с пульсирующей болью двадцать четыре на семь. с красной кнопкой, вопящей пожарной сиреной, каждый божий день, когда цукишиме приходилось скидывать со своей шеи тяжелую руку куроо, панибратски обнимающего его по поводу и без. а еще о некоторых вещах среди них просто не было принято говорить. кей был каким угодно человеком, но только не тупым. он замечал мелочи, из которых состоят чужие будни, и дотошно фасовал их по пакетам для будущего анализа. размер коллекции по бокуто и акааши вместе был внушительный, и это уравнение цукишима считал решенным, провел черту, получил значение, просто руки не доходили записать ответ, но он прекрасно все понимал. им не нужно было целоваться у него на глазах, чтобы иллюзия относительно крепкой дружбы развалилась. бокуто дружил с куроо: они менялись одеждой вплоть до носков, тискались как два щенка, общались на каком-то кретинском языке, наполовину состоящем из олдовых мемов, покупали без сговора пиво на двоих, бегали до остановки наперегонки и соревновались, кто громче рыгнет. бокуто очень старался дружить с цукишимой: много хвалил его за пустяковые достижения, трепал широкой ладонью по макушке, не задавал тупых вопросов про кислое лицо и умел отвлекать от самокопания рассказами о том, что просто случилось у него за день, а еще без капли шуток интересовался, что цукки ел сегодня, и то и дело пытался запихнуть ему в рот свои протеиновые батончики. и если акааши мало-мальски контролировал свое поведение, то бокуто рядом с ним забывал обо всем. они сидят на кухне, и поздним вечером снова картина про дефектную семью; куроо, высунув кончик языка, старательно тыкал иголкой в банку из-под пива по силуэту ее лого. делаешь дырки, потом вставляешь гирлянду, получается светильник от карлсберга. цукки рядом просто догрызал чипсы и подозрительно косился на создание шедевра инженерной мысли. акааши зевнул так сладко, что бокуто сбился со своих тезисов, почему гирлянды должны быть единственным источником света в его комнате, и устремил на него вопросительный взгляд. - сделаю себе кофе, - вздохнул акааши и начал вставать с диванчика, но крепкие руки поползли по его талии и, обнимая со спины, прижали к себе обратно. бокуто слепо ткнулся носом ему в один из острых позвонков, обтянутых домашней майкой, и недовольно затянул. - неееет, не уходи, - в кольце его объятий силы было не меньше, чем нежности. - я всего лишь до чайника, - сказал акааши, уже плюхнувшись обратно. руки затянули его крепче, бокуто пробурчал очередное “нет”, обхватил свои ладони, сцепив их у кейджи на животе, и не планировал менять позы. вел носом по узкой спине, прикрыв глаза, будто его заморило в сон. бокуто не дружил с акааши. цукишима слабо реагировал на подобное, просто лишь сделал вывод, что, видимо, скоро нужно будет валить домой или ложиться спать. иногда акааши скидывал все имеющиеся матрасы на пол своей спальни, но цукишиме однажды хватило двух часов созерцания потолка в темноте под тугое осознание того, что куроо пускает слюни на подушку в дюжине сантиметров от его лица. он поклялся себе больше таких приколов не повторять. на выходе из ванной, куда он отошел помыть руки, его в полумрачном коридоре за запястье хватает чужая ладонь. пальцы, сильные и почти горячие, сжимают руку кея крепко, и куроо кажется, что каждая острая косточка, как эта на запястье, созданы в цукишиме с целью, чтобы больно было его коснуться. - пойдем отсюда, - говорит куроо тихо. цукки одергивает ладонь, кожу в месте прикосновения жжет как от клейма. ему хочется обратно под яркий электрический свет, чтобы проверить, не осталось ли ожога от куроо и его бестактности. куроо и его не щадящего огня. - почему? - нелепый вопрос срывается с губ против его планов сохранять безучастный вид. - ну а чем они, по-твоему, там занимаются? цукишима поднимает на куроо сосредоточенный взгляд. они шепчутся вдвоем здесь - бокуто с акааши, должно быть, шепчутся вдвоем на кухне. цукки все понимает, но позади него дверь в ванную, а куроо дышит ему почти в лицо. он не дожидается ответа. - им нужно побыть вдвоем. провожу тебя до дома. - сам дойду, - цукишима чуть вскидывает подбородок по инерции. - цукки, ты достал, еп твою мать! гневный шепот куроо звучит смешно, а кей надеется, что его усмешки не видно. он выдерживает паузу, с виду для драматизма, но на самом деле рассчитывая варианты возможных событий. они трезвы, у них есть ограничение по времени, а у цукишимы - отменная скорость реакции на нарушение личного пространства. - ладно. но у меня общага закрывается через сорок минут. - успеем. с бокуто и акааши они не прощаются, зная, что их за это поблагодарят, а не осудят. здесь на улицах ночью никогда не бывает тревожно. фонари горят вдоль дорог, по которым проносятся редкие авто, и даже если прохожих нет рядом, то красные и зеленые человечки мигают на каждом переходе, цветные вывески горят дешевым призывом заглянуть в каждый встречный магазин, а свет в куче окон на горизонте - прямое доказательство тому, что все самое интересное происходит после заката. - так вот, - шумно вздыхает куроо, не спеша шагая рядом, - что, по-твоему, они там делают? сколько людей из неспящих этой ночью безнадежно влюблены? тецуро будто персональный враг самого понятия “тишины”. цукишиме глупо было надеяться, что они дойдут молча; пускай это было бы неловко, но ему с куроо неловко было по большей части все. существовать на одной планете, например. - не мое дело, - легко ведет он плечами, словно ежась от холода. - любят друг друга, - куроо так лихо резюмирует, как будто камер у акааши по кухне в свое время понаставил. по крайней мере, чтобы говорить так уверенно, цукишима именно так бы и сделал, но куроо свои выводы строил, освоив в совершенстве науку, которая ему самому была недоступна. вскользь брошенные взгляды, смягчение интонаций в голосе, невесомые прикосновения, линии губ, тянущиеся в улыбке: у бокуто - широкой и светлой, тоже служащей, как фонари близ дорог, во благо освещения токио, у акааши - блеклой тенью на фарфоре его лица, словно росчерком черного грифеля. намеки, понимаешь? вся эта муть, написанная между строк белым по белому. тайный шифр на их персональной энигме. куроо его выучил самостоятельно, потому что, в первую очередь, был преступно одарен во всем, что касалось полутонов и недомолвок. цукишима упускает это из виду. - ну я же вижу по ним, - держит руки в карманах, улыбается слабо собственным мыслям, изредка косясь на цукки, - всегда видел. замечал эту херню между ними. меня в этом деле не наебешь. сирена в голове начинает вопить чуть громче уже привычного, но если способность куроо подмечать все не имеющие прямого смысла знаки, то способность кея - слать их нахер. - круто, - кисло и стараясь поставить точку. обсуждение чужой личной жизни - это вообще не про него, а бокуто с акааши так давно лежали в его сознании решенным вопросом, что он не выдал удивления, потому что и правда его не испытал. - и ты меня не наебешь, цукки. - чего? нет, намеки куроо он понимает. одного взгляда было достаточно - даже того, первого - для неутешительных выводов, что играть в эту войнушку только с самим собой не получится. что куроо вооружен - знаниями, навыками; запах его футболки, что он бросил однажды в цукки после проигранной партии, его тела, кожи, пота, густой и мужественный, цукишима воспринимал как биологическое оружие. его едва заметными клыками, которые он обнажал, когда в голос смеялся, можно, наверное, было бы рвать молочную кожу на шее. в полумраке точечно освещенной улицы, разрезанной светом фонарей на тускло-желтые и черные полосы, его глаза, выжидающе смотрящие на цукишиму, были безднами пистолетных дул, и тот знал, что на прицеле. чувства к нему резали цукишиме хаотичными взмахами блестящих ножей-бабочек вены изнутри. кожа на запястьях все еще была туго натянута, бледная и тонкая, как бумага, но кровь под нею гудела, плескалась, кипела, как реки, вышедшие из берегов. - а чего ты от меня шугаешься? что намеки, что прямой текст из уст куроо были просты и понятны. цукишиме куда сложнее давались ответы на вопрос, в чем действительно заключались причины своего поведения. - не шугаюсь. но голос его не дрогнул, как и сотни раз до того. раздражала простота куроо и его вид человека, который знает все на свете обо всех. цукишима о себе такого-то сказать не мог и смотрел только лишь перед собой, фокусируясь взгляд на мигающих точках, желтых окнах и ярких вывесках. но ему приходится опустить глаза вниз прямо перед собой, когда куроо, вытаскивая ладонь из кармана своих адидасов, протягивает ему ее, вскидывая тыльной стороной вверх. - окей, тогда возьми меня за руку. цукишима много где видел эти пальцы наяву и еще парочку раз во сне; длинные, жилистые, крепкие, они сильно бьют по мячу, очень бодро треплют по волосам и намертво впиваются в плечо, если кому-то взбрело в голову идти на красный. если он будет отнекиваться, отмахиваться, обзываться и просить не нести херню, все это будет выброшенным белым флагом, который разве что в качестве петли себе на шею и сойдет. ему не хочется проигрывать, признавать себя смущенным, трусом, не нравится давать куроо поблажки, видеть его самодовольную рожу, когда он поймет, как будто уже не понял, как тяжело цукишиме и в чем измеряется эта тяжесть. кей не замечает, что они останавливаются; ровный свет от столба метит им прямо в макушки, делая волосы цукишимы теплым блестящим золотом. куроо ждет, а его хриплый смешок надрезает неуютную тишину. он пытается сдержать улыбку, но у него выходит плохо, и цукишиму бесит, что он снова ошибся в расчетах. что бы он ни сделал, у куроо все равно будет эта самодовольная физиономия на лице. его теплая ладонь сжимает в ответ - надежно, туго, так, чтобы показать силу, но не сделать больно. цукки кажется, что он ошибся с чем-то серьезным еще пару-тройку лет назад, раз теперь разговор не продолжается, а они идут держась за руки, и причина последнему - в трезвом уме принятое цукишимой, осознанное решение. /// - худший в мире человек! яку был справедливо бестактен по отношению к куроо, но искренне - как казалось цукки - любезен к нему. когда они встречаются в дверях тихого бара, потому что вечер вторника все еще плохое время для тусовок и за соседними столами разве что пара неловких пар на свиданиях, то на лице у яку нет удивления. его предупредили, делает вывод цукишима. это логично и верно по отношению ко всем, но куда еще сильнее чувствовать себя чужим он попросту не знает. некома и фукуродани были дружны всегда, а яку переехал, ведомый своими спортивными амбициями, поэтому, приезжая раз в пару месяцев в токио, новых приятелей точно не заводил - приходилось встречаться со старыми. яку тянет, мол, зачем вы вытащили кенму из дома, пускай бы разлагался себе дальше, и бокуто, не поперли ли тебя еще с универа, под сдавленный смех куроо. отсутствие новых воспоминаний заставляет их возвращаться к старым, и цукишима, не обмолвившийся ни словом, чувствует себя белой вороной (вороной - по двум пунктам сразу). - ну а ты все-таки какими судьбами? - не сдерживая любопытства, спрашивает яку в лоб - напряженно нахмуренный лоб цукишимы - и кисло кривит лицом от слишком горького пива у себя в бокале. возле цукишимы бокуто и акааши в максимально преисполненном состоянии: первый не замечает странностей, второй - считает, что сказал уже достаточно яку лично. кей за пару месяцев стал роднее, чем потерявшийся в расстояниях бывший друг куроо. напротив - разношерстное некомовское трио, а у яку лицо, как у пытливой сердобольной бабушки, будто сейчас начнутся вопросы про когда уже заведешь себе девушку и наберешь еще хотя бы парочку килограмм. - поступил в уник, где акааши, - на внезапно раскрывшего свой рот куроо яку бросает такой красноречивый взгляд, что весь его дальнейший лепет выглядит жутко неубедительно, - они как-то встретились, то да се, мы тоже рядом, вот поближе стали общаться. яку поворачивается в бок, подпирает щеку ладонью и смотрит на куроо с издевательской насмешкой. - здорово то как, - сарказм с его языка можно сцеживать и выпаривать на ложках, - что еще расскажешь? их перестрелка странными взглядами цукишиму неиронично ранит, потому что он цепляется в глазах куроо за неуместное, нежеланное, и плохо развитая эмпатия выдает предсмертный хрип: тецуро оправдывается. подбирает слова и выражения, чтобы обосновать присутствие цукишимы здесь наиболее логично, будто тоже не упускает из головы, как все это криво, косо и неправильно. он точно не должен был сюда приходить. но все насмешки яку уходят к куроо, все тяжелые вздохи акааши - тоже к нему, и куроо прячет нервную улыбку в высоком бокале с холодным пивом, а потом картинно переводит тему, доебываясь до яку, почему тот на старости лет решил вдруг начать одеваться как панк. цукишима рад уйти из центра внимания и молча заняться своим делом: сортировкой произошедшего по папкам в собственной голове, чтобы проанализировать на досуге и попытаться не быть в следующий раз таким дураком. его защитная реакция - максимально отстраненный вид и снобские комментарии в прозрачно-ледяных интонациях. он не знает, куда запихивать только одно - тяжелый, смотрящий насквозь взгляд кенмы исподлобья, который цукишима еле уловил, но, схватившись, уже не мог выбросить его из головы. кенма выглядел уставшим. даже в приглушенном свете, заполняющем небольшой зал, синяки под его глазами четко выделялись на лице. он пил мелкими глотками, обхватывая стакан обеими ладонями, и в болтовню был втянут даже меньше, чем цукишима. его плечо в черной толстовке ни разу не оторвалось от плеча сидящего рядом куроо, кроме тех минут, когда тот выходил вместе с яку курить на крыльцо, оставляя кенму еще более вжиматься в спинку дивана позади себя. он возвращался принося с собой едкий запах табака и непринужденную - для всех, кроме кея - атмосферу обратно. он становился расслабленнее, когда пил, а трезвый цукишима этим похвастаться не мог, вывозя только на действительно смешном стендапе от яку и ненавязчивых попытках акааши сгладить углы. но цукки все равно жалел, что потратил три часа своего вечера на нервотрепку. винить в этом кроме себя было некого, хотя он попытался позлиться на куроо, но чувства - даже такие простые, как раздражение - не появлялись у него специально. яку все еще перечислял причины, по которым куроо был худшим человеком на земле, но они не имели над кеем никакой власти. как и он сам - над собой. чем-то, кроме табака и пыли, смахнутой со старой дружбы, был наполнен воздух. акааши говорит, что он устал, но его реплика тонет во всеобщем гоготе. когда они, наконец-то, собираются по домам, то стол делится ровно на две половины: желающие уехать спать и стремящиеся продолжить вечер как-нибудь повеселее. - тогда мы куда-нибудь рванем? - вставая, бокуто принимается зачем-то разминать руки, будто собрался драться. - да, конечно, - акааши выжатый как лимон, и оборачивается к цукки, уточняя, - ты в общагу? тот кивает, устало трет ладонями лицо. кенма на соседнем диване и вовсе тянет заунывно: - я не могу встааааать, - затягивает веревки на капюшоне, пытаясь себя придушить. - поднимайся, я вызвал тебе такси. куроо, стоя над ним, бьет себя по карманам в поисках чего-то, но, опуская глаза на кенму, прекращает дергаться. лицо его искажает странное выражение: мягкое, трепетное. с таким обычно девчонки смотрят на милые видосы, алкоголики - на чистый спирт, а цукишима - на куроо, когда тот лажает. он наклоняется и, кряхтя, берет кенму на руки - одной рукой под колени, второй поддерживая спину. на мгновение у козуме на лице вспыхивает паника, он издает сдавленный писк, но это тепло куроо, запах куроо, его поддержка и забота - все то, что выводило цукишиму из равновесия, на других действовало как транквилизатор. кенма вымученно стонет и обхватывает его шею руками, позволяя вынести себя из бара и усадить в машину. кей провожает их взглядом, остальные уходят тоже, и его секундная заминка в одиночестве засасывает его в черную дыру. так должны выглядеть люди, с которыми куроо было бы хорошо? цукишима все прекрасно про них знал: кенма был тому близким другом из самого детства, стоял где-то на уровне с семьей, а куроо считал своим долгом заботиться о нем, носиться с ним как с малолетним, даже теперь, когда обоим стукнуло двадцать. за всей этой нежностью стояли годы и истории, которые привязывают людей друг к другу намертво. цукишима не знал, каково это. но он давит цепкими пальцами стекло бокала перед собой и не может отделаться от неприятного послевкусия, оставшегося от чужой гармонии. на языке горечь - можно свалить на пиво, но он и стакана недопил. кенма, несопротивляющийся и маленький, с тонкими руками вокруг крепкой шеи и болезненной апатией в полуприкрытых глазах, смотрелся в руках куроо, как наконец найденный кусок пазла, как широкие мазки маслом по незаконченной картине. наверное, это то, что называется “хорошо смотреться вместе”; впрочем, откуда цукишиме знать, он никогда не выглядел с кем-то необходимой частью целого. там, где у людей на стыках ровные пазы, у цукишимы - рваные края, лоскуты и осколки. они бы смотрелись смешно: нет, он бы просто никогда не дал взять себя на руки. цукишима длинный, выше чем сам куроо, и тому было бы тяжело; нескладный, негибкий, немаленький - никто не таскает на себе таких дылд. он не смог бы изящно, уязвимо, будто прося защиты, хвататься за его шею - он был впивался в нее намертво, сильно, ответно принося неудобства и лишь все усложняя. он не мог бы просто тяжело вздохнуть и позволить это делать с собой - цукишима бы раскраснелся бы, завозмущался, в ход пошли бы угрозы и так или иначе он бы отпинался. да куроо и сам бы и не выдержал. когда кей открывает глаза - он рядом. сидит совсем близко, пытается заглянуть в глаза, приоткрытые губы как доказательство, что что-то хотел сказать. но потом он тоже выходит из ступора. - точно не пойдешь с нами? простой вопрос куроо сопровождает опусканием ладони на чужое колено, и сложным тут же становится все. цукишима не оборачивается, теряет взгляд в барахле, оставшемся на столе, не слышит ничего, кроме дыхания возле своего уха и совсем фоновой песни, доносящейся с другого конца помещения, про любовь, которую ему никогда не испытать. на нем плотные строгие брюки, ставшие ежедневным элементом гардероба, а не парадным, но сквозь них все равно чувствуется жар чужой ладони. фактически это все под столом, но даже если бы их видела целая толпа, то цукишима бы не дернулся. у него своя война, с этой - он ничего не будет делать. смотреть на куроо тоже не будет. нужно просто подождать, пока все это закончится, вряд ли тот придает подобным касаниям больше значение, но цукишима понимает, что ошибся, когда ладонь, горячая и влажная, по острой коленке его гладит. вверх вниз, медленно, - куроо наслаждается, но в немых движениях его мокрых губ что-то душащее, херово сдерживаемое. амплитуда увеличивается, его пальцы трогают цукишиме бедра сквозь брюки. у куроо несвойственное ему придыхание, когда он наконец пытается сказать: - цукки, я - - точно никуда не пойду. там, где куроо оказывается слаб, цукишима черпает для себя сил. поворачивает лицо, деланно улыбается одними уголками тонких губ; стекла очков защищают как могут, и цукки тоже старается принимать выстрелы, не пряча лица. куроо смотрит на него широко распахнутыми глазами, но они опасно сужаются за долю секунды, вспыхивают недобро, греющий огонь начинает жечься. цукишиме больно от близости их лиц, меж ребер снова поднимается волнение, горячей волной, как цунами, снося все на своем пути. стихия, утопившая бы сейчас город, была бы как нельзя кстати. но единственная стихия рядом - это искры и всполохи в черных глазах. куроо тоже выглядит ущемленным, но огрызающимся, когда щурится, шумно выдыхает через нос, сжимает челюсти плотнее. готовится резать - цукишима сам вложил ему в пальцы эти измазанные кровью ножи, но ему все равно страшно, что может быть еще хуже, и еле хватает выдержки держать лицо непроницаемым перед этой бурей, красно-огненной на закате. господи боже, чернота его глаз, острота его скул. куроо снова начинает дышать, принимая поражение, убирает ладонь с колена кея и закрывает руками лицо, приглушенно, страдальчески шипя: - цукки, твою мать… подрывается с места и уходит, оставляя того медленно додумывать ему оправдания. /// моросящий дождь, мелкий и ледяной, бьет по лицу тысячей острых иголок. цукишиме мгновенно заливает обзор, очки как лобовое стекло у машины, но без необходимой функции дворников. еще не поздно подняться к акааши обратно, они с куроо прошли от его парадной всего пару десятков метров в молчании, переставшим быть неловким от того, что стало необходимостью. но цукишима смотрел прогнозы погоды. скидывает полупустой рюкзак с плеча, достает оттуда тяжелый черный зонт, краем глаза подмечая, как ежится под холодным дождем куроо, хмурясь обиженно на зацементированное плотными серыми тучами небо. цукки хлопает зонтом, зная, что у тецуро его, конечно же, нет. им все еще по пути, акааши они и так уже тотально доебали своим присутствием, с самого утра паразитируя на комфорте и уюте его квартиры. время медленно близилось к закату, но серость стирала грань между светом и тьмой. цукишима смотрит на куроо вопросительно, тот зеркалит его взгляд, молча переспрашивая. с водой на лице он должен был выглядеть жалко, но выходит почему-то до омерзения мило. мокрые ресницы и пряди черных волос, прилипших ко лбу; цукишиме бы снять очки и не видеть детали чужой, надоевшей до смерти физиономии так четко, как будто не выучил их наизусть. он сдается: машет головой неопределенно и закатывает глаза. куроо понимает его без слов - всегда хорошо его понимал, и пододвигается ближе, оказываясь под широким зонтом. пару секунд еще стоит, убирает прилипшие волосы с лица, фыркает чего-то и только потом перехватывает ручку зонта: - давай подержу. спорить с куроо - это рефлекс, с которым нужно бороться, потому что все они тут осознанные люди, а не загнанные в угол раненые животные; поэтому цикишима выдерживает паузу и убирает руку, позволяя куроо исполнять все, чего бы они там ни хотел исполнять. очередь тугих ударов об зонт дарит сомнительный, нездоровый покой. идти вот так рука об руку оказывается на редкость неудобно: цукишиме не хочется быть совсем уж близко, выходить под дождь - тоже, касаться куроо - тем более. тот не обращает внимания на мелкие лужи под ногами, наступает по ним до безрассудства смело, хотя цукки абсолютно уверен, что вот именно по подошвам этих его кроссовок недавно ползли поперечные трещины. куроо тыкает его в бок локтем руки, которой держит зонт, когда они тормозят на пешеходном переходе. ему тоже неудобно, непонятная дистанция между ним и цукишимой во всех смыслах уже порядком достала. - ты можешь взять меня под руку. - я не хочу держать тебя под руку, - буднично, как и сотни тысяч оплеух до этого. - а что ты хочешь? - не унимается куроо, но предусмотрительно не вертит головой, чтобы не столкнуться к осуждающим выражением на лице цукишимы. оно у него действительно такое - удрученное и недовольное. привычным педантичным жестом он поправляет на переносице очки. - молча дойти до дома и не промокнуть. куроо пожимает плечами, отчего зонт в его руке дергается. ему было бы проще закрыть сессию на одни пятерки, чем объяснить кому-либо специфику их с цукишимой вынужденной полудружбы, и это только с учетом вслух проговоренных вещей. словно они идеологические враги, которых под страхом смерти обязали вместе работать, и вдвоём у них все получается даже неплохо, если забывать о приставленном к виску пистолете. вода вдоль дорог, несущаяся к ливневкам, набирает скорость, и грохот разбивающихся капель все громче и громче барабанит по натянутой ткани. цукишима старается идти аккуратнее: обходить лужи, не отрываться от куроо с зонтом, чтобы не мокнуть. было бы правда удобнее взять его под руку, но последнее, чего ему бы хотелось - это чувствовать сквозь холод своего разума и хлесткого дождя тепло чужой обласканной солнцем кожи. это то, что цукишима выучил еще очень давно: никакие слои одежды не прячут от него неугасаемый жар, идущий от куроо и его тела, вопреки всем законам термодинамики. в небе громыхает предупредительный выстрел. цукишима непроизвольно реагирует на изменившегося в лице тецуро, ставшего в миг задумчивым и серьезным. - давай побыстрее пойдем, - и он ускоряет шаг, вынуждая цукки тоже шлепать по лужам своими шнурованными оксфордами. - что-то случилось? гром казался цукишиме совсем отдаленным, а куроо точно не из тех, кого ты бы парила испортившаяся погода. - надо поскорее оказаться дома, бо боится грозы, - поясняет, предупреждая вопросы, - ну типа фобия, не смертельно, конечно, большой мальчик все-таки, но лучше быть с ним рядом, когда ему так сильно ебано. может, акааши ему уже позвонил, но телефон не то. цукишима ничем не выдает своего удивления. да, куроо был внимательным и чутким другом, а бокуто - слишком остро реагирующим на всякую ерунду, но вместе получающаяся картина ломала какой-то провод, подводимый к сердечной мышце, и там начинало подозрительно щемить. - со своими страхами нужно что-то делать, - продолжал куроо отстраненно, бегая глазами по окружающему пространству, игнорируя лишь лицо цукишимы, - бороться с ними или позволять кому-то их решать. ну или просто не оставаться с ними наедине. нож плавно входит в грудную клетку и распахивает ее, как оконные створки, пропуская в пустое нутро холодный воздух. кей не может объяснить, почему в легких стало так до жути просторно, но неприятно и сыро - следы страха, идя по которым окажешься в ловушке. - я вот всегда думал, что красавчик, а для тебя оказывается такой страшный, - деланно неловкий хриплый смех еле пробирается сквозь шум усиливающейся грозы. бояться грозы проще, чем своих чувств. бокуто мог взять куроо за руку, заполнять свои тревожные мысли его отвлекающими разговорами, успокаиваться, глядя на его заразительную улыбку. цукишиму бы все это лишь сильнее укладывало в могилу. он не мог позволить себе ни того, ни другого, ни третьего. оскал куроо, его хитрые заискивающие ухмылки или дурацкий смех, вскрывали цукишиме камеры сердца, как консервные банки. его голос застревал в черепной коробке и гнал оттуда все, даже самые дельные мысли. взять его за руку было подвигом, обдумывать который снова цукки не хотел. поэтому когда куроо прется на красный на очередной переходе, слишком потерянный в своих размышлениях, то цукишима дергает его на себя за локоть, не оставляя себе времени на сомнения. каждый раз, когда он думает или анализирует, становится только хуже. куроо чуть не спотыкается, зонт вздрагивает в его руке так, что одно плечо цукишимы тут же оказывается под ливнем, и рубашка липнет к коже. - красный, блин, - пальцы впиваются в локоть со всей силы, хватаются сильно и больно, - смотри по сторонам. - давай так, - куроо, кажется, даже не испугался вероятности своей внезапной кончины, - в нашей команде ты смотришь по сторонам и думаешь о всякой сопутствующей херне, а я вижу цель и иду к цели. это должно быть смешно, но кею вообще не до смеха, он тяжело вздыхает и гипнотизирует красного человечка на светофоре. машин проносилось немного, но все они гнали быстрее положенного, пытаясь обогнать грозу. красный - это запрет, сигнал тревоги, предупреждение об опасности. цвета некомы, куроо и чьей-нибудь пролитой крови. цукишима не сразу замечает, что тот делает: как подцепляет его крепко сжатые, холодные пальцы, словно какой-то опасный механизм, взявший его в тиски. ладонь у тецуро тоже ледяная, но бережность, с которой она касается, немилосердна. куроо отцепляет от себя его негнущиеся пальцы и аккуратно, боясь спугнуть, продевает через замеревший без движения локоть свою руку, попутно меняя ладонь, которой держал зонт. куроо делает так, что теперь кей держит его под руку, и тому остается лишь коснуться пальцами любезно предложенной руки. он выходит из ступора, лишь когда загорается зеленый. и держится за него крепче, так чтобы касаться плечом плеча, только когда гром начинает греметь будто бы прямо над их зонтом. /// нужно предугадать время, чтобы никого рядом не было: цукишима выбирает семь утра понедельника - время, когда общажный кампус вымирает тотально. редкие будильники для любителей первых пар, но цукки ко второй, а его навыки в тайм менеджмент поражают. в прачечной действительно ни одной души, даже из машинок, что грохочут, только те, что он сам запустил. ранние подъемы никогда не были для него проблемой, но теперь стали наказанием. едва цукишима понял, что дела его начинают ухудшаться, то сразу принялся системно фиксить проблему. прогулки вечером, режим сна, проветривание комнаты перед тем, как ложиться спать. чтобы спать без беспокойных пробуждений каждые три часа, ему нужно было измотать себя до беспамятства - вызванить бокуто и тренироваться с ним бесконечно долгие часы. но это трудно, а у цукишимы есть учеба, куча мелких забот и все то, что составляет нормальную жизнь первокурсника в большом городе; кей не чувствует себя нормально очень давно. пытается сосредоточиться на размеренном гудеже стиралок, они как метроном немного приводят мысли в порядок. других звуков здесь нет, из запахов тоже только стиральный порошок, а сырости в воздухе по утрам даже не чувствуется. кей падает на деревянную скамейку, расслабляясь, и пытается смириться. куроо звонил ему этой ночью. наверняка, пьяный. наверняка, по какой-то тупости. цукишима весь первый звонок не мог попросту поверить в происходящее, потому что он не тот человек, которому куроо стал бы набирать, если бы ему нужна была помощь или веселая компания. раньше он звонил строго по делу, спрашивая, где все собираются или что там акааши просил купить на ужин. цукишима обычно уточнял, почему ты не можешь спросить у самого акааши. (потому что он очень милый и у него уже есть бойфренд, а я вообще люблю строптивых девчонок, задающих глупые вопросы, цукки). наверняка, он просто перепутал. цукишиме не нужны были его проблемы, его хриплый голос в трубке, его бессвязная речь. изумление быстро уступило место панике, и цукишима банально не взял трубку, приняв самое мудрое решение. сделал вид, что спит с беззвучным режимом, несмотря на то, что не сомкнул глаз до самого утра. весь секрет ранних подъемов в тревожной бессоннице. в выпрыгивающем из груди сердце, остановившемся три раза за полчаса - ровно по количеству звонков. долгих, терпеливых, с перерывами - цукки нехотя тогда сделал вывод, что куроо ну очень хотелось дозвониться. или сделать ему еще хуже, вертеть нож, вставленный между ребер, из стороны в сторону до самого утра. спасибо, цукишима способен заниматься этим и самостоятельно. звуки приходящих сообщений он игнорировал осознанно - слабость и страх не давали сдвинуться с места, придавливали к постели как одержимого демоны. он даже не смотрел в экран, потом лишь нашел в себе силы и отвернулся к стенке, оставив темноту рассекаться белым светом от экрана трижды. тысячи вариантов развития событий должны были быть прожиты в его голове, чтобы собственная реакция наутро было мало-мальски адекватной. у кея дрожат руки, затерты до красноты глаза и безбожно изможден разум, когда в шесть утра он все-таки берет телефон в руки. куроо, 02:48 возьми трубку куроо, 02:50 нам нужно поговорить да ебаный в рот куроо, 03:15 я просто хочу чтобы прямо сейчас ты был рядом можно завыть и кинуть телефон в стену, послать куроо к черту и заблокировать его номер, но цукишима - эталонный образец контроля своих разрушительных импульсов. просто кладет трубку в карман шорт, идет умываться, а затем с корзиной, полной грязных шмоток, спускается на цокольный этаж в прачечную. его поза из расслабленной медленно перетекает в нервную. цукишима подбирает ноги на скамью, они там еле умещаются, и он обнимает себя за колени, разглядывая помещение с низкими потолками. цилиндры крутятся, порошок пенится, часы на стене почему-то не идут. там еще два висящих плаката: один учит кея пользоваться стиралками так, будто ему четыре года, а второй - осуждает за использование электроэнергии. задевает, между прочим. белый шум от машинок тоже плавно начинает действовать на нервы, иллюзия покоя рассыпается, растворяется пеной в крутящейся воде. цунами вот-вот обрушится, цукишима чувствует поднимающуюся в себе волну тревоги. он все знает, да? обо всем: о том, как тяжело кею бороться со своими сопливыми чувствами сейчас, как трудно было подавить их в себе раньше. о том, какие они живучие, нежеланные, ненужные и лишние, как паразиты; о том, как цукишима глуп, если думал, что все это закончилось и не сведет с ума его снова, и о том, как слаб, раз не может собраться и за один раз вычеркнуть себя из жизни куроо навсегда. о том, как контроль-фрик душит интуицию изо дня в день, чтобы ее хилый голосок не прозвучал отчетливо. (я хочу предупредить, что все, сказанное мною, должно рассматривать тобой как флирт, понял? и может использоваться против меня) цукишима сдавленной грудью пытается вдохнуть побольше воздуха, сверлит тяжелым взглядом не идущие часы. напряжение сковывает и плечи, и шею, и сутулую спину, замыкает в клетку, из которой цукки отчаянно ищет выход. зачем он нужен был куроо ночью? потрахаться что ли не с кем было. цукишима сортирует все нелепые подкаты, извечные комплименты и знаки пристального внимания в ту папку, где окей, возможно, куроо не против с ним переспать, но цукишима достаточно читал книг и смотрел фильмов, чтобы знать, что спать с предметом своих безответных чувств нахрен запрещено. это было бы здорово, сбыча мечт и все такое; цукишиме надоело дрочить в душе с одной и той же мыслью в голове, но после секса с куроо он бы точно выстрелил себе в голову. это было бы больно: стереть все границы, открыться, отдаться и убедиться, что из всех твоих перемолотых внутренностей и темных мыслей человека, которому ты доверился, интересуют лишь твои длинные ноги, тощая задница, красивые пальцы, мягкие волосы или чего еще там куроо в нем восхвалял. (твоя педантичность и стремление все контролировать, твой секси мозг, обожаю его, твой сучий характер и даже несговорчивость, и, господи, твой сарказм, цукки) цукишиму потряхивает. внутренний голос в панике начинает читать осуждающие плакаты на стенах снова, машинка выходит на отжим и гудит так громко, будто готова взлететь. он не пойдет сегодня на пары - пойдет в аптеку за успокоительным. что-нибудь, что выключит его мозг или подарит должное количество сил, чтобы все прекратить. кей снимает очки, откладывает их в сторону, трет глаза, которые не отдохнули за ночь и ощущались так, словно в них сыпанули горсть битого стекла. нужно было взять с собой наушники. эта светлая тесная комната больше походит на больничную палату. писк машинки вырывает цукишиму из раздумий, она орет пару секунд как в дешевых хоррорах, и он моргает быстро, создавая перед глазами эффект мигающей лампочки под потолком. вся его жизнь - ебаный фильм ужасов. только с куроо, грозой, призраками, маньяками, стиральными машинками цукишима еще более-менее представляет как бороться. как с собой - без понятия. /// бокуто включает только плейлист из трендов тиктока, поэтому через час башка не болит, кажется, только у него одного. его одногруппники слишком спортсмены, чтобы сильно напиваться, и в них дохрена требующей выход энергии, поэтому когда цукишима уже клюет носом, разговоры вокруг него не заканчиваются. громкий голос бокуто, акааши вообще куда-то делся, за столом споры и, видимо, началась какая-то игра, в которую цукки перестали пытаться затянуть. балконная дверь то открывается, то закрывается, отсекая душный воздух кухни от влажного уличного. между ними мостиком - запах сигарет самых разных, но только один из них цукишима вычленяет из общего букета против собственной воли. куроо странных вопросов больше не задавал, предложений не озвучивал. ровнее дышать от этого не получалось, потому что в арсенале куроо было множество других пыточных инструментов. сегодня он снова пристально смотрел. отметая самообман, цукишима понимал, что скорее с него попросту не сводят глаз. он снова там, на другом конце комнаты, подпирает плечом дверной косяк и держит в руке бутылку пива, не слушая то, что ему говорят, и пялясь на кея без тени прошлой самоуверенности во взгляде. там все еще что-то горит по его душу - цукишима чувствует, как жжет ему затылок, если отвернуться, но, присматриваясь ненароком, он не видит в куроо привычных насмешек. этот его вечный образ самого прошаренного и самодовольного растерян давно вместе с тем, в котором цукки колок и безразличен. мерзопакостная дождливая осень, и полный дом людей, чтобы чувствовать себя гордо одиноким. цукишима медленно потягивает что-то из стакана и залипает в телефон, изредка обводя взглядом комнату, чтобы найти иссиня-черную, растрепанную макушку, дать сердцу сомнительный повод побиться. мимо проносящийся бокуто засовывает ему в руки шоколадку: “а ну закусывай, кому сказал”. если долго играться с тумблерами, можно сломать их к чертовой матери. апатия - это плохо; акааши признавался, что никакое, даже самое ужасное чувство не приносило ему столько плохого, сколько их полное отсутствие. упаковка батончика предусмотрительно надорвана: у бокуто забота, как за пятилетними. цукишима принюхивается к сладкому, у него совсем нет аппетита. даже запах сигарет куроо волнует его куда больше. наверное, он просто устал. аккуратно обходит чужих друзей на кухне, стараясь остаться невидимкой, и уходит в спальню, куда по-хозяйски набросал своих вещей. в рюкзаке наушники, пара тетрадей, зубная щетка на случай ночевки, зонт - на случай дождя. шум закончится не скоро, поэтому ему просто нужно уйти раньше, чем куроо кинется с предложениями провожать. две секунды: цукишима только успевает присесть на постель, перебирая хлам в рюкзаке, как куроо нарисовывается в дверях. прислоняет тяжелую голову к ней, не сразу находит, что спросить. вид такой побитый, будто за стенкой не веселое сборище было, а чьи-то похороны. - уходишь? - да. цукишима устало трет глаза, поэтому лишь по глухому звуку понимает, что дверь в комнату закрылась. и глупо надеяться, что куроо остался с той стороны, потому что табак ударяет по обонянию сильнее. он так устал отбиваться, что нападает первым. в его смелости сплошное отчаяние, но голос бьет наотмашь. куроо от него дергается, как от холодной воды, льющейся прямо за шиворот. - я рядом, давай, говори, что хотел. кей забирается с ногами на кровать, спина горбится, тонкие брюки натягиваются на острых, сложенных коленках. ему мягкости не добавляет даже широкий бежевый свитер - куроо уверен, что и тот колется. - окей, - он чешет затылок, что для него привычным жест ступора и смятения, и садится рядом, понимая, что это для него освободили место, - чего ты боишься? - смерти, - резко отвечает цукишима, очки поблескивают недобро, - войны какой-нибудь. кластерных отверстий. смертельных болезней. боли. - я не сделаю тебе больно. он говорит это так твердо и спокойно, что цукишима каждым кубическим сантиметром пустоты в своих легких ощущает, как их режут лезвиями на мелкие тряпки. они сворачиваются в комок, подбирающийся к его горлу, кадык нервно дергается вверх-вниз. яркий свет под потолком ложится на его лицо безжизненной белой маской. когда он поднимает глаза - решительно убежденный, что это последний отведенный ему бой, куроо задерживает дыхание. - сделаешь, - смотрит прямо, спасаясь лишь за преградой стекол, и, несмотря на ворох спутанных мыслей, они звучат убедительно, обдуманно, потому что цукишима не спорит, не истерит, не отмахивается, он лишь объясняет, раскладывая по полкам, - я никогда не буду тем, кто тебе нужен. и не буду для тебя кем-то особенным. всегда будет кто-то ближе, роднее и проще. и просто трахаться - тоже не мой вариант. ты видел себя со стороны? все это завтра же перестанет иметь для тебя смысл. - прекрати думать, - голос куроо скалой посреди бури в океане. - я тебе не доверяю, а ты никогда меня не поймешь. минусов больше, чем плюсов. ты не замечал меня раньше, что помешает тебе перестать замечать меня завтра? есть определенный уровень близости к тебе, который я могу терпеть, все остальное - вопрос времени. - цукки, выключи мозг. - ты уйдешь, и я - теплая, чуть влажная ладонь ложится под челюстью, дергает голову цукишимы вверх. вместо автоматной очереди из слов у него на приоткрытых губах остается только дыхание куроо, но он тормозит до того, как кей находит в себе сил, чтобы сказать, и сомкнуть рот: - не смей. тот слушается. цукишиме на такой предельной близости открывает великолепный вид на его закрытые глаза и ресницы. куроо касается кончиком носа его щеки, ластится с опаской, тихо, но жарко дышит в сантиметре от плотно сжатых губ. это работает. трепетная нежная ласка, стирающая границы так, чтобы цукишима не сопротивлялся. от куроо, его аккуратных, несмелых касаний в голове становится сперва оглушающе громко, а потом - блаженная тишина растекается по черепной коробке. волны с пугающей силой разбиваются об камни в безмолвии - одна лишь жуткая картинка без звука, и потом на черном океане расстилается штиль. цукишиме остается слышать только их дыхание друг другу почти в самые губы, и где-то совсем далеко - взволнованный, нетерпеливый бег просящего, утомленного сердца. кей в царящем вокруг умиротворенном затишье отчетливо сглатывает, и голос куроо пробирается ему куда-то в рукава свитера, под кожу, заставляя ее покрываться мурашками, и внутрь костей, лаская вплоть до нервных узлов. - я просто прошу тебя, - не смотрит, лишь ведет вдоль носа цукишимы своим, держит его лицо в своей ладони, и его короткий выдох оказывается у цукки на языке, - хотя бы одну секунду послушай свое сердце. куроо уступает, позволяя ему неумело вести в поцелуе. болезненно робком, отчаянно нежном, цукишима касается его губ первым, и это запоминают, чувствуют каждой клеткой тела оба. медленное, до краев забитое сладкой истомой прикосновение начинает гореть жаром, когда куроо, чувствуя на своих губах кончик языка кея, перехватывает инициативу и, опуская ладонь ниже, на шею, целует так влажно и голодно, что тот теряется. на мгновение отстраняется, а затем роняет свою голову на плечо куроо, утыкается лбом в пропахшую сигаретами толстовку, глотая нервно запах его тела и боясь поднимать глаза, чтобы смотреть на свою вымученную правду. куроо крепко прижимает его к себе, гладит широкими ладонями по спине, говорит неспеша и спокойно куда-то цукишиме в макушку. - я ничего не могу тебе обещать. может, ты завтра же пырнешь меня ножом, может, мы проживем вместе до старости, - трогает носом волнистую прядку за ухом, - я тоже не знаю, как все сложится, но это не причина, чтобы бояться даже попробовать. дай мне шанс? цукки шумно вздыхает, его плечи дергаются, и он лезет рукой поправить очки, потому что в такой позе они спадают с лица. объятия куроо все еще не дают трезво оценивать обстановку, предугадывать причины и следствия, и это к лучшему. дают что-то другое - разливающееся патокой, медом по пустоте за ребрами. - я и мои чувства не причинят тебе вреда. цукишима поднимает голову, смотрит колко и недоверчиво, будто впервый раз, но читать между строк не выходит все равно. чувства, ах да. куроо не выдерживает испытывающей паузы, сильнее стискивает несопротивляющееся тело, вдавливает в себя надежнее, касается заалевшей скулы носом, губами, щекой, как дорвавшийся до ласки щенок. - ладно-ладно, уймись, я подумаю, - цукишиму оглушает короткий поцелуй в самое ухо, очки снова сползают по переносице, - я все еще хочу уйти отсюда. кровать акааши не заслужила всего этого, думается ему. из рук куроо вылезать не хочется, но цукишиме смертельно необходимо держать лицо и остатки своей объективной реальности, рассыпавшейся пеплом от встречи с неконтролируемым пожаром. мир ожидаемо не закончил свое существование, когда он поцеловал куроо; как действовать дальше планов не было. сил на издевательства тоже. довольное выражение лица у тецуро ему часто доводилось видеть, но теперь оно впервые обрело не враждебный подтекст. быть может, его никогда и не было. цукишима хватается за рюкзак, а, поднимаясь, чувствует, как по руке скользнуло касание пальцев - его пытались взять за руку, но он не успел среагировать - резкость в жестах поселилась надолго. когда он оборачивается, то закрывает глаза, потому что смотреть на такого куроо вообще невыносимо. его плохо сдерживаемая улыбка, светящийся во взгляде на цукишиму восторг поднимает горячую волну там, где варятся теперь в кипятке перерезанные ножами-бабочками внутренности. ни черта не закончилась эта мясорубка - а узнать, что дальше, получится только в единственном случае. - и да, ты меня провожаешь.