О клоуне и Боге Смерти

      На крыше высотного дома всегда ветрено — и потому Кисаки кутается в толстовку, сидя на какой-то коробке. За день крыша прогрелась, и можно не опасаться заболеть, но не это важно.       Важно — то, как Ханма стоит на самом краю крыши и курит, глядя вниз. Его волосы колышутся от порывов ветра, а тонкая футболка развевается, надуваясь парусом. Он совсем не боится заболеть.       И совершенно точно не боится свалиться с крыши. — Ты кстати это, — Ханма затягивается и медленно выдыхает дым. Тот выходит из его рта клубами и быстро исчезает. — Короче, ты девчонку-то поразить хочешь, это понятно. А целоваться-то ты умеешь?       Кисаки неожиданно смущается и закашливается. Щёки горят от достаточно невинного вопроса. — В смысле? — Откашлявшись, сипит Тетта, пряча руки в карманах толстовки. Он, как обычно, не знает, куда их деть, чтобы не выдать своей нервозности. — Да без смыслов. Ты хоть раз с кем-нибудь целовался? Это очень важно. Девчонки любят, когда их парень умеет работать ртом и языком. Во всех смыслах.       Кисаки снова смущается под разнузданный смех Ханмы. Он ведь и правда никогда об этом не думал. Тем более, Ханма старше и явно опытнее. — Ну, а ты? Получается, умеешь целоваться? — Быстро, чтобы не передумать, выпаливает Кисаки, пряча взгляд.       Ханма смеётся и гасит сигарету. — Конечно умею, — фыркает он. Звук его шагов гаснет в свисте ветра. Ханма наклоняется к Кисаки, и тот вздрагивает, когда поднимает голову и видит самодовольную улыбку. — Хочешь — научу? — Ханма смотрит ему в лицо так внимательно, будто взглядом может проникнуть под кожу, разобрать Кисаки на органы и внимательно изучить. А потом со смехом потушить об них сигарету и покидать их обратно во вспоротое лоно тела, словно они лишь куски мяса.       Они и правда лишь куски мяса.       Кисаки смотрит ему в глаза, а затем происходит что-то. Что-то странное, он никогда такого не ощущал.       Ханма целует его, прикрыв глаза, прижимая к себе и удерживая. Кисаки был расслаблен, а потому поцелуй быстро становится глубоким.       У Ханмы рот на вкус — как дым от костра с примесью мяты. Его язык — длинный и острый — проходится по зубам Кисаки и, совсем щекотно, по нёбу.       Ханма отстраняется первым, но не убирает руки.       Кисаки не знает, что и думать. У него во рту теперь — привкус слюны Ханмы. Не очень-то и приятно, но терпимо.       Зато ощущение губ и языка ему понравилось больше.       Закатив глаза от раздражения, Кисаки сам притягивает его обратно и целует первым. Однако инициативу всё равно первым проявляет Ханма, заставляя Кисаки двигать языком. Это похоже на танец, но очень интимный. У Кисаки тут же теплеет внизу живота.       Они целуются на крыше весь вечер, пока не наступает ночь. И каждый раз, оторвавшись, чтобы отдышаться, Кисаки клянётся, что это ничего не значит, что это просто тренировка. И Ханма каждый раз заливисто смеётся.       На дороге — изломанное, выкрученное неведомой силой тело. По асфальту растекается тёмная кровь из многочисленных ран на теле. Очки валяются неподалеку — совсем в смятку.       Ханму обдувает ветер — почти такой же как тогда, на крыше.       Он не сразу понимает, что по его лицу текут слёзы. Что он в принципе плачет.       Изнутри что-то давит и не даёт нормально дышать. Но у Ханмы своя реакция на всё, что его окружает. Он широко улыбается, пока по его щекам стекают слезы ручьями. И тихо, сдавленно говорит: — Чётенько сдох.       Внутри у него всё обрывается.       Теперь он совсем один.