***
Она говорила отцу обо всём, что с ней было, и в тёплых и светлых, как солнце, глазах она видела веру в свои слова и узнавание. Может быть, папа и вправду следил за ней на небесах. Сожаление и печаль переполняли его взгляд всякий раз, когда он осознавал, что Кристин на момент её смерти не было и тридцати. Кристин грустно ему улыбалась, желая вернуться туда, куда умершим не было возвращения. Скрипка играла не переставая, и домик, в котором они оказались, был в точности тем, что когда-то действительно существовал возле самого моря. Кристин иногда напевала — негромко, едва различимо, — как будто Густав ещё был рядом или её учитель заворожённо внимал ей. Отец ни за что её не осуждал: видеть сердцем он сам учил её с раннего детства.***
Тянулись дни, давно слившиеся в их умиротворённую вечность. Кристин слушала скрипку, гуляла у моря, о чём-то мечтала и бесконечно думала о трёх людях, на земле составляющих для неё целый мир. Наблюдать за течением их жизней она не имела возможности — разве только ей приходили сны, о которых она забывала, когда открывала глаза. Через несколько лет, если время здесь, в небытии, текло равно как в человеческом мире, Кристин решилась заговорить с отцом о своей матери. Она совершенно её не помнила и надеялась встретить здесь, если только могла. Почему-то отец очень долго молчал, прежде чем дать ей ответ; наконец Кристин узнала, что её мама умерла от болезни, когда ей был всего год, и отец вечно хранил в памяти её образ, а ту самую музыку, напоминающую непрерывный болезненный плач, создал в память о ней. Не пытаясь сдержать подступивших к глазам слёз, Кристин спросила, видел ли он маму здесь после своей смерти спустя семь с небольшим лет. Отец только ответил, что, наверное, каждая душа выбирает свой путь — и что он не дозвался её, что остался здесь сам, чтобы когда-нибудь встретить Кристин, не оставив её в одиночестве, когда придёт её срок. Ни мгновения не сомневаясь, Кристин и сама выбрала оставаться и ждать, пока трое родных людей: её сын, её друг, тот, кого она любит, — не встретятся с ней спустя много лет.***
Первым она увидела Эрика; на секунду испугалась, что с тех самых трагических событий прошло только-то несколько дней и он убил себя или умер от горечи невосполнимой потери, но вскорости эта тревога развеялась без следа. Его виски давно тронула редкая седина, и увечья, которые она помнила наизусть, словно немного разгладились с течением стольких лет. Эрик неверяще выдохнул, когда она вышла к нему, Эрик бросился к ней, опустился к её ногам и обнял, беспорядочно повторяя её имя. Кристин с нежностью провела ладонями по его лицу, Кристин первая поцеловала, нисколько не сдерживая себя, и Эрик притянул её ближе; в конце концов Эрик просто прильнул к ней, дрожа от слёз облегчения, счастья, своей бессмертной любви. Обнявшись, они пошли к дому, ещё не придя в себя от долгожданного воссоединения. Эрик умер на семьдесят шестом году жизни, в последний раз глядя на портрет своей единственной возлюбленной — тот самый, который был создан, ещё когда Кристин с супругом и сыном жила в Париже. Когда Эрик умер, его сын и его шестилетний внук Жан были рядом с ним в его доме близ Оперы Гарнье — иногда Эрик тайком возвращался туда, пробираясь между восстановленными колоннами и рядами или спускаясь в когда-то свои подземелья. Густав, вспоминая мамины наставления, в скором времени принял Эрика, несмотря на его лицо и его прошлое, но, впрочем, продолжая любить и того, кого считал отцом всё это время. Густав стал композитором, с гордостью говорил Эрик, не менее гениальным, чем он сам, но получившим заслуженное признание; Густав также увлекался живописью и архитектурой, к неудовольствию своего второго отца, который всё это время продолжал вести с Эриком вражду, правда, теперь совершенно беззлобную и гораздо скорее по старой привычке. Каким-то немыслимым образом безвременная смерть Кристин соединила их всех: они трое вернулись в Париж, потому что никто не хотел находиться вдали от Густава. Рауль с Эриком скоро пришли к некоему подобию перемирия, ради сына найдя в себе силы отпустить старые обиды. Их извечная конфронтация переросла в отцовское соперничество, а Густав просто любил их двоих. Всё это Эрик поведал Кристин, под конец своей речи говоря хрипло, прерывисто, но она понимала каждое его слово. Кристин взяла его мелко дрожащие ладони в свои и поцеловала, благодаря за всё, заново признаваясь в том, что всё это время она хранила в своей душе.***
Рауль появился спустя долгие двадцать лет. Кристин бережно обняла его, совершенного старика, сохранившего взгляд того самого мальчика, который когда-то спас её шарф. Они долго стояли здесь вместе, а после отправились в дом, где Эрик с видимым нетерпением ждал их, разглядывая чуть сощуренными глазами. Кристин рассмеялась, когда поняла, что его прожигающий взгляд сконцентрирован на их с Раулем соединённых руках. Что-то оставалось вечным спустя столько времени. Вскоре Рауль разместился напротив них двоих (Эрик собственнически приобнял Кристин и коснулся губами её руки), продолжая историю, которая для Кристин оборвалась смертью Эрика. Жан, Густав, даже сам Рауль будто бы потеряли какую-то точку опоры, вокруг которой строилась их жизнь. Несмотря на всё, что осталось в его прошлом, Эрик любил сына, а затем внука, практически так, как когда-то любил Кристин: безоглядно, всем сердцем, но вместе с тем не посягая на их свободу. Похороны были тихими, только для круга семьи, и, став возле надгробия, Густав пообещал, что его отец получит признание, только уже не узнает об этом. Слова оказались пророческими: спустя пять, десять, пятнадцать лет произведения Эрика, при создании сильно опережавшие своё время, стали образцами великого гения, наконец-то услышанного людьми. Опера «Дон Жуан Торжествующий» стала одной из наиболее известных среди постановок театра, а полулегенда, связанная с её первым показом более полувека назад, сравнялась с историей Призрака Оперы, какую в том или ином виде знал каждый второй. Густав публиковал все сохранившиеся творения Эрика и в одной из газет рассказал всё, что знал о нём, чтобы его имени никогда не коснулось забвение. Спустя пять лет после смерти Эрика у Густава и его жены Софи родилась дочь Кристин. Рауль так и не встретил другую женщину, как и Эрик, храня своей первой возлюбленной верность. Он видимо постарел и в последний год чувствовал близость конца своей жизни, сложившейся, в общем, довольно-таки хорошо. Жан пожелал пойти по стопам своей бабушки и петь в этом самом театре (Рауль часто ворчал, что всё это — влияние его покойного деда, оказанное, когда тот ещё был жив). Кристин, о рождении которой Эрик узнал лишь теперь, всё больше увлекалась нормами и традициями светского общества, и это было несомненной гордостью Рауля, пусть и не родного ей по крови. На двадцатую годовщину смерти Эрика Рауль чувствовал себя уже одной ногой рядом с ним. Густав собрал свою семью, чтобы вспомнить о том удивительном человеке, о каком всё ещё втайне скучал. «За отца, наставника, настоящего гения, композитора, Ангела Музыки, — сказал он, подняв бокал. — За человека уж точно не ангельского характера и поступков, однако способного любить, как никто иной, как, наверное, ни один из нас». «За моего вечного соперника, с которым мы, видит бог, скоро соединимся», — проговорил Рауль мысленно. Спустя несколько месяцев, когда ему оставалось всего ничего до восьмидесяти, это на самом деле сбылось — очень тихо, во сне. Кристин, Эрик и сам Рауль ещё долго не говорили ни слова, осмысливая всё, что совершилось, когда они ещё жили или когда ожидали друг друга в безвременье. Кристин опустила голову на плечо любимого человека. Уже очень давно она больше не слышала скрипки: может быть, папа покинул её, потому что увидел, что Эрик теперь был рядом с ней; может быть, здесь, в абсолютном покое, их души могли находиться какое-то время, а затем переставали существовать или отправлялись в иной путь. И, может, когда-то, когда вслед за Густавом с его женой сюда придёт новое поколение, Кристин исчезнет сама: осторожно, бесшумно, в компании этих двоих, между кем она выбирала всю жизнь, вместе с кем она проведёт ещё столько, сколько ей отведено здесь, за гранью. Перед глазами, как будто во сне, мелькали сотни знакомых имён и лиц. Ей бы хотелось знать, как окончилась жизнь её названых матери и сестры, и пускай однажды они исполнились зависти и лицемерия к ней, пускай был этот выстрел. Может быть, она спросит об этом у Эрика или Рауля, если, вернувшись во Францию, они могли слышать что-либо об их судьбе. Когда ночь проникла в их дом призрачным светом луны, они с Эриком вместе стояли возле распахнутого окна, глядя куда-то за горизонт. Сейчас не имело никакого значения ни что половина лица Эрика была изувечена, ни то, как они теперь выглядели вдвоём; их вечность соединяла их неразделимо, и видеть сердцем в ней оставалось единственно верным. На лице Эрика снова блестели слёзы; лишь только заметив их, Кристин поняла, что неосознанно вполголоса пела когда-то написанную им арию о любви, не способной сгореть и померкнуть. Рауль смотрел на них двоих в отдалении, не без труда принимая тот факт, что, пожалуй, он был рад видеть обоих: свою жену и единственную любовь рядом с этим невыносимым человеком, который когда-то едва его не убил и с которым они для Густава составляли одну семью более тридцати лет. Вечность — да равно как и сама жизнь — иногда складывалась совершенно причудливо. Над сине-серебряной гладью воды огнём занимался рассвет.